— У меня сейчас испанский. — Лиза посмотрела на Ваньину руку, по-прежнему лежавшую у нее на плече. Ванья убрала руку. — Ладно, значит, мы, вероятно, еще встретимся. Ванья пошла по коридору в обратном направлении, а Лиза смотрела ей вслед, пока она не скрылась за стеклянными дверьми в конце коридора. Потом осторожно отпустила ручку двери, отошла на несколько шагов в сторону, попутно доставая мобильный телефон, и быстро набрала номер. Ни имени, ни номера человека, которому она собиралась звонить, в ее телефонной книжке не значилось, и после каждого разговора она обычно чистила список звонков. Ведь никогда не знаешь, не проверит ли кто-нибудь твой мобильный. После нескольких сигналов ей ответили. — Это я. — Лиза еще раз взглянула в конец коридора. Пусто. — Ко мне только что приходили из полиции. Лиза слегка закатила глаза, выслушав реплику с другого конца провода. — Нет, конечно, я ничего не сказала, но они докопаются. Я уверена. Одна женщина разговаривала со мной уже дважды. И еще вернется. Лиза, сумевшая в течение всего допроса изображать полное безразличие, теперь заволновалась. Она так долго скрывала правду, запрятала ее в самый дальний уголок памяти и просто похоронила. Теперь же она осознавала, что существует множество сил, стремящихся вырвать у нее правду, и ее стойкость начала ослабевать. Человек на другом конце пытался поддержать ее. Подбодрить, снабдить аргументами. Она кивнула. Почувствовала себя немного сильнее. Наверное, все будет хорошо. Услышав позади шаги в коридоре, она быстро прервала разговор, высвободила пальцем застрявший в ресницах волос челки, подавила волнение и вошла на ожидавший ее урок испанского. Самой легкой походкой, на какую была способна. * * * Лена Эрикссон провела утро в том же кресле, что и накануне. Теперь же она начала бродить по квартире и беспрерывно курить. От никотина и смолы по маленькой трехкомнатной квартирке на первом этаже распространился легкий голубоватый туман. Лена, казалось, не могла подолгу оставаться на одном месте. Она немного посидела на по-прежнему не застеленной кровати Рогера, но видеть джинсы, кипы учебников, его старые игровые приставки — сохранившиеся доказательства того, что в комнате жил шестнадцатилетний мальчик, — было невыносимо. Она пыталась обрести покой в ванной, на кухне, в собственной спальне. Но любое место слишком сильно напоминало о нем, поэтому Лена переходила к следующему и следующему. Круг за кругом по всей квартире, как настоящая безутешная мать. Однако существовало и нечто другое, заставлявшее ее неугомонно бродить. Голос. Тоненький голосок в глубине ее души. Может, это ее вина? Неужели это ее вина? Черт возьми, зачем она только ввязалась в эти разговоры! Но она разозлилась. Хотела нанести ответный удар. С этого все началось. Деньги. Звонки, деньги, звонки. По кругу, в точности как ее хождение по квартире. Но неужели это могло привести к такому? Она не знала, действительно не знала. И не имела представления, как узнать. А узнать было необходимо. Ей требовалось знать наверняка, что она просто мать, лишившаяся сына, на которую безвинно обрушилось самое страшное. Лена закурила еще одну сигарету. Сегодня они пошли бы за покупками. И обязательно поругались бы — из-за денег, одежды, отношения, уважения, из-за всех тех слов, которые, она знала, так наскучили Рогеру. Лена заплакала. Ей так его не хватает. Она упала на колени и дала волю горю и боли. Это возымело благотворное действие, но сквозь слезы ей вновь слышался голос. А что, если всему виной ты? * * * — Чувствуешь себя никуда не годной матерью. Думаешь, что делаешь все, а они просто берут и ускользают от тебя. Клара допила остатки кофе и снова поставила чашку на стол. Она посмотрела на сидящего напротив нее Себастиана. Тот согласно кивнул, даже особенно не вслушиваясь. После того как они зашли в дом, Клара говорила исключительно о своих плохих отношениях с сыном Леонардом. Вполне объяснимо, учитывая утренние события, но малоинтересно для кого-либо, кроме родных и близких. Себастиан обдумывал, не указать ли ей на то, что использование второго лица вместо первого, когда она говорит о самой себе, на самом деле является неким вербальным защитным механизмом, способом сделать собственную неудачу более общей, менее личной и таким образом отдалить от себя часть боли. Но он посчитал, что подобное утверждение будет воспринято как колкость и только усилит ее негативное отношение к нему. Этого он не хотел. Во всяком случае пока. Пока он еще не решил, стоит попытаться завлечь ее в постель или нет. Он предпочел продолжить мягкий стиль общения. Спокойно и достойно. Не с осуждением, а скорее с пониманием. Он покосился на ее грудь, смотревшуюся в бежевом пуловере весьма привлекательно. — С детьми всегда так. Иногда получается, иногда нет. Кровная связь еще не является гарантией хороших отношений. Себастиан внутренне содрогнулся. Черт возьми, как язвительно! Семь лет изучения психологии, двадцать лет в профессии, и вот он, его вывод, слова утешения женщине, жизнь которой за пару часов перевернулась с ног на голову. «Иногда