– Богами тебе было предначертано потерять своего, чтобы заботиться о моем. Ты не зря стала матерью. – Благодарю тебя, принцесса. Боги очень добры к нам. Слезы обильно полились из глаз молодой женщины, и этот поток привел Неферу в такое замешательство, что она удалилась. Я шепнул Мерет: – Иохаведа обладает отменным здоровьем. От чего умер ее младенец? – Не знаю, – ответила Мерет и замкнулась. – В еврейском квартале ты спросила: «Где раздобыть кормилицу?» Или: «Кто отказался от своего сына?» – Кто потерял ребенка? – Не в Ниле ли она его потеряла? Сурово взглянув на меня, Мерет тихо и отчетливо произнесла: – Этого я не знаю. И никогда не узнаю. – Она помолчала. – И тебе, Ноам, советую: даже не думай это узнать. Я попытался определить, было ли предостережение Мерет признанием или простой осмотрительностью, и, поразмыслив, заключил: – Ты права. Лучше, чтобы никто ничего не заподозрил. Ради спокойствия Неферу. – И Моисея. – И Моисея! – подхватил я. – Каково это было бы: обнаружить, что в царском дворце воспитывают еврея. – Невозможно, – покачав головой, отрезала Мерет. Мы едва заметно улыбнулись друг другу: эта общая тайна скрепляла наш сговор. Мы оба внимательно посмотрели на кормилицу: ее лицо светилось любовью. Молодая женщина уже даже не скрывала своей нежности к младенцу. Я спросил Мерет: – А ты не боишься, что однажды она заговорит? – Если это то, чего мы опасаемся, она будет молчать: мать думает прежде всего о спасении своего ребенка. * * * Мерет… От одного взгляда на нее меня затопляла волна страсти. Какое это счастье, когда сердце вновь трепещет, тело ликует, а жизнь полна смысла! Подле Мерет меня охватывала дивная безмятежность, словно я проживал теплый летний день, которому не будет конца. Мерет была не просто прекрасной. Она была во сто крат лучше. Ее ореховые глаза – карие в темноте и золотистые на солнце, постоянно менялись, становились то сияющими, изумленными, пытливыми, доброжелательными, печальными, то вдруг заговорщицкими, растерянными, настойчивыми, игривыми, сияющими от удовольствия. Если ее стройное и изящное тело говорило об утонченности, то покрытые едва заметным пушком полные нежные щеки свидетельствовали скорее о плотской чувственности. Упругость ее кожи говорила о молодости, а морщинка, которая появлялась посреди ямочки на подбородке, когда она смеялась, напоминала о зрелости. Ее волосы, порой гладко зачесанные, а то волнистые и пышные в зависимости от того, как она их уложила, всякий день открывали мне ее под неожиданным углом. Мерет скромница, неприметная, которая в обществе исхитрялась не привлекать внимания, вдруг превращалась в несравненную любовницу. Свои ноги, рот, руки, бедра, таз, губы, лоно – она все безудержно приносила в дар нашим любовным утехам, как если бы, стоило нам облачиться в сакральное одеяние наготы, все становилось дозволено. Эротический акт возвышался до культа, и Мерет с благоговением вершила обряд. В течение церемонии она ни на единый миг не теряла достоинства; наоборот, действуя подобно жрице, она его подчеркивала. Какая сублимация! Непристойное было исключено, неприличное больше не существовало, пошлое обретало аромат божественного. Даже в невероятно сексуальные моменты, даже когда ее язык часами вылизывал мой пенис, даже когда я доставлял подобное наслаждение ей или когда, забавляясь, превращал свое проникновение в яростную атаку, Мерет оставалась целомудренной. Этот ореол чистоты возбуждал меня. В любви мы заходили ох как далеко. Мерет, скорее дерзкая, нежели искушенная, подстрекаемая чувством, которое оправдывало все, преступала границы стыдливости, распахивала запретные двери. В наши ритуалы она привносила различные аксессуары, великолепно выточенные и снабженные хитроумной смазкой, которые позволяли ей перевоплощаться в