Середин затянул ремень и, первым показывая пример, потрусил по узкой тропинке, извивающейся за кустарником вдоль самого берега. Где-то через полчаса он начал задыхаться, перешел на шаг, а когда дыхание чуть успокоилось — снова побежал. Позади постоянно слышался топот — селяне не отставали. Значит, можно было не оглядываться. Где-то с километр бега, потом метров пятьсот шагом, снова бег — в таком ритме они двигались часа три, до первых сумерек, пока бортник вдруг хрипло не закричал: — Стой, кузнец, стой! Погоди… Не чуешь разве — дымком пахнуло… Ведун перешел на шаг, медленно приходя в себя, принюхался. Ничего не ощутил — но тут внезапно где-то неподалеку заржала лошадь, причем ему показалось, что о себе давал а знать именно гнедая. Олег согнулся, выпрямился, сделал еще несколько шагов и опустился на уже порядком пожухлую траву. — Сейчас… Нужно сил набраться… Коли конокрады костер палят, стало быть, до утра никуда не денутся. А запыханными нападать — только железо в брюхо искать. Малюта без слов рухнул рядом и закрыл глаза. Лабута сел, привалившись спиной к березе: — Ну, ты скороход однако, кузнец. Всё пиво из меня выгнал, язви его душу. — Ничего, хватит еще пива в этом мире на твою долю. Изо рта вырывались крупные клубы пара — без солнца осень мгновенно напоминала о совсем близких заморозках. Да чего там говорить, если местные ожидают, что через полмесяца по льду верхом скакать можно будет? Как бы не простудиться, распаренному-то… — Малюта, не спи, — тихо пробормотал ведун, — не спи, простудишься. Сидите здесь, я на разведку схожу. — И я с тобой, — поднялся бортник, — а то брюхо колет, как у лошади, что запаренной напоили. — И я, и я… — поднялся на четвереньки мальчишка. — Одного меня тут не бросайте. Найти стоянку конокрадов труда не составило — свет пробивал темную чащу шагов за сто. Пригибаясь и стараясь держаться за самыми толстыми стволами, ведун начал пробираться вперед и вскоре смог не только разглядеть пятерых ратников, в кольчугах и меховых шапках, но и коней, стоящих со спутанными ногами чуть дальше, на границе выхваченного пламенем светлого круга. Со стороны лагеря пахло вареным мясом, доносился оживленный разговор, время от времени прерываемый жизнерадостным смехом. «Небось, добыче радуются, уроды…» — Похоже, дозор рязанский, — в самое ухо прошептал Лабута. — Из Ельца воевода на разведку к рубежам мордовским да половецким посылает. Они порою и в Кшень заглядывают, спрошают, кто чего видел али слышал. А чаще мимо проходят. Не верят особо черным людям. — По барабану, — ответил Олег, вытягивая саблю. — По мне хоть латинянин, хоть таракан, хоть князь, хоть дружинник. А коли лошадь увел — всё едино конокрад. И место ему на березе. А лучше — на двух. — И то верно, — согласился Лабута, вытягивая из-за пояса топор. — Ага, — горячо закивал Малюта. Крепко ухватившись за косарь, паренек первым двинулся вперед. Середин переглянулся с бортником и устремился следом. Расстояние до полянки сократилось до десяти шагов, до пяти. Под ногами, на мягком ковре перегноя, время от времени похрустывали ветки, чмокала влажная трава — но ратники были столь увлечены разговором, что ничего пока не замечали. Что же, коли повезет… — А ну, сдавайтесь, конокрады проклятущие, пока мы вас всех на куски не порубили!!! — внезапно заорал во всю глотку Малюта, вскинув вверх свой нож. — Электрическая сила! Ведун рванулся вперед, моля Сварога о чуде — но чуда не произошло. К тому моменту, как он вырвался на свет, все пятеро рязанских разведчиков стояли на ногах, плечом к плечу, с мечами в руках и прикрываясь сомкнутыми щитами. А основное оружие ведуна, между тем, было оставлено на спине