— Всё я сделаю, всё! — вскинул руки Олег. — Только, мужики, давайте не сразу. Вы уж распределитесь как-нибудь. Опять же, с Людмилой тоже сговориться надобно. — Так ты петлю сваришь? — Я привезу струмент, — тихо кивнула женщина. — Пойдем, Тонечка, запрячь поможешь. До сумерек обернусь. — Значит, Захар, приходи завтра, — пожал плечами Середин. — А ты… Ну, давай свои обломки. Одинец, добавь уголька маленько, прогорает уже. Знаешь, как класть надобно?.. * * * — Светлячок! Светлячок! Сено зашуршало под руками, почему-то не отлетая в сторону, а забираясь за шиворот, опилки впивались под ногти, словно пытались его остановить — но он всё равно зацепил кончиками пальцев край доски: — Светлячок! Света! И увидел темное лицо, детские тела. — А-а-а! Олег скатился с полатей, согнувшись, выскочил иа улицу, сбежал с крыльца, судорожно ловя ртом воздух: — Нет! Нет! Не-е-ет!!! Мир вокруг молчал, замерший в морозном безмолвии — в небе кружились первые недолговечные снежинки, у болота кончики стреловидных листьев осоки серебрились инеем. — Что, тяжело? — выйдя из дома, остановилась рядом Людмила. — Не могу, — мотнул головой Олег. — Жить не хочется. — Вот и мне не хочется… Они помолчали, глядя на раскинувшуюся до леса смертоносную, но в то же время спасительную топь. Неожиданно женщина громко хлюпнула носом. Потом еще раз, и вдруг заревела в голос. — Ты чего? — испугался от неожиданности Середин. — Ты это чего? Он обнял Людмилу, прижал к себе, надеясь хоть немного приглушить звуки рыданий, кажущиеся в ночи громоподобными: — Да что с тобой? Перестань! — Я… Я… — сквозь слезы попыталась сказать она. — Тут… Не стой… Пропадают… Мужики пропадают… У воды… — Это да, это верно, — удерживая за плечи, повел ее к дому ведун. — Пойдем отсюда, не нужно нам здесь стоять. В избе Олег уложил ее на полати, укрыл сшитым из овечьих шкур одеялом — а сам привалился к стенке под окном, глядя в темноту. Спать ему совсем не хотелось. Пожалуй, он даже боялся закрыть глаза. Едва окна просветлели — ведун с облегчением выскочил на воздух, разжег горн, кинул туда заготовку для защитной головной пластины, с нетерпением дождался, пока по ней пройдут все цвета побежалости, и стал охаживать ручником, стараясь думать только о том, как, куда и с какой силой опускать молоток. Работа шла до неприятного быстро — бывшая криница послушно принимала форму вытянутого пятиугольника с прорезями для ремней на четырех верхних углах. К счастью, сразу после завтрака его встретил на улице Путята с лопнувшими ободами, по одному из которых он вдобавок прокатился колесом. Мужик хотел получить взамен один, и еще нож, шило и десяток гвоздей — уж непонятно, для какой надобности. Олег успел привыкнуть, что всё вокруг делалось из дерева и кожи, а крепилось на деревянных же шипах. Едва управившись с работой и отправив Путяту торговаться с хозяйкой, Олег увидел Захара, несущего обещанную петлю. Разогрев до черноты, ведун слегка расклепал оба конца возле слома, присыпал флюсом из белого кварцевого песка, оставшегося в запасе от прежнего мастера, раскалил уже до ослепительной белизны — тут температуру нужно держать точно, тысячу триста — тысячу четыреста градусов. Недогреешь — не сварится. Перегреешь — пережог будет, вещь можно смело в мусор выбрасывать. Всё едино не прокуешь — крошиться станет под молотом, как рафинад. С помощью Одинца, который удерживал один из концов петли средним, десятикилограммовым молотом, Середин торопливо проковал место сварки, разбрызгивая окалину и быстро превращая две короткие полоски в одну длинную, потом подровнял по сторонам, придавая железке прежнюю форму и размер, и, наконец, бросил назад в угли, предупредив