Сам не знаю, по какой причине, я отгородился от эмоций. У меня не было ощущения, что я потерял того Моисея, которому помогал, которого любил с его рождения и до смерти. Я действовал, стараясь как можно лучше исполнить его последнюю волю; он не покинул меня, потому что я ему подчинялся. Когда мы забросали тело последними комьями земли, я взялся за работу декоратора и стал перемещать мелкие камешки и большие глыбы таким образом, чтобы скрыть всякие следы погребения. Когда я с помощью сыновей Моисея завершил маскировку, стало очевидно, что теперь мне и самому не отыскать могилу. Затем мы двинулись в сторону нашей стоянки. И добрались до нее, когда занимался новый день, бледный, неприветливый и чудовищно холодный. Каждый из нас отправился в свое жилище, чтобы восстановить силы. Утром лагерь сотряс скандал. Когда Иешуа и Аарон вознамерились сменить нас в похоронном бдении, они увидели, что Моисей больше не покоится в своем шатре. Сепфора с сыновьями объяснили им, что исполнили последнее желание патриарха и что, пусть даже к их горлу приставят нож, они никогда не сознаются, где похоронены его останки. Новость больно задела Иешуа, Аарона и множество наших спутников, оскорбленных тем, что пророк не имеет своей официальной могилы и что нельзя возвести мавзолей, который стал бы местом благоговения и поклонения. Выходит, Моисей рассчитал верно: ему необходимо было исчезнуть, иначе даже в могиле он стал бы причиной дополнительных заблуждений и недоразумений. Ни стелы, ни пирамиды. Так он окончательно покинул Египет. В тот вечер я после утомительного дня объяснений и стенаний наконец вернулся в наш шатер, к Мерет. Она приготовила мое любимое блюдо, жаркое из утки и салат из редиса. Мы вместе полакомились и выпили раздобытое ею пиво. Я горячо поблагодарил ее за этот пир, ставший приятным завершением трудной поры. Мерет вздрогнула. – Обними меня. Я заключил Мерет в объятия и, заметив, что ее бьет сильный озноб, укрыл одеялом и крепче обхватил, чтобы согреть. От моей ласки, хотя и бесполезной, но доставившей ей удовольствие, она расслабилась. – Попрощайся со мной, Ноам. – Что ты такое говоришь? – Попрощайся со мной. – Ты шутишь! У нас с тобой впереди еще годы. Тело Мерет остывало. Она сильнее прижалась ко мне, ее губы почти касались моих, глаза искали моего взгляда. – Я не стану тебе это навязывать. – Что? – Агонию. Такие месяцы, какие мы пережили подле Моисея. Я делано расхохотался: – Ладно, как только замечу, что ты угасаешь, сверну тебе шею, как курице. Обещаю! Она слабо хихикнула. – Не нужно. Приподняв голову, Мерет откинула одеяло и взглянула на свои ноги. – Начинается, я не чувствую ног. Я сразу понял, что происходит: она отыскала в моих котомках яд, который я усовершенствовал и применял для усыпления больных животных – порошок цикуты и опиума. Он парализует Мерет с ног до головы и во время своего неумолимого подъема остановит ее сердце. – Мерет, нет! – выкрикнул я. Довольная, что я понял, она улыбнулась: – Я не стану навязывать тебе свою агонию. Не стану выдерживать ее. Все пройдет быстро. Меня сковал ледяной холод. Бороться с Мерет невозможно. В любом случае было уже слишком поздно. Она нежно продолжала: – Ты не попрощаешься со мной? Тогда это сделаю я. Ты преобразил мою жизнь, Ноам. Благодаря тебе у меня были силы, была радость, я смеялась, я наслаждалась, я неисчерпаемо долго была доброй и полезной. Благодаря тебе я узнала, почему получила это имя, Мерет, «возлюбленная». Благодаря тебе я наслаждалась каждым мгновением, я научилась поскорее ложиться, а потом так же поспешно просыпаться. Ты, Ноам, подарил мне желание каждое утро начинать все сначала. Потрясенный, я прижался лицом к ее щеке. Она продолжала: – К тому же ты передал мне дар не стареть. О, я частенько видела в этом отравленный подарок, потому что по-дурацки сравнивала себя с тобой. Какая глупость! Я использовала твой дар до конца. Какая еще женщина получила что-то подобное? Она с ужасом пощупала живот. – Да, я чувствую, оно поднимается. – И снова попыталась улыбнуться. – Я все собиралась спросить тебя, кто ты, Ноам, что сумел стать неподвластным