– Я его до сих пор помню. У него тоже чахотка, а курит ужас как. Глаза горят, губы сухие, грудь провалилась, щеки провалились, темные… – А кисти волосатые, страшные… – Правда, правда! Ай вы его знаете? – Ну вот, откуда же я могу его знать! – Потом он в Киев уехал. Я его на Брянский вокзал ходила провожать, а он и не знал, что приду. Пришла, а поезд уж пошел. Побежала за вагонами, а он как раз из окошка высунулся, увидал меня, замахал рукой, стал кричать, что скоро опять приедет и киевского сухого варенья мне привезет. – И не приехал? – Нет, его, верно, поймали. – А откуда же ты узнала, что он шулер? – Он сам сказал. Напился портвейну, стал грустный и сказал. Я, говорит, шулер, все равно что вор, да что же делать, волка ноги кормят… А вы, может, актер? – Вроде этого. Ну, пришли… За входной дверью горела над конторкой маленькая лампочка, никого не было. На доске на стене висели ключи от номеров. Когда он снял свой, она зашептала: – Как же это вы оставляете? Обворуют! Он посмотрел на нее, все больше веселея. – Обворуют – в Сибирь пойдут. Но что за прелесть мордашка у тебя! Она смутилась: – Все смеетесь… Пойдемте за-ради бога скорей, ведь все-таки это не дозволяется водить к себе так поздно… – Ничего, не бойся, я тебя под кровать спрячу. Сколько тебе лет? Восемнадцать? – Чудной вы! Все знаете! Восемнадцатый. Поднялись по крутой лестнице, по истертому коврику, повернули в узкий, слабо освещенный, очень душный коридор, он остановился, всовывая ключ в дверь, она поднялась на цыпочки и посмотрела, какой номер: – Пятый! А он стоял в пятнадцатом, в третьем этаже… – Если ты мне про него еще хоть слово скажешь, я тебя убью. Губы у нее сморщились довольной улыбкой, она, слегка покачиваясь, вошла в прихожую освещенного номера, на ходу расстегивая пальтецо с каракулевым воротничком. – А вы ушли и забыли свет погасить… – Не беда. Где у тебя носовой платочек? – На что вам? – Раскраснелась, а все-таки нос озяб… Она поняла, поспешно вынула из муфты комочек платка, утерлась. Он поцеловал ее холодную щечку и потрепал по спине. Она сняла шапочку, тряхнула волосами и, стоя, стала стягивать с ноги ботик. Ботик не поддавался, она, сделав усилие, чуть не упала, схватилась за его плечо и звонко засмеялась: – Ой, чуть не полетела! Он снял пальтецо с ее черного платьица, пахнущего материей и теплым телом, легонько толкнул ее в номер, к дивану: – Сядь, и давай ногу. – Да нет, я сама… – Сядь, тебе говорят. Она села и протянула правую ногу. Он встал на одно колено, ногу положил на другое, она стыдливо одернула подол на черный чулок: – Вот какой вы, ей-богу! Они, правда, у меня страсть тесные… – Молчи. И, быстро стащив ботики один за другим вместе с туфлями, откинул подол с ноги, крепко поцеловал в голое тело выше колена и встал с красным лицом: – Ну, скорей! Не могу… – Что не можете? – спросила она, стоя на ковре маленькими ногами в одних чулках, трогательно уменьшившись в росте. – Совсем дурочка! Ждать не могу, поняла? – Раздеваться? – Нет, одеваться! И, отвернувшись, подошел к окну и торопливо закурил. За двойными стеклами, снизу замерзшими, бледно светили в месячном свете фонари, слышно было, как, гремя, неслись мимо, вверх по Тверской, бубенцы на «голубках»… Через минуту она окликнула его: – Я уж лежу. Он потушил свет и, как попало раздевшись, торопливо лег к ней под одеяло. Она, вся дрожа, прижалась к нему и зашептала с мелким, счастливым смехом: – Только за-ради бога не дуйте мне в шею, на весь дом закричу, страсть боюсь щекотки… С час после того она крепко спала. Лежа рядом с ней, он глядел в полутьму, смешанную с мутным светом с улицы, думая с неразрешающимся недоумением: как же это может быть, что она под утро куда-то уйдет? Куда? Живет с какими-то стервами над какой-нибудь прачечной, каждый вечер выходит с ними как на службу, чтобы заработать под каким-нибудь скотом два целковых, – и какая детская беспечность, простосердечная идиотичность! Я, мне кажется, тоже «на весь дом закричу» от жалости, когда она завтра соберется уходить… – Поля, – сказал он, садясь и трогая ее за голое плечо. Она испуганно очнулась: – Ох, батюшки! Извините, пожалуйста, совсем нечаянно заснула… Я сичас, сичас… – Что сейчас? – Сичас встану, оденусь… – Да нет, давай ужинать. Никуда я тебя не пущу до утра. – Что вы, что вы! А полиция? – Глупости. А мадера у меня ничуть не хуже портвейна твоего шулера. – Что ж вы мне все попрекаете им? Он внезапно зажег свет, резко ударивший ей в глаза, она сунула голову в подушку. Он сдернул с нее одеяло, стал целовать в затылок, она радостно забила ногами: – Ой, не щекотите! Он принес с подоконника бумажный мешочек с яблоками и бутылку крымской мадеры, взял с умывальника два стакана, сел опять на постель и сказал: – Вот, ешь и пей. А то убью. Она крепко надкусила яблоко и стала есть, запивая мадерой и рассудительно говоря: – А что ж вы думаете? Может, кто и убьет. Наше деле такое. Идешь неизвестно куда, неизвестно с кем, а он либо пьяный, либо полоумный, кинется и задушит, либо ножиком зарежет… А до чего у вас теплый номер! Сидишь вся голая, и все тепло. Это мадера? Вот люблю! Куда ж сравнить с портвейном, он завсегда пробкой пахнет. – Ну, не завсегда. – Нет, ей-богу, пахнет, хоть два рубля за бутылку заплати, одна честь. – Ну, давай еще налью. Давай чокнемся, выпьем и поцелуемся. До дна, до дна. Она выпила, и так поспешно, что задохнулась, закашлялась и, смеясь, упала головой к нему на грудь. Он поднял ей голову и поцеловал в мокрые, деликатно сжатые губки. – А меня придешь провожать на вокзал? Она удивленно раскрыла рот. – Вы тоже уедете? Куда? Когда? – В Петербург. Да это еще не скоро. – Ну, слава богу! Я теперь только к вам буду ходить. Вы хочете?