Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 44 из 289 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он, приостановив жеребца, оглянулся. Степан стоял, широко расставив ноги, перекусывая оскаленными зубами бурьянную былку. Григорию стало его безотчетно жаль, но чувство ревности оттеснило жалость; поворачиваясь на скрипящей подушке седла, крикнул: — Она об тебе не сохнет, не горюй! — На самом деле? Григорий хлестнул жеребца плетью между ушей и поскакал, не отвечая. XX На шестом месяце, когда скрывать беременность было уже нельзя, Аксинья призналась Григорию. Она скрывала, боясь, что Григорий не поверит в то, что его ребенка носит она под сердцем, желтела от подступавшей временами тоски и боязни, чего-то выжидала. И в первые месяцы ее тошнило от мясного, но Григорий не замечал, а если и замечал, то, не догадываясь о причине, не придавал особого значения. Разговор происходил вечером. Волнуясь, Аксинья сказала и жадно искала в лице Григория перемены, но он, отвернувшись к окну, досадливо покашливал. — Что ж ты молчала раньше? — Я робела, Гриша… думала, что ты бросишь… Барабаня пальцами по спинке кровати, Григорий спросил: — Скоро? — На спасы, думается… — Степанов? — Твой. — Ой ли? — Подсчитай сам… С порубки это… — Ты не бреши, Ксюшка! Хучь бы и от Степана, куда ж теперь денешься? Я по совести спрашиваю. Роняя злые слезы, Аксинья сидела на лавке, давилась горячим шепотом: — С ним сколько годов жила — и ничего!.. Сам подумай!.. Я не хворая баба была… Стал быть, от тебя понесла, а ты… Григорий об этом больше не заговаривал. В его отношения к Аксинье вплелась новая прядка настороженной отчужденности и легкой насмешливой жалости. Аксинья замкнулась в себе, не напрашивалась на ласку. Она подурнела за лето, но статной фигуры ее почти не портила беременность: общая полнота скрадывала округлившийся живот, а исхудавшее лицо по-новому красили тепло похорошевшие глаза. Она легко управлялась с работой черной кухарки. В этот год рабочих было меньше, меньше было и стряпни. Капризной стариковской привязанностью присох к Аксинье дед Сашка. Может быть, потому, что относилась она к нему с дочерней заботливостью: перестирывала его бельишко, латала рубахи, баловала за столом куском помягче, послаже, и дед Сашка, управившись с лошадьми, приносил на кухню воды, мял картошку, варившуюся для свиней, услуживал всячески и, приплясывая, разводил руками, обнажая голые десны: — Ты меня пожалела, а я в долгу не останусь! Я тебе, Аксиньюшка, хоть из души скляночку выну. Ить я без бабьего догляду пропадал! Вша источила! Ты, что понадобится, говори. Григорий, избавившись от лагерного сбора по ходатайству Евгения Николаевича, работал на покосе, изредка возил старого пана в станицу, остальное время ходил с ним на охоту за стрепетами или ездил с нагоном на дудаков. Легкая, сытая жизнь его портила. Он обленился, растолстел, выглядел старше своих лет. Одно беспокоило его — предстоящая служба. Не было ни коня, ни справы, а на отца плоха была надежда. Получая за себя и Аксинью жалованье, Григорий скупился, отказывая себе даже в табаке, надеялся на сколоченные деньги, не кланяясь отцу, купить коня. Обещался и пан помочь. Предположения Григория, что отец ничего не даст, вскоре подтвердились. В конце июня приехал Петро проведать брата, в разговоре упомянул, что отец гневается на него по-прежнему и как-то заявил, что не будет справлять строевого коня: пусть, дескать, идет в местную команду. — Ну, это он пущай не балуется. Пойду на службу на своем, — Григорий подчеркнул это слово, — коне. — Откель возьмешь? Выпляшешь? — пожевывая ус, улыбнулся Петро. — Не выпляшу, так выпрошу, а то и украду. — Молодец! — На жалованье куплю, — уже серьезно пояснил Григорий. Петро посидел на крылечке, расспросил о работе, харчах, жалованье; на все придакивая, жевал обгрызенный окомелок усины и, выведав, сказал Григорию на прощанье: — Шел бы ты домой жить, хвост-то ломать нечего. Думаешь, угоняешься за Длинным рублем? — Я за ним не гонюсь.