времени. А теперь я отказываюсь от этого. Всю жизнь я соглашалась, что ты тайна. И, умирая, я тоже с этим соглашаюсь. Решившись признаться, я приблизил губы к ее уху: – Мерет, я… – Нет, молчи. Теперь нет. Ее глаза закатились. Пульс постепенно замедлялся. Опиум сообщал ей странное блаженство, хотя она проживала свои последние секунды. – Я не знаю, кто ты, Ноам, но знаю, кем ты был для меня. Спасибо. * * * Как не погибнуть, когда навсегда уходит любимый человек? Именно это происходило со мной… Я законопатил наше жилище из козлиных шкур, запретил входить в него, решительно отвергнув тех, кто хотел отдать Мерет последние почести. Ее ценило множество людей, а я таким эгоистичным образом демонстрировал, что только меня, меня одного она любила любовью. В сумрачном пространстве шатра мы понемногу вновь обретали нашу тесную связь. Мерет была здесь, на нашей постели, передо мной, неподвижная и просветленная. Ее черты разгладились. К ней вновь вернулась ее исключительность – я это уловил, – утраченная в последние трудные годы. С каждым часом я все отчетливее наблюдал ее чудесную метаморфозу. Лицо Мерет продолжало проясняться и становилось еще прекраснее. Помолодевшее и разгладившееся, оно приобретало шелковистую бледность чистого воска и выражало безмятежность и доброжелательность. Мерет возрождалась из своего праха. Ее натура торжествовала над смертью. По шатру разлился покой. Привычные вещи Мерет, ее гребень, одежда, сандалии, три украшения, которые она согласилась принять от меня, – все оживало и сияло мягким приглушенным светом. Мы с ней переговаривались без слов. Мое молчание отвечало на ее безмолвие и соединяло нас в последней беседе. Мерет упорно вела себя как Мерет, она приводила меня к некой форме спокойствия. Казалось, ее бледное лицо сосредоточилось, и я убедил себя, что глаза под ее мирно опущенными веками видят. На третье утро в шатер проник оробевший Иешуа. Он тронул меня за плечо и прошептал: – Ноам, возобновилась битва за Ханаан. Парни уже сражаются. Есть раненые. Нам тебя не хватает. Я привел мужчин и женщин, которые позаботятся о нашей дорогой Мерет. Даже в поту отмеченный недавними шрамами Иешуа выражался ясно, как и положено военачальнику, крепкому молодцу, который управляет всем: людьми, жизнями, войной и смертью. Я подчинился. После того как женщины совершили погребальное омовение и завернули тело в саван, мужчины унесли его и предали земле. Для меня было немыслимо участвовать в этом. Я издали наблюдал за церемонией. Отрешенный. Замуровавшийся в бесчувственности. Как показывал мой мрачный разговор с самим собой, я не мог признать исчезновение Мерет. Мне требовался определенный срок, чтобы постичь свою жизнь без нее, осознать всю чудовищную окончательность смерти. Я не спешил. Для этого впереди у меня была целая вечность. Через десять дней после похорон Мерет я бесцельно бродил в лугах на горе Нево. Война за территории была в полном разгаре. Вечером здесь была устроена засада. Наверняка завтра стычки возобновятся. Если бы я не лечил раненых в еврейском лагере, эти конфликты показались бы мне пустыми и далекими. Мои глаза по-прежнему оставались сухими. Я не оплакал ни Моисея, ни Мерет. Может, мне досталась старческая роговица, сносившаяся и пересохшая? Или же мой мозг, предохраняя меня от разрушительной тоски, осмотрительно решил цедить ее каплями долгие годы?.. Я, не слишком изводя себя, размышлял о своей странной апатии, когда вдруг посреди дороги заметил какое-то движение. Сделав несколько осторожных шагов, я обнаружил кошечку Тии III, а у нее на боку заметил рану от копья или меча. Шерстка была в крови. Она приникла к земле и старалась уползти с тропинки в заросли. Чуя близкий конец, кошка подчинялась той таинственной стыдливости, которая заставляет животных прятаться в ожидании смерти. Я подошел. Это ее рассердило. Она отвергала любую помощь. Ее душа, прятавшаяся за прелестными зелеными радужками, стремилась остаться в одиночестве и скрыть растерзанный живот. Я, не прикасаясь, обследовал Тии и понял, что ничего не могу для нее сделать. В кошачьих глазах плясало беспокойное пламя. Вдруг она издала душераздирающий крик. Он не был адресован мне, он рвался в небо, упрекал природу. Ее крик протестовал против судьбы и обличал высшую несправедливость. Это было уже слишком. Защищавшая меня скорлупа бесчувственности вдруг треснула. Я рухнул на землю и, задыхаясь, прижался к Тии. Так агония этой кошечки соединилась для меня с тем, что недавно произошло… И мои глаза затуманили обжигающие слезы – такие проливают над теми, кого любили больше всего на свете. 