у гнедой — и сейчас наверняка валялось где-то среди вражеских вещей. — Это еще что за мамалыга? — поинтересовался один из воинов, — Сдавайтесь, конокрады! — уже не так громко выкрикнул Малюта, остановившийся на самой границе света и темноты. «Щита нет, зато рука свободна, — щелкнуло у Олега в голове. — Сейчас глаза отведу, еще посмотрим, кто кого…». И тут из его нутра опять рванула вверх темная тошнотная волна, сметая сознание, и он успел услышать только: — Половцы проклятые людей, ако траву, секут.. — слетающее с его губ. * * * Снова Олег увидел мир уже из лежачего положения. Руки были туго смотаны за спиной, босые ноги непривычно мерзли, грудь, оставшаяся в одной рубахе, — тоже. А еще страшно ныли ребра, живот и левое колено. И голова. Он застонал, пытаясь принять менее болезненную позу, — от костра тут же поднялся толстяк с заплывшими глазами, с похожим на свиной пятак носом над тонкими усиками и коротко стриженной бородкой. Зашелестев кольчугой, здоровяк остановился рядом, громко хмыкнул: — Конокрады, гришь? Ну, глянем, что воевода наш молвит, как мы скажем ему, что татей за делом кровавым достали, да двоих повязали живьем, а остальные сбегли. Он ужо из вас усе вытянет. И сколько вас в ватаге душегубской, и где схроны ваши, и добыча где. — Ну, ты с-сука… — простонал Середин, чем еще сильнее развеселил дружинника. — У нас и доказательства имеются, бродяжка. И сабля иноземная с самоцветами, и одежи дорогие, и шкура медвежья выделанная. Ведь не может сие у таких голодранцев взяться. Стало быть, душегубством добыто. И нам за полон такой — почет и награда, а вам — поруб и дыба. От на дыбе про конокрадов и покричишь… Толстяк со всей силы ударил его ногой в лицо, отчего Олег опрокинулся на спину, на какие-то корни, опять перекатился на бок и увидел рядом Малюту — тоже связанного и с кровоподтеком под глазом. — Как всё это случилось? — тихо спросил его Середин. — Как мы… Попались? — Дык… Ты как перед ратными остановился, начал опять на половцев хулу орать. А они ближе подошли, сабельку щитом этак отодвинули, да щитами же и опрокинули, пинать начали. Как затих, меня подозвали. Связали, бить начали. Больно. Наверно, зря я их конокрадами обозвал, правда? — Ты зря на свет родился, Малюта, — с предельной душевностью ответил Олег и закрыл глаза, надеясь заснуть. Но боль не отступала ни на миг, как он ни пытался поменять позу, перекатиться на более ровное место, а потому до самого рассвета отдохнуть хоть мгновение так и не удалось. Утром дружинники не спеша поели, не предложив пленникам ни перекусить, ни даже глотка воды, потом начали собираться. — Зачем они тебе, Ратимир? — поинтересовался один из них, в стеганом доспехе с нашитыми на груди пластинами. — Давай кишки выпустим, да и вся недолга. — А как добычу оправдаем, Святогор? — ответил толстяк. — От всех глаз не скроешься, заметят. Мы того, тронутого, как душегуба воеводе отдадим, а прибыток оправдаем путником, ими зарезанным. Он в порубе всё, как воевода захочет, перемолвит. А сопляка, дабы не сговорились, Кривому сразу спихнем, тот его летом персам перепродаст. Персы за таких мальчиков хорошее серебро дают. И откель кони с вьюками взялись, никто не спросит, половину добра заберем, славу заслужим. Отчего ради такого прибытка не довести? — Тоже верно, — согласился Святогор. Трое прочих дружинников, похожие друг на друга нечесаными бородами лопатой и безразмерными кольчугами, отмолчались, собирая вьюки. Олег с ужасом ощутил новый накат тошноты, изо всех сил цепляясь за сознание — но его разум провалился куда-то в темную дыру, а губы зашевелились, убеждая: — Тьма половецкая на земли отчие катит… * * * Снова он