Он вдруг запнулся: – Извини, я все время читаю тебе какие-то лекции. Занудство, наверное. – Нет-нет! – воскликнула тогда Лизетта. – Напротив, мне очень интересно!.. Очень!.. А отец не слишком понятно сказал: – Во многой мудрости много печали. Кто умножает познания, умножает скорбь. – И через секунду как бы нехотя пояснил: – Это Экклезиаст. Пришлось потом смотреть в интернете, что такое «экклезиаст»… Между тем сборы, кажется, близки к завершению. Слышно, как Ираида Игнатьевна, мать Павлика, судорожно вздыхает и, сдерживая в себе тугой воздух, сипит: – Ну ты дави, Зина, дави… Иначе не застегнуть… – Я давлю, – покорно отвечает Зиновий Васильевич. Это его отец. А Тетка, сестра Ираиды Игнатьевны, говорит: – Подвинься, болезный, дай я навалюсь… И сразу после этого раздается облегченное: – Ух… – Ну вот… – Справились наконец… А затем насмешливый голос дядь Леши: – Ну и зачем эти муки? Ведь ясно же сказано: никаких вещей с собой брать нельзя. – Ничего, протащим, – говорит Тетка. – Кто протащит, ты? – Да хоть бы и я. – Ну-ну, я посмотрю… – Раз вы с Зинкой забздели, мужики хреновы, придется самой. И Тетка так это увесисто говорит, что становится ясно – она, конечно, протащит, хоть чемодан, хоть три чемодана, хоть на Станцию, хоть куда, хоть на Терру, хоть на Кассиопею. Сердце у Лизетты снова сжимается. Тем более что Тетка, не понижая голоса, вопрошает: – И объясните мне, ради бога, зачем нам нужна эта фифа? Под «фифой» она, конечно, подразумевает ее. Лизетта слышит, как дядь Леша озадаченно крякает, как мать Павлика поспешно сдвигает что-то тяжелое, пытаясь с опозданием заглушить эти слова, как бормочет Зиновий Васильевич: «Ну, ты, мать, осторожней – того…» А сам Павлик громко и неестественно кашляет, со стуком переставляет чашки, краснеет чуть ли не до корней бледных волос и шепотом, не поднимая глаз, говорит: – Не обращай внимания… Лизетте его немного жалко. Ну ведь не виноват человек, что у него такая семья. Или все-таки виноват? Жалко, жалко его. Однако жалость – это еще не любовь. И вообще, не совершает ли она ошибку: если на Терре окажутся такие, как Тетка, там будет не лучше, чем на Земле. Она стискивает кулаки, так что ногти впиваются в мякоть ладоней. Нет, этого просто не может быть! Нет, ни за что! Мы не позволим, чтобы земная дурость проникла вместе с нами еще и туда. Это будет совсем другой – новый, прекрасный мир. И все равно, уверенности у нее нет. Выскакивают две мяукающие ноты из телефона. Марусик напоминает о том, что сегодня в десять часов возле здания школы состоится акция «День Открытой Земли», которая охватывает полторы тысячи городов. Все наши уже подтвердились, ждем. А где ты? Куда-то пропала… Лизетта морщится – ну да, очередной дурацкий флешмоб: соберутся толпой, вытянут руки к небу и будут махать, как бы давая сигнал арконцам, что хотят с ними дружить. Девичий инфантилизм. Павлик показывает ей свой сотовый. Ему пришло точно такое же сообщение. – Будем им отвечать? – Не стоит… – А попрощаться? – Нет! На кухню заглядывает Ираида Игнатьевна: – Вы тут как? Мы вроде бы – все… Дядь Леша ей в спину кричит: – Еще пятнадцать минут. Сейчас – глянем новости. – Это на кой хрен? – возмущается Тетка. – Поехали уже. Хорош время терять… Вдруг наступает странная пауза, а потом дядь Леша коротко говорит: – Ну-ка присядь. – Да я… – начинает Тетка. – Кресло видишь? – И что? – Вот: сядь туда и молчи. Кресло грузно скрипит. Тетка, видимо, в самом деле усаживается в него. Ничего себе блям, отмечает Лизетта. А дядь Леша, оказывается, вовсе не прост. Неужели и Павлик такой же, как он, а я вижу его лишь сквозь «инверсию гендерного репертуара»? Она с интересом смотрит на Павлика. Тот