— Думаешь с своей жить? — свернул Петро разговор. — С какой своей? — С этой. — Покеда думаю, а что? — Так, с интересу попытал. Григорий пошел его проводить. Спросил напоследок: — Как там, дома? Петро, отвязывая от перил крыльца лошадь, усмехнулся: — У тебя домов, как у зайца теремов. Ничего, живем помаленечку. Мать — она об тебе скучает. А сенов ноне наскребли, три прикладка свершили. Волнуясь, Григорий разглядывал старую корноухую кобылицу, на которой приехал Петро. — Не жеребилась? — Нет, брат, яловая оказалась. Гнедая, энта, какую у Христони выменяли, ожеребилась. — Что привела? — Жеребца, брат. Там жеребец — цены нету! Высокий на ногах, бабки правильные и в грудях хорош. Добрячий конь будет. Григорий вздохнул: — Скучаю по хутору, Петро. По Дону соскучился, тут воды текучей не увидишь. Тошное место! — Приезжай проведать, — кряхтел Петро, наваливаясь животом на острю хребтину лошади и занося правую ногу. — Как-нибудь. — Ну, прощай! — Путь добрый! Петро уже выехал со двора; вспомнив, закричал стоявшему на крыльце Григорию: — Наталья-то… Забыл… беда какая… Ветер, коршуном круживший над двором, не донес до Григория конца фразы; Петра с лошадью спеленала шелковая пыль, и Григорий, не расслышав, махнул рукой, пошел к конюшне. Сухостойное было лето. Редко падали дожди, и хлеб вызрел рано. Только что управились с житом — подошел ячмень, желтел кулигами, ник чупрынистыми колосьями. Четверо пришлых рабочих, нанявшихся поденно, и Григорий выехали косить. Аксинья отстряпалась рано, упросила Григория взять ее с собой. — Сидела бы дома, нужда, что ль, несет? — отговаривал Григорий, но Аксинья стояла на своем и, наскоро покрывшись, выбежала за ворота, догоняя повозку с рабочими. То, чего ждала Аксинья с тоской и радостным нетерпением, то, чего смутно побаивался Григорий, — случилось на покосе. Аксинья гребла и, почувствовав некоторые признаки, бросила грабли, легла под копной. Схватки начались вскоре. Закусив почерневший язык, Аксинья лежала плашмя. Мимо нее, объезжая круг, покрикивали с косилки на лошадей рабочие. Один молодой, с подгнившим носом и частыми складками на желтом, как из дерева выструганном, лице, проезжая, кидал Аксинье: — Эй, ты, аль припекло в неподходящее место? Вставай, а то растаешь! Сменившись с косилки, Григорий подошел к ней: — Ты чего?.. Аксинья, кривя непослушные губы, хрипло сказала: — Схватывает. — Говорил — не езди, чертова сволочь! Ну, что теперя делать? — Не ру-гай-ся, Гриша… Ох!.. Ох!.. Гриша, за-пря-ги! Домой бы… Ну, как я тут? Тут ить казаки… — застонала Аксинья, перехваченная железным обручем боли. Григорий побежал за пасшейся в логу лошадью. Пока запряг и подъехал — Аксинья отползла в сторону, стала на четвереньки, воткнув голову в ворох пыльного ячменя, выплевывая изжеванные от муки, колючие колосья. Она распухшими чужими глазами непонимающе уставилась в подбежавшего Григория и, застонав, въелась зубами в скомканную завеску, чтобы рабочие не слышали ее безобразного животного крика.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!