очнулся, ткнувшись лицом в конский хвост. На мгновение остановился — но тут натянулась желтая пеньковая веревка, связывающая его руки с седлом, рванула вперед. Олег пробежал несколько шагов, едва не врезавшись снова лицом в круп, чуток отстал, и опять веревка рванула его с такой силой, что он едва не растянулся на тропинке. Тело болело по-прежнему, да вдобавок еще и ступни саднило от бега но камням, корням и всякому лесному мусору. Руки были сведены и накрепко смотаны впереди. Да, кое-какие изменения в жизни случились — но пока явно не в лучшую сторону. В настоящий момент самым неприятным было то, что даже идущая спокойным шагом лошадь двигается со скоростью около восьми километров в час. Человеку это нечто вроде бега трусцой. А бежать весь световой день напролет — это несколько выше нормальных возможностей. Только веревке ведь не объяснишь. Устал — гонит, споткнулся — тащит, раздирая одежду и кожу в кровь; хочешь выбрать место, куда безопасно поставить ногу — вырывает руки из суставов. Когда незадолго до сумерек дружинники наконец-то остановились — ведун просто упал, не в силах даже думать. Толстяк, не очень беспокоясь о возможном сопротивлении, размотал ему руки, пихнул пленника, поворачивая на живот, связал их за спиной. Олег действительно не мог и шевельнуть ими — они ощущались как многократно перекрученные, непослушные тряпки. И вдобавок болели: выдернутые плечи, локти — все суставы, которых будто стало в десять раз больше обычного. «Это конец…» — с полной безнадежностью понял ведун. Ни поворожить, ни освободиться, ни уговорить. И сил сопротивляться нет. Когда в Елец привезут — мельник, нежить проклятая, перед воеводой наверняка опять сознанием завладеет, начнет нести всякую галиматью вместо того, чтобы точно и внятно изложить факты, обратиться с просьбой о помощи или хотя бы оправдаться. Так что кончится всё тем, что либо замучают в порубе насмерть, сведения о мифических разбойниках выпытывая, либо выпустят лет через несколько — искалеченного, голого и босого, ни на что не годного. И ничего не сделать. Ладно бы сам — может, и уловил бы момент, пообещал что. А с проклятым мельником в голове — любой план рухнет в самый неподходящий момент. Один раз уже захотелось поговорить вместо того, чтобы вступить в схватку. А в следующий что удумает? На виселицу попросится, чтобы с эшафота речь толкнуть? Ему что — одно тело добыл, может и другим разжиться. Ратники между тем зажарили над огнем зайца, поделили между собой, принялись есть, бросая обглоданные кости в пленников. Малюта извернулся, встал на колени, стал подбирать кости ртом и кое-как обгрызать. Воины засмеялись, начали метиться ему в голову и, когда попадали, страшно веселились. А под конец, довольные представлением, даже швырнули ему два ломтя сала с мясной прожилкой посередине. Олег отвернулся, закрыл глаза — и вскоре увидел снующих у плотины рыбок, вспомнил о снасти, двинулся к дому и, в конце концов, как уже много ночей подряд, поднял крышку схрона… — А-а-а-а!!! Задохнувшись, Олег попытался вскочить, и тут на него обрушился град режущих ударов плети: — Ты чего орешь, выродок?! Ты чего вопишь среди ночи, гад подколодный, тать проклятый, кровопийца недорезанный!!! Толстяк хлестал его, пока не устал, потом несколько раз пнул ногой, метясь по лицу — но получилось несильно, без размаха. Потом ратник вернулся к костру, что-то про себя угрожая, а Олег подставил лицо небу, с которого падали крупные снежинки. Наверное, было холодно, может быть далее морозно. Однако всё тело болело так, что ничего другого он просто не чувствовал. Утром дружинники сварили кашу, похлебали из котелка — посуду поставили перед пленниками, и