2 Мои шаги направляла скорбь. Как сомнамбула, я позволил ногам привести меня в Мемфис. Разумно ли это было? Я испытывал потребность прикоснуться к чему-нибудь из той жизни, что исчезла; пройти по улицам, исхоженным вместе с Мерет, вернуться к источнику, возле которого Моисей задавал мне свои детские вопросы. Я был уверен, что там обрету частичку тех, кого любил, и свою былую радость. В Мемфисе стоял прозрачный день, ни ветерка. Небо напоминало море при отливе. Ленивый Нил забыл, что он река, и довольствовался тем, что томно отражал синеву. Город сместился, образовав новую территорию. Расстояния уже не соответствовали тому, что я помнил. Направляясь из одной точки в другую, я шел или слишком долго, или недостаточно долго. Знакомые заведения перенеслись в другие места: кондитерская, где лакомились мы с Пакеном, теперь соседствовала не с храмом Хатхор, а с улицей Горшечников; терраса, где бездельники резались в сенет, юркнула под пальмы оружейной мастерской; овощные развалы покинули расположенную у северных ворот площадь, чтобы притулиться в конце мощеного проспекта. Эти новшества показались мне ошибкой. К чему было помещать эту фреску на стене ювелирной мастерской? С какой целью разрушили кучку домишек и построили на этом месте виллу? Насколько в прошлом ощущалось присутствие логики, настолько же настоящее граничило с нелепостью. Улицы заполонили пришедшие неведомо откуда молодые мужчины и женщины: одни спешили на работу, другие предлагали свои услуги, кто-то бездельничал, кто-то выказывал презрение, насмешничал, приставал к девицам. Как старые знакомые, они обступали меня, одинокого чужака, заблудившегося в городе, словно я оказался здесь впервые. Один из них задел меня и не извинился, другие толпились поблизости, некоторые заслонили мне вид. Меня возмутило зрелище их хорошо отлаженных, раскованных движений. Как смели они, недавние гости этого тысячелетнего мира, новички, кроме стариков, которые таковыми не выглядели, однако ими были, считать свое присутствие здесь более обоснованным, чем мое? Расхохоталась какая-то девчушка, окруженная подружками, и звуки ее заливистого смеха брызнули во все стороны. Свежесть этой картины слегка успокоила меня. Вот ведь, едва появились на земле, а уже заставляют признать себя. Они считают, что изобрели секс, бунт, юмор, любовь. Каждое поколение кичится своим новаторством, хотя в действительности лишь продолжает начатое не им, и нынешнее поколение ведет себя так же, как вчерашнее, полагая, что оно первое. Ничто не изменилось, разве что я. Какая ошибка – это путешествие вспять! Мы поворачиваем назад, но не возвращаемся во времени. Ностальгия кажется лекарством, а на самом деле она болезнь. Возвращение в любимые места никогда не воссоздает прошлое; наоборот, оно вновь отменяет его. Переполненный, город казался мне пустым. Когда перед моим внутренним взором проносились его тени и сотни его лиц, среди этой неразличимой толпы я искал глазами стройную и благородную фигуру Мерет, подстерегал ее улыбку; неудовлетворенные, мои глаза видели лишь отсутствие. Я все сильнее ощущал отсутствие своих ушедших, Мерет и Моисея; их исчезновение опустошало город, обнаруживало в нем зияния, разверзало пропасть. В нем торжествовало небытие. Мои глупые надежды опустошили Мемфис. Эти несостоявшиеся встречи удручали меня. Бывает, когда человеку плохо, он срывается в еще более худшее состояние: вместо того чтобы стремиться к тому, что утешает, он бросается к тому, что убивает. Мною овладел именно этот пагубный порыв, я не стал сопротивляться и через южные ворота кинулся к зарослям тростника, где пряталась хижина, некогда приютившая нашу любовь.