мужчину, а меня превращать в женщину. Что за несравненное чувство, когда глаза в глаза, мы с ней менялись полами! Испытать то, что чувствует другой, получить то, что даешь ему! В такие моменты, на грани обморока, мы сливались в экстазе, так что уже не осознавали, где кто. В эти мгновения наши глаза наполнялись слезами, кожа в ознобе покрывалась мурашками, и в самый разгар такого обмена нам казалось, что мы достигли полного любовного слияния. Мерет требовала лишь одного: возможности завершать торжественную литургию, оседлав меня. Я ложился на спину, она накрывала меня своим телом, а затем решительно и неистово вела нас к оргазму. В этом Мерет проявляла себя истинной египтянкой. Согласно первобытным верованиям, Нут, богиня Неба, совокуплялась с Гебом, богом Земли, распростершись над ним[52]. В краю обоеполой реки женское значило больше, чем мужское, то есть торжествовало над ним, как в Месопотамии, где Иштар помещалась на вершине пантеона. Позже я расскажу, как женское начало постепенно было обесценено; а пока моя египтянка передавала мне египетские обычаи, и от этого проистекала эйфория. Мерет, которую я полюбил, когда, заглянув в окно, увидел, как она играет на арфе, включила меня в эту картину: я сделался ее инструментом, арфой, которая пела под ее пальцами. Я жил в своем первоначальном видении, подле кудесницы, во власти которой было изменить хоть плотность воздуха, хоть силу света. Какой контраст с временами моего сладострастья! Я месяцами неистово набрасывался на разных женщин, иногда их бывало даже три на дню; и останавливался скорее от изнеможения, чем от пресыщенности, а едва мои силы восстанавливались, брался за старое. Жаждущий утолить свою похоть, я не насыщал ее, а лишь дразнил. По мере пресыщения потребность возрастала. Думая, что получаю удовлетворение, я взращивал неудовлетворенность. В объятиях Мерет я сознавал, что удовольствия недостаточно; только любовь приносит умиротворение. Сладострастие, в зависимости от того, являет ли оно само по себе конечную цель или сопутствует чему-то более величественному, в первом случае сводится к временному наслаждению, а во втором – расцветает бесконечным блаженством. Там утоление, здесь – совершение. Достигнув гавани, я напряженно вкушал очарование жизни. Все трогало и услаждало меня. Мои желания изменились. В них не осталось ничего темного, корыстного или тайного: отныне их отличали новые чистота и невинность, они были словно обнаженное дитя под лучами солнца. То, что я выставлял напоказ перед Мерет восставший член, не только не смущало меня, но и казалось выражением моего почитания, выражением моих чувств по отношению к ней. Я никогда не считал себя похотливым. Прежде, со своими клиентками, и даже с Фефи, несмотря на ее разумные советы, призванные замедлить мою эякуляцию, только стояк оставался напряжением, которое стремилось к облегчению. Теперь же непреходящая эрекция, которая меня больше не томила и не стремилась к разрешению, сделалась привычным состоянием и вызывала мое ликование. А вот реакции кошечки Тии я опасался. Прежде я каждый день был доступен для ласк, еды, игр и отдыха бок о бок. Стоило мне приблизиться к любимице, все должно было вертеться вокруг нее, пока ей не надоест. Поэтому я предвидел, что привыкшая царить на верхнем этаже кошка не потерпит того, что я спустился на нижний, не примет превращения дуэта в трио, отдалится, а то и разозлится на Мерет. Когда мы впервые сплелись в объятиях, Тии неслышно подошла, настороженно замерла и, вытянув мордочку, понюхала воздух. Ее огромные глаза с расширившимися зрачками смотрели на нас, не встречаясь с нашими взглядами, и с любопытством и недоумением изучали наши несуразные позы. Закончив наблюдения, Тии отошла в глубину комнаты. Там она устроилась на своей лежанке и