– Что ж, это хорошо для тебя. И наверное, для Алисы тоже. Мила кивнула, полная признательности: – Пойду наверх. Комнатка Алисы в глубине коридора была погружена в янтарный полумрак: слабый свет просачивался сквозь ставни. Мила думала, что девочка спит, но, не доходя до двери, остановилась, услышав голос. Потом отчетливо увидела ее отражение в зеркальном шкафу. Алиса сидела на кровати и разговаривала с рыжеволосой куклой. – Я тоже тебя люблю, – говорила она. – Вот увидишь, мы всегда будем вместе. Мила уже хотела войти, даже поцеловать дочку – хотя она этого не делала почти никогда. Но передумала. Когда дети играют сами с собой, они как сомнамбулы, их нельзя будить. Возвращение к реальности может причинить вред. Очарование наивности рассеется навсегда. И вот Мила стояла и слушала, с какой лаской, с какой заботой обращается Алиса со своей Мисс. С ней девочка никогда не ведет себя так. – Я тебя не оставлю одну, я не как моя мама, я всегда буду с тобой. Милу как будто ударили под дых. Ни одна из ран, какие она себе наносила, не могла бы вызвать такой боли. Никакое лезвие не причинит такого страдания. Только слова дочери несут в себе столь разрушительную силу. – Доброй ночи, Мисс. Мила смотрела, как Алиса ложится под одеяло вместе с куклой, прижимая ее к себе. Ее как будто парализовало: ни вздохнуть, ни пошевелиться. По сути, девочка сказала правду, так, как есть, ни более ни менее. Мать бросила ее. Но услышать это из ее уст – совсем другое дело. Мила заплакала бы, если бы знала как. Но глаза оставались сухими и горели огнем. Когда ей удалось наконец сдвинуться с места, она быстро прошла к выходу, даже не попрощавшись с Инес, которая видела, как дочь проскользнула мимо, взволнованная, и слышала, как хлопнула дверь. Она припарковала «хендай» в запрещенном месте – плевать. Спешила домой с единственной целью. Есть такой бумажный пакет, спрятанный под кроватью. В нем она найдет все необходимое. Средство для дезинфекции, вату, пластырь, а главное – полный набор бритвенных лезвий. Великаны на рекламном щите с дома напротив следили за ней с высоты. Бродяга в переулке поднял на нее взгляд, ожидая какой-нибудь еды, но Мила вихрем пронеслась мимо. Добежав до подъезда, открыла дверь непослушными пальцами: руки так дрожали от исступления, что она едва не выронила ключи. Нужно обуздать себя: еще немного, и станет крайне важным, чтобы рука, держащая лезвие, была тверда. Взбежала наверх, перепрыгивая через две ступеньки, и затворилась в тайная тайных своей квартиры. Книги, заполонившие комнаты, онемели – под переплетами больше не было ни историй, ни героев, одни только белые страницы. Мила зажгла свет над кроватью, даже не снимая куртки. Единственное желание томило ее: резать свое тело. Испытать то, что в последний год пыталась заменить страхом. Увидеть, как сталь вонзается в плоть внутренней стороны бедра. Ощутить, как кожа расходится, будто открывается занавес; как кровь вытекает, словно горячий бальзам. Вылечить боль болью. Она нагнулась, чтобы вытащить из-под кровати пакет, – еще несколько секунд, и все будет готово, чтобы забыть Алису. Пакет на месте, там, где она так давно его спрятала от самой себя, когда обрекла себя на странную диету, приняв решение поститься, воздерживаясь от пролития собственной крови. Она протянула руку. Еще, еще – и вот коснулась пакета кончиками пальцев. Протащила по полу, схватила, прижала к себе. Открыла, не медля ни минуты. Но вместо того, что нужно для нанесения ран, в пакете ее ждало нечто совсем другое. Мила смотрела на странный предмет у себя в руке, даже не спрашивая, как очутилась здесь латунная груша, к которой подвешен ключ. Номер 317 отеля «Амбрус». 57 Эдит Пиаф пела Les amants d’un jour. В холле, погруженном в шафрановый полумрак, не было ни души. Ни клиентов, ни старого слепого негра в клетчатом пиджаке, что сидел на обитом кожей диване, ни даже тощего портье с седеющим ежиком волос, золотым кольцом в левом ухе и поблекшими татуировками – ни дать ни взять постаревшая рок-звезда. Только музыка заполняла дом. Опустошающая, будто забытые воспоминания, словно колыбельная, примиряющая с судьбой. Мила прошла к лифту. Нажала кнопку вызова, подождала, пока опустится кабина. Вскоре очутилась на третьем этаже. Двинулась по коридору, всматриваясь в номера комнат. Черные деревянные двери, покрытые лаком, мелькали перед ней, пока она не остановилась перед той, которая ее интересовала. Три цифры из полированного металла. 