— Что-то давно тебя не видел, — говорит он. — Все в порядке? Я смотрю на Сами. У него большая голова и пухлые красные щеки; на лице — улыбка. От мороза изо рта у Сами идет пар. — Все в порядке, — говорю я. — Отлично. Ты ответил Танели? Разумеется, я понимаю, что Сами имеет в виду. Как можно деликатнее я старался уклониться от участия в работе группы по организации поездки в Париж и с особым тщанием избегал обсуждения предстоящей школьной ярмарки. Все решилось очень быстро — аренда помещения, распределение обязанностей между родителями, реклама в соцсетях. Я по-прежнему с трудом представляю себе, кому еще, кроме самих себя, мы будем продавать собственноручно изготовленные торты и булочки. Но отвертеться от этого мероприятия уже невозможно. — Еще нет, но как раз собирался… — Отлично, — не дает мне закончить Сами, но не потому, что восхищен или особенно впечатлен моим ответом; просто он использует слово «отлично» как междометие. — И кстати вот еще. Мы устраиваем мальчишник у Туукки. Ну, то есть плюс к тому, что каждый сам готовит к ярмарке. Встретимся у Туукки, пообщаемся, испечем что-нибудь, и вообще… Я сообщу тебе время, точный адрес и код подъезда. — Это…. — Отлично, отлично. Ладно, мне действительно пора, — говорит Сами, как будто я его держу. — У меня экзамен на носу. Культурная антропология — это тебе не какое-нибудь бла-бла-бла, вроде твоей страховой математики. Тут мозги нужны. На общественном транспорте добираюсь до Итякескуса, делаю пересадку и продолжаю свой путь в парк «Заходи, здесь весело!». По дороге пытаюсь, подражая Сами, проявить креативность. Неважно, что Сами ничего не смыслит в страховой математике, не говоря уж о том, что ему наверняка не доводилось бывать в ситуации, из которой сейчас приходится выпутываться мне, но почему бы мне не отбросить опробованные ранее методы и не применить к решению своих проблем культурно-антропологический подход? Наконец, когда моему взору предстают гигантские разноцветные буквы на крыше парка приключений — «ЗАХОДИ, ЗДЕСЬ ВЕСЕЛО!», — у меня возникают кое-какие идеи. Я достаю из глубин толстой зимней куртки телефон, отправляю текстовое сообщение, возвращаю телефон в его теплое гнездышко и направляюсь в свой кабинет. Теперь остается только ждать. Через сорок одну минуту у меня появляется компания. Пентти Осмала, старший следователь подразделения полиции Хельсинки по борьбе с организованной преступностью и экономическими преступлениями, одет, как всегда, независимо от времени года, в асфальтово-серый пиджак, голубую рубашку, растянутые на коленях брюки и карикатурно маленькие светло-коричневые кожаные туфли на шнуровке. У него одно и то же серьезное выражение лица и пристальный взгляд голубых глаз. Осмала устраивается в офисном кресле и, прежде чем заговорить, несколько секунд смотрит на меня. — Я так понимаю, что у художницы работа продвигается, — начинает Осмала, и я, разумеется, понимаю, что речь идет о Лауре. — И нас ждет что-то интересное. — Так и есть, — отвечаю я, не задумываясь, откуда у Осмалы эта информация. Осмала смотрит на меня, а я — на него. Похоже, мы оба не большие любители вести светские беседы, поэтому я сразу перехожу к делу: — В прошлый раз мы говорили о Ластумяки и Салми, и вы, если я вас правильно понял, затронули вопрос обмена информацией. — Все зависит от качества информации и ее полноты, — говорит Осмала. — Но в целом я могу подтвердить, что ваша мысль движется в верном направлении. Не то чтобы я надеялся, что после моих слов Осмала свалится со стула, но все же рассчитывал встретить чуть большую заинтересованность. — Они сюда приходили, — говорю я. — В данных обстоятельствах в этом нет ничего неожиданного, — кивает Осмала. — Их интересовали две вещи. Во-первых, они хотели, чтобы я признался в убийстве директора «Сальто-мортале» Вилле-Пекки Хяюринена. — Дело хорошее. И снова я слышу не совсем тот ответ, которого ждал. — Я не признался. — Разумеется. — Осмала пожимает плечами. — Потому что вы его не убивали. Какое-то время мы молчим. — У них сроки поджимают, — говорю я. — Счет пошел на дни. Осмала немного оживляется. Выражение его лица не меняется, но он укладывает локти на подлокотники офисного кресла и устраивается поудобнее, словно готовится внимать долгому рассказу. — А что-нибудь более конкретное они говорили? Может быть, называли