принялась за энергичный, исчерпывающий туалет, требующий акробатических навыков, и грациозный, несмотря на невероятные извивы. Это занятие целиком поглотило ее. Однако Тии не была равнодушной, она таковой прикидывалась. То ли Тии была не склонна к вуайеризму, то ли полагала, что смотреть не на что, но поначалу она взяла в привычку держаться на расстоянии от наших любовных объятий, а потом усвоила другой прием: дождавшись нашего оргазма, она, осторожная и медлительная, вскакивала к нам на ложе. «Ну что, кончили?» – спрашивала она, некоторое время держа на весу переднюю лапку. Сочтя нашу вялость положительным ответом, она втискивалась между нами, выбирала себе подходящее местечко, вертелась вокруг себя, меся лапками ткань, а затем вдруг падала, обвивала себя хвостом и, полузакрыв глаза, удовлетворенно урчала, словно говоря: «Ну вот, я отвоевала свое место, не будем больше об этом». Кошечка явно полагала, что домишко и наше ложе принадлежат ей; и великодушно терпела, что мы с Мерет проживаем в ее владениях на правах прислуги. Что есть счастье? Отсутствие вопросов. Мне следовало бы предаться счастью, но, увы, мое сознание занимали два вопроса. Первый касался Нуры: позаботившись обо мне, она меня покинула, скрылась и, прежде чем исчезнуть, обязала отстроить свою жизнь заново, без нее. Что бы она сказала о моей подруге? Этот назойливый вопрос изводил меня до того дня, когда я осознал, что в нем кроется другой: а сам-то я что думаю? Этого я не знал. Мое существование складывалось из эмоциональной очевидности, соседствующей с умственной неуверенностью. Счастье, что меня влекло за собой сердце, ибо мой мозг тащился совсем с другой скоростью, прихрамывая, увязая, мало что проясняя для меня. Просветления приходили от жизни, встреч, стихийных желаний, но никогда – от размышлений. Второй мучивший меня вопрос касался Дерека. Чудесная девочка, встреченная возле Сфинкса, объявила мне, что в Мемфисе я нападу на его след. Если одно из ее предсказаний – Мерет – реализовалось, то второе все медлило сбыться. Может, необходимо, чтобы я вопреки всему исследовал Мемфис и его окрестности в надежде на удачу? Несмотря на то что такая возможность не давала мне покоя, я ничего не предпринял и инстинктивно прекратил поиски. Сегодня мне легко оправдать свою неожиданную пассивность. Противоречивые пророчества взаимно уничтожаются. Единственной целью обнаружения и устранения Дерека было стремление снова жить с Нурой. Что означало отказаться от Мерет. А этого-то я не желал. Рядом с великодушной и целиком преданной другим Мерет я вернулся к своему ремеслу целителя. Медики в Мемфисе имелись во множестве. Подобно тем, которых я знавал прежде, они соединяли вековые наблюдения, результаты опыта с благочестивыми намерениями и обращениями к сакральным заклинаниям. Я же, проделавший путь через века, обнаружив сходные рецепты, но прописанные в рамках иных верований: анимизма моего детства, культа богов Месопотамии и Египта, – отдавал себе отчет в реальной значимости фармацевтических рецептов и химических составов и отделял их от разнообразных духовных оберток вроде ритуалов, молитв и заклинаний. Отныне опытный путь интересовал меня гораздо больше духовного. Мои тысячелетние странствия обеспечили меня отстраненным взглядом, счастливой способностью смотреть со стороны, что благоприятствовало определенному релятивизму и побуждало размышлять почти как ученый XXI века. Разумеется, по сути я оставался приверженцем анимизма, однако все больше и больше различал в этой концепции мира язык, способный расшифровать реальность и дать ей толкование; я начинал осознавать эту духовность как собственную истину, а не как истину вообще. Так я изучил методы египетских целителей, выказывая больше интереса к их способам лечения, нежели к