паренька: — Не качай! Металл отпустить надо, чтобы не покорежило. Потом еще нагреем, пройдемся ручниками и окончательно остудим. Спокойно, на воздухе. Петля ведь сыромятной должна быть — гнуться, но не лопаться. Так что подождем… Вчетвером они уселись на пороге — бородач и ведун по краям, мальчишки посередине. — Ну что, работнички, умаялись? — подошла Людмила и протянула глиняную крынку: — Вот, кваску холодного попейте. А ты, чужак, уж прости меня, беспамятную, от мыслей глупых никак избавиться не могу, всё забываю. Баньку я затопила тебе с дороги. Захар громко крякнул, поднялся и двинулся вверх по проулку. — К сумеркам возвращайся, дядя Захар! — крикнул вслед Одинец. — Аккурат петля твоя поспеет! — Квасок понравился? — поинтересовалась у него женщина. — Ага. Благодарствую, мам. — А теперь иди воды для бани потаскай. И поболе! Ден десять, мыслю, не мылись. — Она присела рядом с ведуном: — Не серчай, чужак, что сразу не позаботилась. Совсем всё из рук валится, как одна осталась. — Не чужак я, — вздохнул Середин. — Олегом меня зовут. Лучше поздно, чем никогда. Приглашение в баню стало для него первым приятным известием за много, много дней. Парился Олег долго, со вкусом. Сперва полежал на полке, согреваясь сухим жаром, пока пот не покрыл тело крупными каплями, пробив засаленные поры. Потом слегка ополоснулся и залез на полок снова, похлестался веником, еще раз ополоснулся, и опять вытянулся, пропитываясь щедрым теплом до мозга костей. Потом пришла Людмила и тут же плеснула на камни несколько ковшей воды. Пришла обнаженной — не принято как-то на Руси в бане стесняться. Это вроде как к доктору сходить. На улице голому показаться — стыдно, а перед врачом — ничего особенного. Была она из себя очень даже еще ничего. Несмотря на несколько родов, груди не отвисли, живот оставался подтянутым, а широкие бедра так и ждали появления новой жизни. Середин, чтобы не распаляться на чужое, отвернулся к стене, но добрая хозяйка принялась посыпать его спину золой, чтобы потом растереть мочалкой, облила водой прямо на полке, потом плеснула водой на камни и потребовала: — Теперь меня пусти. Олег, кое-как маскируя восставшую плоть, освободил место, облил женщину, растер золой ее тело и тоже принялся поливать камни, пытаясь спрятаться в клубах пара. — Вон, шайку возьми, — усаживаясь, указала на низкое деревянное корытце женщина. — Ты чего, и не мылся без меня? — Грелся, — кратко ответил ведун, смешивая воду. Он с сожалением понял, что его уважительно пустили мыться в первую очередь. Вторыми идут женщины с детьми, а в третью, известное дело — банщики с овинными, кикиморами и прочей нечистью. Значит, нужно ополаскиваться быстрее да место освобождать. Валяться на полке, пока не надоест, не получится. — Хорошо-то как, — пробормотала Людмила. — Я, кстати, мед вареный на крыльце в крынке поставила. Пусть после погреба чуток согреется. Так ты, коли понравится, мне не оставляй. Сморит с него, до полудня не встану. — Спасибо, хозяюшка, — вздохнул Середин, наскоро растерся, вылил на себя воду и двинулся в предбанник. Там натянул чистую рубаху, вышел наружу. Навстречу с восторгом ломанулись дети. И всё равно это было хорошо — сидеть на крыльце, не спеша посасывать хмельной мед, по вкусу похожий на темное пиво, смотреть на ползающие меж водяных окон неясные тени, слышать кряканье далеких уток, улетающих на юг за лучшей жизнью. Распаренное тело совершенно не ощущало воздуха — то ли холодно на улице, то ли жарко. Оно считало мир таким, каким хотело — и вокруг Олега царил маленький, локальный рай. * * * В заводи перед плотиной, поблескивая из глубины серебряными боками, кружила стайка мелких