— Ну все равно генерал. — Ну и что, что генерал, — возразил полковник. — Генералу могли и дать по-генеральски. — Все равно странно. И геофизики на Кутае удивились, и Балаков, даже Шпрота — и тот... — Странного, действительно, много. Геологи о знаках на Кутае знают давно. Говорят, даже не знаки, а золото. Невесовое золото, такие у них термины есть. То есть редкое золото, мало его. Но возможность спрятанной россыпи не отрицают. Особенно в верхних течениях притоков. По нашей просьбе туда выехала экспедиция, разберется, даст заключение. Хозяин, не в пример нам, твердо в золото верит. И ищет его. — Прямо как одинокий наследник, — сказала Галина. — Да-а... — протянул полковник. — Усердие, достойное представителей этого клана. Но, насколько нам известно, Олины на сей раз ни при чем. Нет попросту здесь Олиных. — Олины, Олины... — задумчиво повторил Никитин. — А как Балаков нас расшифровал? На камнях? — Не только. Насторожен он был с самого начала. Не нравилось ему это задание. Твои расспросы, незамысловатые, надо сказать, усугубили. Потом уже он проверил тебя на камнях и сумел даже сумку твою как-то ощупать — пистолет обнаружил. Поэтому и лодку сталкивать позвал, увел от стола и оружия. Плохо, одним словом, вы к Кутаю подготовились. — Да, — согласился Никитин. — Ну а что у нас еще, кроме свердловского розыска, есть? Контакты Шпроты? — Какие контакты?! Кто сообщил Хозяину о его существовании? Можно искать до второго пришествия. У обоих круг связей огромен и совершенно неясен. — А если... — начал Никитин и осекся. — Что? — Ну, вы, конечно, и без меня вариант прикидывали: если в Чердыни, у Балакова, засаду? — Думали, конечно, просчитывали. Рано еще. Мы же не знаем, кого, когда и откуда ждать. С каким заданием. Поставим Балакова под удар, расшифруемся. Рано засаду. Мы, конечно, сняли там охрану, перевели в общий корпус. Ждем. Но активизировать рано. — Ну ладно, — полковник взглянул на часы. — Мне пора. Галина и Никитин поднялись. — До свидания, Петр Михайлович. — До свидания, Галя, — он протянул руку и крепко пожал узкую смуглую ладонь. — Подумайте, в самом деле. А ты, — повернулся к капитану, — зайди завтра с утра. Конверт не забудьте, почитайте, любопытно. Роман можно писать. Колоритное семейство! — Значит, с Олиным все? — спросила Галина, укладывая в сумочку бумаги. — С Олиным? Похоже, что все. А ты что? — прищурился полковник на Никитина. — Родимчик напал? — хохотнула Галина. Никитин, сосредоточенно сведя брови, поджав и без того сухие щеки, ссутулившись, уйдя, опрокинувшись внутрь себя, в глубины памяти, с усилием выдирал что-то на поверхность, вытаскивал ту информацию, что сидела, зудела все последние дни, скрывалась в тайных закоулках, торчала оттуда каким-то выпирающим и колючим уголком, и вот теперь уголок этот зацепился за случайно, казалось бы, сказанные слова, полез с натугой наверх, вытаскивая за собой другие связи и ассоциации. Никитин выпрямился и облегченно вздохнул. — Вспомнил, товарищ полковник. Это он! — Кто он? — Младший Олин, тот, что у немцев служил, Тенью был! — Он же погиб! — Не знаю, товарищ полковник, но кличка его там была Тень. Это переводчики где-то напутали, ведь Schattenhaft — это же не призрак, Schatten — это Тень! А призрак — синоним, должен иметь в немецком свое, самостоятельное значение, я не помню какое, но другое. Полковник нажал кнопку селектора: — Русско-немецкий и немецко-русский большие словари. И синонимические. Срочно! Многоуважаемая сударыня Галина Петровна! Извините, пожалуйста, старого человека за подобное к Вам обращение, не истолкуйте вольностью или бестактностью, у Вас, я знаю, принята другая форма, но по вполне понятным причинам я не мог воспользоваться ею. Сразу спешу представиться: я — Олин Владислав Константинович, сын Константина Николаевича, коему Вы адресовали свое письмо. Он, к великому сожалению, не может ответить Вам сам, так как еще в прошлом году почил в православном монастыре города Руана, примиренный со своей совестью и