поставленным ими диагнозам. У этого религиозного народа все зависело от богов: страдающий от болезни, терпящий боль оказывался жертвой озлобленного божества – в специальной терминологии не было даже необходимости. По симптомам лекарь не выявлял ни вируса, ни бактерий, ни гормонов, ни заболевания, ни опухоли – одну лишь невидимую силу, с которой он вступал в противоборство в первую очередь при помощи молитв; он сражался со сверхъестественной силой, а не против естественных причин. Встречаясь с коллегами, читая свитки папируса, я отмечал прогресс медицины на берегах Нила. Египет блистал в трех областях: это сенсационное развитие фармакопеи; серьезное обучение медицинского персонала в школах и при храмах; создание медицины труда. Особенно меня заворожило это последнее направление. Его развитие демонстрировало, до какой степени социальная и политическая организация влияет на приобретение знаний. Одни лекари занимались солдатами, другие – писцами, третьи – строительными рабочими, еще кто-то – шахтерами, работавшими на добыче золота, меди, малахита или бирюзы. Каждый углублял знания о том или ином заболевании. Пользовавший писцов приобретал опыт в области лечения запоров и болезней заднего прохода, совершенствовал составы слабительных и средств от геморроя. Зато военный лекарь прилагал старания, чтобы остановить диарею, а также усовершенствовать военную хирургию. Тот, что обслуживал жрецов, исправлял вред от изобилия мяса в их рационе – лишенные права прикасаться к рыбе, они поглощали слишком много мяса. Лекарь шахтеров исцелял дыхательные нарушения и змеиные укусы, а тот, что заботился о строительных рабочих, – прижигал ушибы головы[53]. Параллельно зарождалась еще одна медицинская дисциплина: зубоврачебное дело. У людей всегда были зубы, немедленно возразите вы; верно, однако у людей не всегда были проблемы с зубами. В былые времена наши предки, охотники-собиратели, обладали превосходными клыками, молярами и резцами, которыми были обязаны здоровому рациону питания: мясу и дикорастущим овощам, где отсутствовал сахар. А вот в краю злаковых культур, где население питалось тремя лепешками и двумя кружками пива в день, зубная эмаль ухудшалась. Износ и истирание портили ее поверхность. Несмотря на растительное происхождение, в хлебе содержатся минералы, частички песка, полевого шпата, слюды и песчаника, присутствующие в почве, где произрастал ячмень, принесенные ветром при провеивании, выпавшие из жернова, измельчавшего зерна в муку, а также случайные паразиты, попавшие в выставленное на солнце тесто. К тому же высшие классы употребляли сласти, что вызывало у них кариес. Какая ирония: самые богатые обладали самыми плохими зубами… Не осознавая причины, они воображали, будто подхватили «зубного червя». Так что по городским особнякам, на сельских дорогах и в самых отдаленных селениях бродили первые зубодеры, известные человечеству. Они вырывали болезненные пеньки или, если не владели искусством удаления, залепляли дыры строительным раствором на основе нубийской глины. Очень скоро я усвоил все дисциплины. Когда Мерет оценила мою способность к запоминанию, она предложила мне не специализироваться в какой-то одной области и подсказала открыть нечто вроде кабинета «общей практики» для всех, начиная от рыбака, что бродит полуголым по берегу Нила, до аристократа, которого обслуживает несметная челядь. Я согласился. Мерет любовно взращивала и заставляла расцветать лучшее, что было во мне. Она буквально созидала меня. Состязание в доброте подвигало нас развивать свой альтруизм. Несмотря на то что работа увлекла меня, я заметил, что мое поведение ставит под угрозу наше материальное благополучие: в течение одной недели на одного толстосума, который вознаграждал меня за мой труд, я обслуживал почти сотню