Надсат, молоко-плюс, друг… Это не обычное вторжение в дом. Кто-то интересовался ее биографией. Пристально. Вплоть до колледжа. В этот момент она понимает, что ожидала ответной реакции, проявляя настойчивый интерес к эпидемии самоубийств в масштабе всей страны. Да, реакции, но не такой откровенной и злобной. Забыв про все правила поведения в таких случаях, впав в панику, как обычный человек, не заканчивавший Академию ФБР, она впоследствии не могла вспомнить, как оказалась в спальне сына. Ясно только, что она оказалась там и увидела Трэвиса. Тот стоял в недоумении и повторял: «Куда же он делся?» Дверь в стенной шкаф закрыта. Она отходит в сторону и распахивает ее левой рукой, в правой руке – пистолет, чтобы выстрелить и убить его, если он нападет. Но в шкафу его нет. – Встань у меня за спиной, рядом со мной, тихо, рядом со мной, – шепчет она. – Ты его не убьешь, нет? – Тихо, рядом со мной! – повторяет она, и в ее голосе звучат стальные нотки, которых Трэвис никогда не слышал, разговаривая с матерью. Меньше всего она хочет бежать из дома с ребенком на руках. Это грозит тысячей неожиданных опасностей. Но оставить его здесь она не может, не осмелится – вдруг его не будет здесь, когда она вернется, не будет нигде, и она никогда его не найдет. Он держится рядом, молчит, ведет себя как хороший мальчик, впрочем он и есть хороший мальчик. Он испуган, она испугала его, но так и надо, значит он, по крайней мере, теперь понимает, что все это серьезно. Ее собственный страх так велик, что влечет за собой тошноту, но она подавляет приступ, справляется с ним. В кухне, на столе, лежит экземпляр «Заводного апельсина». Подарок и предупреждение. Задняя дверь открыта. А ведь она была заперта. Для многих замки – настоящий пунктик. Она знает им цену, замки на окнах и наружных дверях заперты круглые сутки. – Ты его впустил? – шепотом спрашивает она. – Нет, никогда, нет, – заверяет мальчик, и она верит ему. Звонит телефон. Он висит на стене рядом с раковиной. Она смотрит на аппарат, не желая отвлекаться. Она отвечала на звонки, и ее голосовая почта не включена. Телефон звонит, звонит, звонит. Ни один человек не стал бы звонить так долго, если бы не был уверен, что она дома. Наконец она снимает трубку, но молчит. – Замечательно доверчивый ребенок, – раздается чей-то голос, – и такой нежный. Не важно, что она ответит. Но этот человек может послужить наводкой. – Мы могли бы забавы ради засунуть этого шельмеца в какую-нибудь змеиную нору в недоразвитой стране, сдать его группировке вроде ИГИЛ или Боко Харам – у них нет никаких предубеждений против сексуальных рабов. Его голос прекрасно запоминается по двум причинам. Во-первых, этот человек имитирует британское произношение, и делает это столько лет, что теперь получается вполне естественно. Она слышала других людей, делавших то же самое, – иногда это были выпускники университетов Лиги плюща[8], которые, не заботясь о том, интересно вам или нет, сообщают о своей альма-матер, о нескольких поколениях своих предков, учившихся там, и хотят поставить вас в известность о том, что они очень ученые и принадлежат к интеллектуальной элите. Во-вторых, это тенор среднего регистра, а люди с таким голосом, если они акцентируют то или иное слово, иногда срываются на альт – например, как сейчас со словами «доверчивый» и «забава». Она молчит, а звонящий допытывается: – Ты меня слышишь? Я хочу знать, что ты меня слышишь, Джейн. – Да. Слышу. – Некоторые тамошние головорезы ужасно любят маленьких мальчиков, не меньше, чем маленьких девочек. Может, ему даже дадут подрасти лет до десяти-одиннадцати, а когда он надоест местному варвару, его хорошенькую головку отрежут. Произнося слова «ужасно» и «варвар», он переходит на альт. Она с такой силой сжимает трубку, что пальцам становится больно, а пластмасса делается скользкой от пота. – Ты понимаешь, зачем это было нужно, Джейн? – Да. – Хорошо. Мы знали, что ты поймешь. Ты умная девочка. На мой вкус, ты лучше своего сына, но я бы, не задумываясь, отправил тебя вместе с ним: пусть ребята из Боко получат двоих по цене одного. Занимайся своими делами и не лезь в наши, тогда все будет хорошо. Он отключается. Она швыряет трубку, и Трэвис, цепляясь за нее, говорит: – Извини, мамочка, но он был таким хорошим. Она опускается на одно колено и прижимает сына к себе, не выпуская пистолета из руки. – Нет, детка, он не был хорошим. – Он казался хорошим и был забавным. – Плохие люди умеют притворяться хорошими, и иногда трудно догадаться, что они притворяются. Она не отпускает его от себя, когда идет к задней двери, закрывает ее, запирает. В тот день она покупает древний «шеви». А вечером вместе с Трэвисом уезжает в Калифорнию, к Гэвину и Джесс. 