как раз поднимается и слегка ей кивает: пошли. Комната выглядит как после бандитского грабежа: ящики шкафа выдвинуты, в них матерчатыми цветными пластами проглядывает белье, одна из секций для одежды опустошена, зато на диване вздымается груда платьев, курток и шуб. Везде валяется скомканная бумага, пластиковые сумки, обрезки веревок, смятые полиэтиленовые мешки. И посреди этого пугающего разгрома, поставленный на попа, высится чудовищный чемодан, совершенно неподъемного вида. Ну-ну. И как они собираются его тащить? К тому же воздух в комнате напряжен. Он насыщен эмоциями выдернутых из обычной жизни людей. Кажется, чиркни спичкой, и он вспыхнет бледным огнем – сгорит дотла, образуется пустота, в которой будет нечем дышать. Тетка, как новогодняя елка, увешанная побрякушками, уже сейчас судорожно, по-рыбьи открывает и закрывает рот. Так же нервно вздыхает Ираида Игнатьевна, с потерянным видом топчущаяся у письменного стола. Она словно ищет что-то забытое и никак не может найти. И медленно, пытаясь, видимо, сохранить спокойствие, делает глубокий вдох, а затем выдох Зиновий Васильевич, сидящий как на допросе у следователя: руки на коленях, прямая спина, в глазах – тоска. Напряжения не чувствует, похоже, лишь один человек, неподвижный, примостившийся на стуле в углу. Зовут его, как уловила Лизетта, Чинок, и непонятно, что это – имя, фамилия или прозвище. Кажется, армейский товарищ дядь Леши. Правда, лучше бы уж он нервничал, как и все. Страшновато смотреть на его твердое, мертвое, как из застывшего парафина, лицо, на пластмассовые глаза, уставившиеся в одну точку. Кажется, что если Чинок вдруг попытается заговорить или, не дай бог, улыбнуться, то парафин потрескается, ссыплется чешуей, с мелким шорохом и откроется чуть сплюснутый по бокам череп в белизне гладких костей. Так может выглядеть зомби, живой мертвец. Хотя возможно, что у Лизетты тоже – нервные глюки. Тем более что дядь Леша, тычущий пальцем в пульт, не поднимая лица, говорит: – Слушай, Чинок, ты бы пока откатил эту хрень. Вообще – сядь в машину, присматривай, как там и что… – Угум, – отвечает Чинок. И ничего, парафин с него не сыплется. Чемодан с глухим грохотом едет к дверям. От его колесиков остаются вдавленные следы на паркете. Ираида Игнатьевна, глядя на них, чуть ли не всхлипывает: – Год назад всего постелили, и вот… – Спокойно, Маш, я – Дубровский, – прерывает ее дядь Леша, щурясь на пульт. – Сойди с «мутного глаза», мешаешь… – А куда? – Вон туда… Экран телевизора наконец загорается, и диктор, точно с нетерпением дожидавшийся этого, строгим голосом говорит, что «по сообщениям из различных источников, имеется большое число жертв с обеих сторон. Бои идут в непосредственной близости от арконской Станции, периметр которой части, верные Нуала Ндогу, действующему президенту страны, контролируют со вчерашнего дня. Зафиксированы прямые попадания в защитное поле. В район столкновений срочно выехала миссия наблюдателей Организации Объединенных Наций. Напоминаем, что представитель арконской цивилизации еще три дня назад заявил: прием мигрантов на данной Станции временно прекращен. Он подчеркнул также, что Аркон по-прежнему придерживается принципа абсолютного невмешательства во внутренние дела Земли». Изображения, сопровождающие закадровый текст, темные и расплывчатые. Снималось, видимо, ночью, к тому же картинка непрерывно подпрыгивает и дрожит. Можно различить только вскакивающие и падающие фигуры, мутные вспышки, разрывы, плавающие в воздухе звездочки сигнальных ракет. И вдруг ясный и четкий кадр – огненный осьминог, корчащийся на пленке: защитное поле Станции растворяет в себе попавший в него артиллерийский снаряд.