рыбешек. Изрядно их в этом году развелось, вполне можно и проредить. Нужно только снасть из дома принести. Олег заглянул в мельницу, добавил гречи в ворот над жерновами, побежал вверх по тропинке. — Нет!! — попыталась протестовать против происходящего какая-то частица его души, но он всё равно услышал угрожающие голоса, укрылся в кустарнике, а когда половцы уехали — побежал во двор, раскидал сено под навесом, открыл люк, и всю его сущность захлестнула непереносимая тоска… — А-а-а… — свалился он с полатей, выскочил во двор, уперся лбом в столб крыльца. Боль потери разрывала душу, легким не хватало воздуха. Как же жить теперь? Зачем? Для кого? Пустота. Полная пустота. Разве возможна жизнь в пустоте? Он спустился со ступеней, пересек двор, толкнул дверь бани, из предбанника шагнул в клубы пара. Крест испуганно обжег руку, послышалось недоуменное хихиканье. Белые рыхлые облака закружились в вихре, словно кто-то стремительный промчался от стены к стене, по голой ноге снизу вверх пробежало нечто мягкое. Послышалось тревожное шипение… Тут дверь снова хлопнула, и холодная рука рванула его наружу, в предбанник: — С ума сошел?! Запарят ведь! За полночь давно. — Ну и что? — обессиленно пожал плечами Олег. — Какая разница? — Тяжело тебе? — Женщина ладонями взяла его лицо, повернула к себе. — Больно? Знаю, больно. У самой душу щемит. Но как же можно запросто так живот отдавать? Ты ведь не один в мире этом. Твоя боль — общая боль. Всех тех, кто надеется на тебя, верит, любит. — Нет, Людмила, — покачал головой ведун. — Я-то как раз один. Жизнь моя, что пыль на тропе. Сдует ветер — и не заметит никто… — Лжешь, не один, — глядя ему в глаза, не давала отвернуться женщина. — А как же селяне наши, что каждый твой день на месяц, почитай, вперед поделили? А как же дети мои, что навыки отцовские вспоминать стали. Как же я? Я ведь тоже, звон из кузни услышав, впервые в жизнь поверила. Ужели опять без куска и надежды оставишь? — Разве я кому чего обещал? — Так пообещай… — отпустила его Людмила. Ее глаза, ее лицо были совсем рядом, а в душе — полная пустота и одиночество. Олег наклонился вперед, коснулся губами ее губ — и женщина тут же ответила, не меньше его истомленная одиночеством и тоской. Из-за двери донеслось гнусное хихиканье, но за пределы парилки власть банщика и его приятелей уже не распространялась. Середин целовал лицо хозяйки, ее щеки, глаза, подбородок, а руки потянули наверх подол рубахи, сперва осторожно, а потом уже с силой рванув ее через голову. Людмила в ответ стащила шелковую рубаху уже с него. Олег прижал женщину к узкому окошку, затянутому выскобленной рыбьей кожей, подсадил на подоконник и слился с ней в единое целое, заставив стонать от наслаждения, впиваться пальцами ему в плечи, а губами — в губы, пока всё не завершилось волной очищающего сладострастия. — Пойдем… — отдышавшись, крепко вцепилась ему в руку хозяйка. — Пойдем, неча тебе одному по ночам бродить. «Оприходовали», — с усмешкой понял ведун, еще мгновение назад считавший, что это именно он овладел женщиной. Людмила завела его в дом, уложила рядом с собой на застеленный тонкой периной топчан, голову пристроила у Олега на груди, словно боясь, что добычу опять куда-нибудь понесет, и вскоре благополучно провалилась в сон. Олег, заложив руки за голову, глаз не смыкал, стараясь понять, что же с ним происходит. Тоска смертная — она, разумеется, не его, это мука Творимира, и теперь ведун отлично понимал, почему тот наложил на себя руки. Потеряв горячо любимую жену, детей-кровинушек своих, жить, конечно же, ни к чему. Не выдержал мужик. Не видел он больше смысла в том, чтобы работать, дышать, есть, смотреть на закат…