Малюта, косясь на Середина, доел всё, что в ней оставалось. Мальчишку можно было понять — третий день, почитай, голодает. Тут уже не до собственного достоинства — хоть как бы брюхо наполнить. Толстяк перевязал пленников веревкой, а затем на поводке, как скотину, подвел к реке — мол, пейте. От воды Олег не отказался. Память о том, что для водяной нежити он «свояк», дарила какую-то надежду, но в Кшени никто даже не плеснулся. На этот раз, труся за лошадью, ведун попытался как можно плотнее слиться с ней, втянуться в ее ритм, ее дыхание, шаги, мысли. Она выбрасывала вперед правую заднюю ногу — и он правую, она левую — и он левую. И так — час за часом, верста за верстой. Стало легче. Во-первых, его перестала постоянно дергать веревка, во-вторых — у лошади ничего не болело, и, частично слившись с ее энергетикой, Олег ослабил восприятие собственной плоти, впитывая сильное и бодрое состояние скакуна. Левой-правой, левой-правой. Река неожиданно потекла плавнее, раздалась в стороны, описала широкую дугу, подмыв высокий обрывистый берег. Тропинка, петляя по самому краю, стала забираться наверх. «А омут-то тут несколько метров будет…» — отметил Середин, быстро глянув вниз. Тропинка подалась вправо, огибая куст можжевельника, потом вильнула влево, в самому краю, обходя черную древнюю ель. Левая нога, правая, левая-правая… Обе вдруг! Резко составив ноги, ведун скакнул влево и увидел пред собой, как задние ноги скакуна с полной синхронностью повторили его маневр. — Полетели! Конь елецкого ратника, правда, передними копытами остался на берегу, скребя задними, как кошка, по откосу — но тут набравший скорость Середин резко рванул за веревку, и лошадка сразу кувыркнулась через спину. Олег увидел бородатое лицо воина, раскрытую то ли от неожиданности, то ли от ужаса пасть, промелькнули черные дырки ласточкиных гнезд — и по телу с размаха ударила усеянная гвоздями доска… Хотя нет — это была всего лишь вода, холодная, как сама смерть. Ведун извернулся, рванул веревку, подтягиваясь к барахтающемуся у самой поверхности ратнику. Кольчуга тянула того вниз — но войлочная одежда, толстые ватные штаны, поддоспешник отдавали воздух медленно и пока еще удерживали бедолагу на плаву. Олег уткнулся дружиннику головой в живот, руками нащупал на поясе нож, дернул из ножен. Воин тем временем изо всех сил пытался вскарабкаться ему на спину, хватая ртом воздух — Олег тоже глотнул воздуха и нырнул вниз, в холодную глубину, утягивая своего врага следом. Бородач тут же его отпустил, а ведун, перехватив веревку ртом, натянул ее, резанул ножом. Пенька поддалась с первой попытки. Теперь осталось вынырнуть, набрать воздуха, крепко взять нож в зубы и перепилить им путы. Лошадь, стуча копытами, пыталась выбраться на крутой откос. Течение между тем медленно сносило ее вдоль обрыва, а там берег становился достаточно пологим. Ратник, отчаянно взмешивая воду руками и ногами, так же медленно погружался в глубину — вокруг него уже закружились тени, привлеченные неожиданным шумом. Вот когда Олег испытал к своим мучителям благодарность за то, что остался без обуви и верхней одежды. Стальной доспех защитит далеко не от всех напастей, что встречаются в этом мире. Одна из теней отделилась от остальных, направилась к нему. Ведун начертал знак воды, предупреждая длинноволосую незнакомку. Та зло оскалилась, поплыла кругом, замерла перед ним, заставив вздрогнуть от обтянутого тонкой кожей скуластого лица и узких, как нитка, черных пронзительных глаз. — Тебе чего? Свой я, свой. Свояк водяному. Нежить медленно кивнула, потом тихо попросила: — Дай… Дай немножко… Плохо нам, нет тут смертных совсем… Дай тепла… Холодно…