— А с какого будете хутора? — С Татарского. Чужой человек достал из бокового кармана серебряный, с лодочкой на крышке, портсигар; угощая Федота папироской, продолжал расспросы: — Большой ваш хутор? — Спасибочки, покурил. Хутор-то наш? Здоровый хутор. Никак, дворов триста. — Церковь есть? — А как же, есть. — Кузнецы есть? — Ковали, то есть? Есть и ковали. — А при мельнице слесарная имеется? Федот взвожжал занудившегося коня, неприязненно оглядел черную шляпу и на крупном белом лице морщины, втыкавшиеся в короткую черную бороду. — Вам чего надо-то? — А я в ваш хутор переезжаю жить. Сейчас вот был у станичного атамана. Вы порожняком едете? — Порожнем. — Заберете меня? Только я не один, жена со мной да два сундука пудов на восемь. — Забрать можно. Сладившись за два целковых, Федот заехал к Фроське-бубличнице, у которой стоял на квартире подрядивший его, усадил щупленькую белобрысую женщину, поставил в задок повозки окованные сундуки. Выехали из станицы. Федот, причмокивая, помахивал на своего маштака волосяными вожжами, вертел угловатой, с плоским затылком головой: его бороло любопытство. Пассажиры его скромненько сидели позади, молчали. Федот сначала попросил закурить, а потом уже спросил: — Вы откель же прибываете в наш хутор? — Из Ростова. — Тамошний рожак? — Как вы говорите? — Спрашиваю: родом откеда? — А-а, да-да, тамошний, ростовский. Федот, поднимая бронзовые скулы, вгляделся в далекие заросли степного бурьяна: Гетманский шлях тянулся на изволок, и на гребне, в коричневом бурьянном сухостое, в полверсте от дороги калмыцкий, наметанно-зоркий глаз Федота различил чуть приметно двигавшиеся головки дроф. — Ружьишка нету, а то б заехали на дудаков. Вот они ходют… — вздохнул, указывая пальцем. — Не вижу, — сознался пассажир, подслепо моргая. Федот проводил глазами спускавшихся в балку дроф и повернулся лицом к седокам. Пассажир был среднего роста, худощав, близко поставленные к мясистой переносице глаза светлели хитрецой. Разговаривая, он часто улыбался. Жена его, закутавшись в вязаный платок, дремала. Лица ее Федот не разглядел. — По какой же надобности едете в наш хутор на жительство? — Я слесарь, хочу мастерскую открыть. Столярничаю. Федот недоверчиво оглядел его крупные руки, и пассажир, уловив этот взгляд, добавил: — К тому же я являюсь агентом от компании «Зингер» по распространению швейных машин. — Чей же вы будете по прозвищу? — поинтересовался Федот. — Моя фамилия Штокман. — Не русский, стало быть? — Нет, русский. Дед из латышей происходил. За короткое время Федот узнал, что слесарь Штокман Иосиф Давыдович работал раньше на заводе «Аксай», потом на Кубани где-то, потом в Юго-восточных железнодорожных мастерских. Помимо этого, еще кучу подробностей чужой жизни выпытал любознательный Федот. Пока доехали до Казенного леса, иссяк разговор. В придорожном родниковом колодце напоил Федот прилетевшего маштака и, осовелый от тряски и езды, начал подремывать. До хутора осталось верст пять. Федот примотал вожжи; свесил ноги, прилег поудобней. Вздремнуть ему не удалось. — Как у вас житье? — спросил Штокман, подпрыгивая и качаясь на сиденье. — Живем, хлеб жуем. — А казаки, что же, вообще, довольны жизнью? — Кто доволен, а кто и нет. На всякого не угодишь. — Так, так… — соглашался слесарь. И, помолчав, продолжал задавать кривые, что-то таившие за собой вопросы: — Сытно живут, говоришь? — Живут справно. — Служба, наверное, обременяет? А? — Служба-то?.. Привычные мы, только и поживешь, как на действительной. — Плохо вот то, что справляют все сами казаки. — Да как же, туды их мать! — оживился Федот и опасливо глянул на отвернувшуюся в сторону женщину. — С этим начальством беда… Выхожу на службу, продал быков — коня справил, а его взяли и забраковали. — Забраковали? — притворно удивился слесарь. — Как есть, вчистую. Порченый, говорят, на ноги. Я так, я сяк: «Войдите, говорю, в положение, что у него ноги, как у призового жеребца, но ходит он петушиной рысью… походка у него петушиная». Нет, не признали. Ить это раз-з-зор!.. Разговор оживился, Федот в увлечении соскочил с повозки, охотно стал рассказывать о хуторянах, ругать хуторского атамана за неправильную дележку луга, расхваливая порядки в Польше, где полк его стоял во время отбывания им действительной службы. Слесарь остреньким взглядом узко сведенных глаз бегал по Федоту, шагавшему рядом с повозкой, курил легкий табак из костяного с колечками мундштука и часто улыбался; но косая поперечная морщина, рубцевавшая белый покатый лоб, двигалась медленно и тяжело, словно изнутри толкаемая ходом каких-то скрытых мыслей. Доехали до хутора перед вечером. Штокман, по совету Федота, сходил ко вдовой бабе Лукешке Поповой, снял у нее две комнаты под квартиру. — Кого привез из станицы? — спрашивали у Федота соседки, выждав его у ворот. — Агента. — Какого такого агела? — Дуры, эх, дуры! Агента, сказано вам, — машинами торгует. Красивым так раздает, а дурным, таким, вот, как ты, тетка Марья, за деньги. — Ты-то, дьявол клешнятый, хорош. Образина твоя калмыцкая!.. На тебя конем не наедешь: испужается. — Калмык да татарин — первые люди в степе, ты, тетушка, не шути!.. — уходя, отбивался Федот. Поселился слесарь Штокман у косой и длинноязыкой Лукешки. Ночь не успел заночевать, а по хутору уж бабы языки вывалили. — Слыхала, кума? — А что? — Федотка-калмык немца привез. — Ну-ну?.. — И вот тебе матерь божья! В шляпе, а по прозвищу Штопол чи Штокал… — Никак, из полицевских? — Акцизный, любушка. — И-и-и, бабоньки, брешут люди. Он, гутарют, булгахтир, все одно как попа Панкратия сынок.