получается, иногда нет». К своему изумлению, он увидел, как Клара серьезно кивнула, явно удовлетворившись столь глубоким анализом. Она даже благодарно улыбнулась ему. У него определенно получится с ней переспать, если он правильно разыграет свои карты. Себастиан встал и начал убирать со стола тарелки и стаканы. Когда он вернулся обратно, Клара уже принялась готовить обед — жарить мелкие кусочки мяса с овощами и яйцом. Ей удалось найти в холодильнике банку еще съедобной консервированной свеклы. И две банки легкого пива. Себастиан ел с хорошим аппетитом, а Клара в основном ковырялась в еде. Ком в желудке, казалось, с каждой минутой разрастался, и ее постоянно слегка подташнивало. Однако ей все равно нравилось сидеть за накрытым столом. И иметь собеседника, с которым можно разговаривать. Пережевывать. Собеседника, слушающего и столь умного. Это приносило успокоение. Он все же оказался довольно приятным, этот хам. Она обратилась к Себастиану, стоявшему спиной к ней и загружавшему тарелки в посудомоечную машину. — Вы ведь не жили дома, да и в гости приезжали нечасто? Мы переехали сюда в девяносто девятом, и, думаю, я вас тут ни разу не видела. Себастиан ответил не сразу. Раз Клара, как она утверждала в саду чуть раньше, разговаривала о нем с Эстер, то ей, вероятно, известна частота его визитов в родительский дом. Себастиан выпрямился. — Я здесь вообще не бывал. — Почему же? — Они были идиотами. К сожалению. Клара посмотрела на него и решила ни о чем не спрашивать. Конечно, его родители не казались самыми веселыми людьми на свете. Но ей представлялось, что после смерти отца мать начала оживать. С ней стало легче разговаривать. Они даже несколько раз вместе пили кофе, и она откровенно расстроилась в тот день, когда поняла, что жить Эстер осталось недолго. Прозвенел дверной звонок, и секундой позже они услышали, как открывается входная дверь. Торкель покричал из холла и через мгновение появился в дверях. — Мы закончили, вы можете возвращаться. Я сожалею, если мы причинили вам неудобства, — с ходу обратился он к Кларе. В голосе Торкеля, однако, особого огорчения не слышалось. Как всегда, корректен. Себастиан едва заметно покачал головой. Неудобства. Эта фраза, вероятно, значилась в какой-нибудь выпущенной году в пятидесятом должностной инструкции, определявшей, как должен вести себя полицейский при контакте с общественностью. Ведь ясно, что кое-какие неудобства Кларе он причинил. Арестовал ее сына и перевернул вверх дном дом. Однако Клара, похоже, оставила это без внимания. Она встала и почти демонстративно обратилась к Себастиану. — Спасибо за обед. И за компанию. С этим она покинула кухню, не удостоив Торкеля даже взглядом. Когда за Кларой захлопнулась входная дверь, Торкель шагнул в кухню. Себастиан все еще стоял, склонившись над мойкой. — А ты, как я вижу, ничуть не меняешься. По-прежнему дамский угодник во всеоружии. — Она стояла на улице и мерзла. — Будь на ее месте папа Лундин, он бы так и остался стоять на улице. Можно? Торкель показал на включенную кофеварку, где еще оставалось немного кофе. — Конечно. — А чашка? Себастиан указал на кухонный шкаф, и Торкель достал оттуда полосатую финскую кружку. — Приятно снова встретиться. Мы ведь чертовски давно не виделись. Себастиан испугался, что это сможет стать прелюдией к тому, что Торкель все-таки предложит встретиться вечерком или выпить пива. Себастиан занял выжидательную позицию. — Да, давненько. — Что ты сейчас поделываешь? Торкель вылил себе в чашку остатки кофе и выключил кофеварку. — Живу на доходы от авторских прав и страховку жизни жены. А теперь еще умерла мать, так что я могу продать дом и немного пожить за ее счет. Но ответом на твой вопрос будет — ничего. Я сейчас ничего не делаю. Торкель застыл на месте. «Слишком много информации сразу, и, вероятно, не из числа общепринятых рассказов „о, все потихоньку-полегоньку“, как он того ожидал, — подумал Себастиан. — Впрочем, полное бездействие в сочетании со смертями в семье, возможно, отобьет у Торкеля желание воспользоваться случаем и „наверстать упущенное“». Себастиан посмотрел на коллегу и увидел в его глазах выражение искренней скорби. Сочувствие всегда было одной из прекрасных черт Торкеля. Корректен, но способен сопереживать. Несмотря на все, что ему доводится видеть по работе. — Страховка жены… — Торкель отпил глоток кофе. — Я не знал даже, что ты был женат. — Да, женат и вдовец. За двенадцать лет кое-что успевает произойти. — Какая трагедия. Сочувствую. — Спасибо. Воцарилось молчание. Торкель потягивал кофе, притворяясь, что тот горячее, чем на самом деле, что позволяло ему уклоняться от возобновления неклеящегося разговора. Себастиан пришел ему на выручку. Торкель почему-то явно искал его общества. После двенадцати лет Себастиан вполне мог подарить ему пять минут деланой заинтересованности. — А ты? Как твои дела? — Снова развелся. Чуть более трех лет назад. — Печально. — Да. А в остальном — ну, все потихоньку-полегоньку. Я по-прежнему в Госкомиссии по расследованию убийств. — Да, ты говорил. — Да… Снова молчание.