Господом Богом. Я, согласно завещанию покойного отца, унаследовал фирму и вскрыл не предназначавшееся мне письмо, посчитав его за деловое, поскольку других нам из России никогда не приходило. Прочтя его, я понял, какую ошибку допустил, но, посоветовавшись с адвокатом, решил ответить на Ваше письмо, поскольку по рассказам отца хорошо представляю то, что Вас интересует. Делаю это в полной уверенности, что не нарушаю отцовской воли, искренне считая, что если бы он дожил до этого дня, то сам бы ответил на все Ваши вопросы честно и благородно, сняв с души своей тяжкий камень чужого греха. Из Вашего письма, многоуважаемая Галина Петровна, я понял, что Вам известна служба моего отца вольноопределяющимся, а затем офицером русской армии во время германской войны, поэтому рассказ о дальнейших событиях начну с этого момента. Отец уехал с фронта зимой 1918 года, когда солдаты стали покидать позиции и возвращаться домой. Добирался до Чердыни долго и трудно, по дороге болел, лежал в лазарете и вернулся на Урал только осенью. Никаких враждебных новой власти действий он не совершал; наоборот, к революции относился сочувственно, с солдатами у него всегда были хорошие отношения, о чем свидетельствует серебряный портсигар с надписью: «Подпоручику Константину Николаевичу Олину от нижних чинов», хранящийся и поныне в нашей семье в числе наиболее драгоценных реликвий. Тем не менее властями появление его было принято враждебно, отца неоднократно вызывали, допрашивали и однажды даже арестовали, выпустив, впрочем, вскоре за недостатком каких бы то ни было улик. Вот тогда, уже в начале зимы, его отец, а мой дед, Олин Николай Васильевич, увез сына на далекий таежный прииск. Там-то и произошло все то, о чем Вы, сударыня, спрашиваете... 5. Олин Константин Николаевич. 25 ноября 1918 г., р. Кутай. Лагерь притулился у подножия сопки: две небольшие, на охотничий манер рубленные из сосновых кряжей избушки, третья, хозяйская, поболе, с двускатной кровлей и крыльцом на столбиках, несколько разной величины амбарчиков, разбросанных тут и там на боку крутого склона, у воды, а один, на лиственничных сваях, забрел даже по колено в быструю, а от того редко когда замерзавшую в этом месте реку да и застрял там — в этом промывали породу зимой. Возили ее на лошадях из разных по кутайским берегам мест. Жгли там костры олинские работники, отогревали стылую землю, долбили коваными ломами, ковыряли обушками, едва не ладонями сгребали в мешки и грузили в сани. А на становище два шального вида молодца, ближайшие отцовские подручные Ермил и Прошка, невесть откуда взявшиеся — не было до войны таковых в большом купеческом хозяйстве, — самолично, красными, ровно обваренными руками пересыпали землицу в длинный желоб, с поперечными рейками, по которому весело стучала, сбегая сверху, вода кутайская, холодная, сбивали порой ледок да выбирали редкие желтые крупицы. Жилу искал отец, а она ускользала, пряталась, скрывалась от жадных глаз людских, играла, подбрасывая то тут, то там жаркие песчинки... Дела не было. Всем управлял отец, а в его отсутствие — заплечного вида помощнички. Их боялись не только работники, но и он, боевой офицер, в штыки не раз ходивший, в походе брусиловском замерзавший на галицийских перевалах, — достал из мешка наган, в карман шубы сунул; да и сам отец на них поглядывал порой не без опаски. Отец спешил. «Дурак! — лишь бросил в ответ на вопрос: почему? — Правильно говоришь, скоро войска придут, да только нам-то от того не легше будет! Порядок наводить начнут, о золоте заявлять придется, а там, как знать, как адмирал-то им распорядится. С ним вон англичане да американцы идут за спасибо?» Швырнул в сердцах сапог в угол. «Да и надолго ли адмирал-то?! За «товарищами» вон какая сила! Наши-то и то все почти переметнулись, взлетели, говорить как стали, соколы! И это у нас здесь, в тайге! А по России? Сам же говорил, как у вас там, на фронте, офицериков рвали. Как бы и нам с войсками-то уходить не пришлось. А это что, все кинуть? Нет, врешь! Найти надо и сколь можно забрать. Спешить надо, спешить. Там-то медовыми пряниками никто не встретит». Спешил отец. Затемно еще пинками подымали Ермил с Прошкой старателей, рассовывали по саням и — в работу. Невыспавшиеся, замерзшие людишки в кровь сбивали руки, лоскутьями оставляли кожу на заступах и тяжелых кованых бадейках, глядели угрюмо и зло, но дело делали, деваться некуда, зимней тайгой без лыж не уйдешь. Лыжи Ермил стерег крепко. А золото не шло... Укрывалась, пряталась жила, как жар-птица, не давала ухватить себя за сверкающий драгоценный хвост. ...