крайний срок? — Нет, об этом речи не было. Но что-то их тревожит, иначе зачем говорить о днях? Осмала на мгновение задумывается: — Они спешат получить от вас признание. Торопятся закончить расследование и заняться чем-то другим. — Собственно, это я имею в виду, — киваю я, с трудом скрывая разочарование. — Мне казалось, что обмен информацией, о котором я упоминал, подразумевает… — Лошади, — произносит Осмала. Проходит несколько секунд, прежде чем я понимаю, что не ослышался. Моя первая мысль: возможно, Осмала не так уж умен, как я себе представлял, и просто хорошо это скрывает. Но эту мысль мгновенно вытесняет другая, от которой я прихожу почти в состояние шока, хотя стараюсь этого не показать. Хорошо обмениваться информацией в рамках договоренностей, но услышать намек на то, что тебя с ледорубом в руке видели на лошадиной ферме, по территории которой, возможно, все еще мчится обезглавленный человек на снегоходе… — Лошади? — переспрашиваю я как можно более бесцветным голосом. — Лошади, — кивает Осмала. — Я не могу вдаваться в подробности, но прослеживается определенная связь... Я прокручиваю в голове слова Осмалы и понимаю, что его ответы больше похожи на вопросы. И это неслучайно. — Под формулировкой «определенная связь» вы подразумеваете… — Ну, например, тот факт, что это ведь не вы убили Нико Орла. На протяжении всего нашего разговора Осмала не сводит с меня глаз. — Нет, — говорю я, хотя в этом, вероятно, нет необходимости, ведь я не тянул Осмалу за язык — он сам это сказал. Тут я вспоминаю, каким равнодушным казался Осмала в начале нашего разговора. — Вероятно, вы хотели в этом убедиться. Поэтому… — Да, хотелось услышать подтверждение. Мы молчим. Но пауза длится недолго, как и во время нашей прошлой встречи. Похоже, мы все еще на одной стороне. — Насчет лошадей… — начинаю я, но Осмала меня обрывает. — Мне не нужно знать больше необходимого, — говорит он. — То же касается всего остального, о чем мы говорили раньше. Основной фокус моих интересов не изменился. Я понимаю, что он имеет в виду. По всему телу у меня пробегает ледяная дрожь. Ясно, что интерес Осмалы связан в первую очередь с Ластумяки и Салми. Но роль, которую он отвел мне, меня откровенно пугает. И не только. У меня возникают вопросы. Пожалуй, у меня есть право их задать. — У вас сложности с Ластумяки и Салми? Не проще было бы… И опять Осмала обрывает меня на полуслове: — Еще раз повторяю: я не могу слишком углубляться в этот вопрос. Иногда есть широкие возможности для маневра, иногда — весьма ограниченные. Осмала устремляет на меня долгий взгляд. Я понимаю: он сказал мне все что мог. Но нисколько не удовлетворил моего любопытства. — Значит, вас не интересует, кто убил Хяюринена? — не сдаюсь я. — Кто… — Разумеется, интересует, — произносит он спокойно, словно все это время мы болтали о погоде или вспоминали прошлогодний футбольный матч низшей лиги. — Но, по моему опыту, такого рода дела раскрываются, как бы точнее выразиться, когда удается распутать самый тугой узел. На это и нацелено наше… сотрудничество. Я знаю, что сам пригласил Осмалу сюда, в свой парк, к себе в кабинет, и сам предложил взаимопомощь. Кстати, кое-что новое я все-таки узнал. Осмала не подозревает меня ни в одном убийстве. — Именно так, — говорю я, — спасибо. Осмала что-то обдумывает. — Если вы не возражаете, я спрошу... — начинает он. — Есть еще одна вещь, которая меня интересует. Сглатываю слюну. Неужели я ошибся в расчетах или что-то упустил? — Разумеется. — Я стараюсь держаться как можно спокойнее. — С удовольствием отвечу на все вопросы. — Не сомневаюсь. — Осмала выдерживает паузу. — Есть ли в нынешней работе Хеланто какие-то отсылки к другим художникам и произведениям? Мне очень нравились ее муралы… — Поллок, — говорю я. Уж не знаю, произносил ли кто-нибудь до меня имя художника с таким облегчением. — Джексон Поллок,. — Осмала сияет, словно ему только что вручили букет роз. — Эта новость сделала мой день. Осмала встает со стула и, больше не глядя на меня, идет к двери, бормоча себе под нос: «Джексон Поллок, Джексон Поллок…». Уже на пороге он останавливается, и вместо имени американского художника я слышу: — В Ластумяки и Салми есть что-то ковбойское, вам не кажется? В следующую секунду его итальянские туфли уже цокают по коридору, словно отсчитывая время.