317. Мила вынула из кармана кожаной куртки ключ на латунной груше. Повернула его в замке. Дверь отворилась, навстречу хлынула тьма. Переступив порог, Мила тут же протянула руку к выключателю. Люстра над кроватью тускло засветилась – вольфрамовые нити накаливания в старых лампочках потрескивали, мигали. Темно-красные обои, ковровое покрытие того же цвета, по которому словно бы плавают гигантские синие цветы. Бордовое атласное покрывало, прожженное сигаретами. Две тумбочки. На той, что справа, на сером мраморе, рядом с черным телефонным аппаратом и прямо под тенью, оставленной за долгие годы висевшим на стене распятием, которое затем убрали, лежало кое-что для нее. Дар Господина доброй ночи. Из тьмы прихожу я и время от времени во тьму должна возвращаться. Стакан воды и две голубые таблетки. 58 Сотовый телефон слал сигнал в пустоту. Может, не хочет с ним говорить, все еще сердится. Это можно понять, подумал Бериш. Так мне и надо. Заехать, что ли, в Лимб, выяснить отношения: вряд ли в такой поздний утренний час Милу можно застать дома. Это спецагент проснулся поздно, и то только потому, что Хич теребил его, требуя прогулки: надо же псу сделать свои дела. Хуже всего то, что заснул Бериш в старом кресле у окна, не раздеваясь. Теперь не разгибалась спина, затекли мышцы шеи. Он не помнил, когда в последний раз засыпал таким тяжелым, непробудным сном, будто весь организм замирает, впадает в зимнюю спячку. Даже неудобная поза не мешала, он ничего не чувствовал всю ночь напролет. И ему ничего не снилось. Просто единый, долгий, непрерывный траект между моментом, когда он сомкнул глаза, и пробуждением. Но, несмотря на ломоту во всем теле, он ликовал. По-быстрому приняв душ, Бериш надел синий костюм, выпил кофе. Одиннадцать часов утра, свежего, прохладного. Осень наконец-то одержала верх над умирающим летом. Бериш положил в плошку Хича еды, налил водички. На этот раз он не мог взять с собой собаку. Ему хотелось, чтобы Мила поехала тоже, но коллеге, наверное, все еще требуется выпустить пар: она вчера изрядно разозлилась. Бериш не знал, как это уладить, как себя вести: ведь они познакомились так недавно. Едва он явится в Лимб с результатом, который рассчитывал получить максимум за час, как Мила забудет и думать о ссоре и ее причинах. По правде говоря, Бериш и сам не помнил, с чего все началось и были ли для конфликта серьезные основания. Такое иногда случается. Такси остановилось перед рядом белых корпусов, у самого въезда на территорию. На флагштоке, водруженном посреди ровно подстриженного газона, развевался флаг. Кольца, которыми он крепился, позвякивали, и только этот звук услышал Бериш, выходя из машины. Он расплатился с водителем и вскоре переступил порог пансионата. Место было красивое, ничуть не похожее на лечебное заведение. За главным корпусом простирался целый поселок из белых коттеджей с кобальтово-синей отделкой. В регистратуре ему указали, где живет мать Майкла Ивановича, и теперь Бериш бродил по улочкам внутри комплекса, разыскивая нужную дверь. Найдя, постучал, приготовил удостоверение и стал ждать, пока ему откроют. Прошло несколько секунд, и дверь распахнулась. Женщина, впустившая его, сидела в инвалидном кресле. Взгляд ее упал на удостоверение. – Я уже все сказала вашим коллегам. Уходите, – резко проговорила она, не давая Беришу открыть рта. – Погодите, госпожа Иванович. Это очень важно. – Он сказал первое, что пришло в голову: слишком поздно спохватился, что не придумал никакого предлога для визита. – Мой сын – убийца, я не видела его двадцать лет: что тут может быть такого важного? Дверь вот-вот закроется перед его носом, а он не знает, как остановить непреклонный механизм, уже пришедший в движение. Жаль, что Милы нет рядом, у нее больше опыта в обращении с людьми. За долгие годы, когда он избегал мира, а мир избегал его, Бериш утратил способность вступать в контакт с ближними, за исключением, пожалуй что, допросов. – Вчера я говорил с вашим сыном. Думаю, Майкл хотел передать послание… Он лгал старухе. Иванович выразился даже слишком ясно. Она мне не мать. Дверь застыла в нескольких сантиметрах от его лица. Женщина медленно открыла ее снова и пристально вгляделась в пришедшего: ей страстно, мучительно хотелось знать, с чем явился к ней этот человек. Она ищет прощения, которого я не могу ей гарантировать, сказал себе Бериш, входя в дом.