Эти появились неизвестно откуда. Константин случайно увидел их в окно. Трое. На лошадях. Винтовки за спинами. Они топтались среди стана, оглядывались недоуменно и настороженно. Но без страха глядели. Один — на молодом статном гнедом жеребце, никак с фронта приведенном, — был в солдатской шинели, смушковой шапке под небрежно накинутым башлыком, затянутый туго ремнем с подсумками на поясе, в мехом обшитых бахилах. Второй — в грязной бекеше и валенках, тоже в шапке с башлыком — сидел на невысокой рыжей кобылке. В одежде третьего вовсе не было ничего солдатского, кроме винтовки, но и винтовка для солдата еще не все — мало ли разных людей сейчас по России с ними ходят, а то и в обнимку спят. Но что-то выдавало в нем фронтовика, что-то почти неуловимое: спокойная собранность тела, готового в любую минуту или рвануться прочь или скатиться с крупа лошади и зарыться в снег; внимательный цепкий взгляд, каким скользнул по оконцу, за которым притаился отшатнувшийся Константин, особая, лишь окопникам присущая смуглость, что неподвластна и русской бане. Он казался даже знакомым, но после фронта многие солдатики казались знакомыми. Всадники перебросились не слышными ему словами, сдернули винтовочки и тронулись по склону вниз, к реке, туда, где в амбарчике мыли породу Ермил и Прошка, где горел целый день жаркий костер. Набросив шубу, Константин тоже вышел на волю и, стараясь не показываться из-за сараюшки, что стояла между избой и амбарчиком, пошел следом. Те уже спешились у огня и, присев на корточки, протянули к нему руки; третий, тот, что в зипуне, казавшийся знакомым, успел скрутить папироску и, выкатив уголек, прикуривал с ладони. На распахнутую дверь амбарчика они посматривали изредка, короткими быстрыми взглядами, по таежным обычаям ждали, когда хозяева сами выйдут. Но оружие держали на коленях. Первым в дверях показался Прошка, за ним вышел отец, следом Ермил. В руках у него тоже была винтовка, японская, непонятно, где ее там прятали. Константин не раз бывал внутри, смотрел, как бежит хрустальная вода по сверкающему наледью желобу, стучит по перекладинкам, но никакого оружия не замечал, не догадывался даже, что есть здесь еще какое-то, кроме пары охотничьих ружей да его нагана. Первых слов, сказанных отцом, и ответа приехавших он не слышал, увидел лишь, как отец полез за пазуху, достал платок, размотал его и протянул бумагу человеку в шинели. Тогда решил подойти ближе и вышел из-за сарая. Двое, стоявшие лицом, встретили настороженно, оглядели с головы до ног, посмотрели разом на засунутые в карманы руки. Он достал их. Третий, сидевший спиной, не шевельнулся, но по напрягшимся под вытертым землистым сукном плечам Константин понял, что взгляды товарищей он заметил да и скрип снега услыхал. — Экспедиция, значит, — снова заговорил солдат, возвращая бумаги отцу, — не золото, случаем, ищите? — Да нет, железо, — ответил тот. — А что, здесь и золото есть? — Да болтают, что есть, что будто бы при Петре-царе доставал его здесь купец чердынский. — А... Нет, мы железо, руду. — Ну и руда быть должна, здесь ведь до войны заводы были. — Вот, вот, были! Нас и послали посмотреть, может, снова заводы строить будут. — Да... нужно железо-то... Давно тут стоите? — С осени. Старший хмыкнул неопределенно и, сощурившись от попавшего в глаза дыма, продолжал: — Кто-нибудь сюда заходил? — До ледостава рыбаки бывали, а потом нет.