— Ну, нет! — Рано зайдешь? — До света! — Буду ждать. — Приду, ей-богу, приду! — Не забыл, в какое окно стучать? — Найду, — улыбнулся Митька. — Я, наверное, скоро уеду. Хотелось бы порыбалить. Митька молча вертел в руке заржавленный ключ от баркаса и смотрел ей в губы. — Скоро? — спросил Боярышкин, рассматривая на ладони узорную ракушку. — Сейчас поедем. Она помолчала и, чему-то улыбаясь, спросила: — Ведь у вас какая-то свадьба была? — Сестру выдавали. — За кого же это? — И, не дожидаясь ответа, улыбнулась непонятно и коротко. — Приходи же! — Снова, как тогда, в первый раз, на террасе моховского дома, улыбка жиганула Митьку крапивным укусом. Он проводил девушку глазами до лодки. Боярышкин, раскорячившись, сталкивал лодку; Лиза с улыбкой смотрела через его голову на Митьку, игравшего ключом, кивала ему головой. Отъехав саженей пять, Боярышкин спросил тихо: — Что это за молодчик? — Знакомый. — Друг сердца? Митька, слышавший их разговор, за скрипом уключин не расслышал ответа. Он видел, как Боярышкин, налегая на весла, откидываясь, засмеялся, но ее лица не видел: она сидела к нему спиной. Сиреневая лента стекала со шляпы на оголенный покат плеча, дрожала от бессильного ветра, таяла, дразнила Митькин затуманенный взгляд. Митька, редко ходивший рыбалить удочками, никогда не собирался с таким рвением, как в этот вечер. Он наколол кизяков и сварил в огороде пшенную кашу, наскоро перевязал отопревшие завязки крючков. Михей, глядя на его приготовления, попросил: — Возьми меня, Митрий. Одному неспособно. — Управлюсь и один. Михей вздохнул. — Давно мы с тобой не ездили. Теперя подержал бы сазаника эдак в полпуда бы. Митька, морщась от пара, бившего из чугуна с кашей горячим столбом, промолчал. Окончив сборы, пошел в горенку. Дед Гришака сидел у окна; оседлав нос круглыми в медной оправе очками, читал Евангелие. — Дедушка! — окликнул Митька, подпирая плечом притолоку. Дед Гришака лупнул глазами поверх очков. — Ась. — Разбуди меня после первых кочетов. — Куда в такую спозаранку? — Рыбалить. Дед, любивший рыбу, для видимости запротивился: — Отец говорил — конопи молотить завтра. Нечего баглайничать. Ишь, рыбалка! Митька оттолкнулся от притолоки, схитрил: — Мне все одно. Хотел бы рыбкой покормить деда, а раз конопи, — значит, не пойду. — Погоди, куда ж ты? — испугался дед Гришака, стаскивая очки. — Я погутарю с Мироном, пойти уж, что ли. Рыбки посолонцевать неплохо, завтра вокат середа. Разбужу, иди, иди, дурак! Чему скалишься-то? В полночь дед Гришака, придерживая одной рукой холстинные портки, другой, державшей костыль, щупая дорогу, спустился по порожкам. Проплыл по двору до амбара белой трясучей тенью и концом костыля ткнул сопевшего на полсти Митьку. В амбаре пахло свежеобмолоченным хлебом, мышиным пометом и кислым, застоявшимся, паутинным запахом нежилого помещения. Митька спал у закрома, на полсти. Раскачался нескоро. Дед Гришака сначала легонько толкал его костылем, шептал: — Митюшка! Митька!.. Эко, поганец, Митька! Митька густо сопел, поджимая ноги. Ожесточившись, дед воткнул тупой конец костыля ему в живот, начал сверлить, как буравом. Охнув, Митька схватил костыль и проснулся. — Сон дурачий! Ить это беда, как спишь! — ругался дед. — Молчи, молчи, не гуди, — пришептывал Митька спросонок, шаря по полу чирики. Он дошел до площади. По хутору заголосили вторые петухи. Шел по улице, мимо дома попа Виссариона, слышал, как в курятнике, хлопая крыльями, протодьяконским басом взревел петух и испуганным шепотом заквохтали куры. На нижней ступеньке магазина дремал сторож, воткнувшись носом в овчинное тепло воротника. Митька подошел к моховскому забору, сложил удочки и кошелку с припасом, — легонько ступая, чтобы не услышали собаки, взошел на крыльцо. Потянул дверную холодную ручку — заперто. Перелез через перила, подошел к окну. Створки полуприкрыты. Из черной скважины сладко пахнет девичьим, теплым во сне телом и неведомым сладким запахом духов. — Лизавета Сергеевна! Митьке показалось, что он сказал очень громко. Выждал. Тишина. «А ну, как ошибся окном? Что, ежели сам спит? Вот врепаюсь!.. Положит из ружья», — думал Митька, сжимая оконную ручку. — Лизавета Сергеевна, вставай рыбалить. «Ежели ошибся окном — вот рыбальство будет!..» — Вставай, что ли! — раздосадованно сказал он и просунул голову в комнату. — А? Кто? — испуганно и тихо откликнулись из черноты. — Рыбалить пойдешь? Это я, Коршунов. — А-а-а, сейчас. В комнате зашуршало. Сонный теплый голос, казалось, пахнул мятой. Митька видел что-то белое, шелестящее, двигавшееся по комнате. «Эх, сладко бы с ней позоревать… А то рыбалить… Сиди там, коченей…» — неясно думал он, вдыхая запах спальни. В окно показалось смеющееся лицо, повязанное белой косынкой. — Я через окно. Дай мне руку. — Лезь. — Митька помог. Опираясь на его руку, она близко взглянула ему в глаза: — Скоро я? — Ничего. Успеем. Пошли к Дону. Она терла розовой ладонью слегка припухшие глаза, говорила: — Сладко я спала. Надо бы еще поспать. Рано уж очень идем. — Как раз будет. Спустились к Дону по первому от площади проулку. За ночь откуда-то прибыла вода, и баркас, примкнутый к лежавшей вчера на сухом коряге, качался, окруженный водой. — Разуваться надо, — вздохнула Лиза, меряя глазами расстояние до баркаса. — Давай перенесу? — предложил Митька.