неспособных заплатить мне босяков. – Как мы будем существовать, Мерет, если я ничего не зарабатываю? Она ответила: – Продавай больше услуг богачам и дари их нищим. – Тогда мне придется больше просить у богатых! – Совершенно верно. – За одинаковую помощь одни выложат с избытком, а другие – вообще ничего. Это и несправедливо, и неправильно… – Выходит, бедным быть справедливо? – проворчала она. – Справедливо быть богатым? Ты сам восстановишь справедливость: станешь лечить каждого – и счастливчика, который может платить, и нуждающегося, который не может. Если не существует равенства богатства, ты создашь равенство заботы. Всякий раз, как Неферу призовет тебя к себе или к Моисею, она, сама того не подозревая, поддержит своих подданных. Так что я вспомнил свою врачебную практику в Бавеле, когда переходил от тирана Нимрода к рабам, строившим башню. За исключением тех редких моментов, когда Мерет во время приемов, которые устраивал фараон, играла на арфе[54] во дворце, мы с ней не разлучались. С рассвета Мерет помогала мне во время приема. Ее присутствие очень поддерживало меня, особенно когда женщины приводили ребятишек, которых она так хорошо умела утешить. В сумерках она вела меня к евреям, возвращавшимся после нескончаемого рабочего дня, когда они, под градом палочных ударов, возводили пирамиду Мери-Узер-Ра на западном берегу Нила. Я дезинфицировал и перевязывал их раны, сбивал лихорадку, накладывал шины, зашивал и раздавал болеутоляющие снадобья. Если я предписывал полный покой тем, у кого были отбиты почки, наутро Мерет наведывалась к надсмотрщикам и просила дать рабочим отдых, чтобы они могли восстановиться и посвежевшими вернуться к своим обязанностям. Кто-то ей отказывал, предпочитая, чтобы каменщик трудился, пока не помрет, а потом ставил другого. Другие шли нам навстречу, хотя я до сих пор не понимаю, соглашались ли они из сострадания, прагматизма, или же им было лень добывать новобранцев. С наступлением ночи я сопровождал Мерет в северную часть города. Мы тщательно осматривали заросли тростника, отыскивали ивовые корзины и доставали из них доверенных богу Реки запеленутых младенцев. Порой в воде нам попадались чудовищные находки: тела ребятишек трех-пяти лет. Мерет объяснила мне, что это дети, которые не научились говорить; перепуганные родители, полагая, что их чада одержимы демоном, опасались, что немота постигнет всю семью, и, чтобы избежать зловещего проклятия, не колеблясь, топили своих отпрысков[55]. Мемфис менял свое обличье. За роскошными декорациями, в которых мне приходилось существовать прежде, я обнаруживал нищету, голод, несправедливость. Мое ремесло платного любовника открыло мне двери в роскошные жилища, создавая иллюзию изысканного и преуспевающего общества, а врачебные обходы заставляли меня соприкасаться с нуждой и убожеством. Случалось, я впадал в отчаяние. – Мерет, даже если мы станем работать по пятнадцать часов в день, нам не удастся излечить всех. Нам никогда не одержать победу. – Если за что-то сражаются, значит оно того стоит, а не ради победы. В темноте возвращаясь в свою хижину, мы чудесным образом забывали о всякой усталости, неурядицах и разочарованиях, бросались друг к другу в объятия и занимались любовью. После оргазма Мерет восторженно прижималась ко мне и погружалась в дрему, а я еще некоторое время боролся со сном, чтобы насладиться моментом. Как-то вечером, когда Тии освобождала себе местечко между нашими расслабленными телами, моя любимая, прежде чем смежить веки, вдруг призналась: – Благодаря тебе я наконец по справедливости ношу свое имя. – Прости, что? – «Мерет» означает «возлюбленная». Я столько лет возмущалась, что меня так назвали! Мне казалось, что это жестоко. – У судьбы долгое терпение… – Конечно. Теперь у меня оно тоже будет.