6 Трэвис захныкал. Джейн встала с кресла и подошла к нему. Глаза его быстро двигались под закрытыми веками, он морщился в глубоком сне, видел что-то. Она приложила ладонь к его лбу, проверяя, нет ли температуры, убрала волосы с лица и этим, казалось, прогнала дурной сон. Трэвис не проснулся, но лицо его стало спокойным, а хныканье прекратилось. В день, когда к ним приходил мистер Друг, Джейн поняла: тот, кто хочет, чтобы она забыла об эпидемии самоубийств, вероятно, так или иначе связан с правительством. Может, это не федеральная операция, но без правительства тут не обошлось. На задней двери ее дома стояли два замка «Шлейг»[9], лучшие из тех, что имелись в продаже. Ни один специалист не мог открыть их с помощью стандартного набора отмычек. Чтобы быстро и бесшумно разблокировать оба замка, мистер Друг должен был воспользоваться «Локейдом» – автоматической отмычкой, которая есть только у сотрудников правоохранительных органов. По понятным причинам «Локейды» хранились в надежных местах, и любой агент, имеющий право на пользование ими, должен был выписать устройство из хранилища, предъявив разрешение суда на применение отмычки по конкретному адресу. Может быть, «они» не были ни правоохранителями, ни сотрудниками какого-либо государственного ведомства (скорее всего, именно так и обстояло дело), но все же располагали хорошими источниками в этих структурах. Для такого предположения имелись еще два основания. Они могли инсценировать угон автомобиля или кражу и убить ее выстрелом в голову. Могли устроить несчастный случай, пожар в доме или взрыв газа, и похитить обоих – ее и Трэвиса. Такие люди убивали не моргнув глазом. И уж конечно, без малейшего сожаления. Но они не стали ее убивать, а просто предупредили, и такое проявление жалости со стороны безжалостных людей, как она считала, могло объясняться только одним – признанием ее статуса агента ФБР. Они распространяли на нее профессиональную этику – либо согласно своим понятиям, либо по подсказке кого-то из Бюро или из правительства. Кроме того, они вынесли предупреждение крайне злонамеренным образом, проявив пугающую уверенность в том, что могут выполнить угрозу и передать мальчика в руки убийц и растлителей детей, хуже которых нет никого во всем мире. Такие вещи часто проделывают персонажи современных романов, но обычный зловредный банкир или малоприятный бизнесмен вряд ли в состоянии совершить это. Мистер Друг дал понять, что у него есть знакомые – возможно, коррупционеры в секретных службах Государственного департамента, – которые могли увезти Трэвиса, чтобы у того началась новая жизнь вдали от дома, и без колебаний сделали бы это. Жизнь, полная грубого насилия и бесконечного унижения. И все это лишь для того, чтобы заставить Джейн замолчать или погубить ее, если она не пожелает молчать. Но после этой гнусной угрозы Джейн была убеждена, что они представляют собой абсолютное зло. Нельзя заключить сделку с дьяволом, потому что у дьявола нет чести и он никогда не станет выполнять условия договора. Если бы предупреждение сработало и она перестала доискиваться до правды, поджав хвост от страха, ее все равно убили бы вместе с Трэвисом, когда она решила бы, что находится в безопасности и может расслабиться. Ей оставалась всего одна роль: Давид против Голиафа. У нее не было иллюзий: одним камнем и пращой их не победить. Насколько она знала, ей противостоял не один гигант, а целая армия голиафов, так что шанс одержать победу и остаться в живых составлял десятые доли процента. Как бы то ни было, приходилось играть картами, которые оказались на руках, и если все джокеры не собрались в чьем-нибудь рукаве, оставалась надежда, что до конца игры ей достанется хоть один. Она вернулась в кресло, положила ноги на скамеечку и закуталась в одеяло. Прикроватные часы показывали 11:36. Веки ее наконец отяжелели, перед глазами появились едва видимые созвездия, которые вращались, вызывая приятное головокружение, навевая сон. 7 Посреди ночи она почти проснулась, услышав, что одна из собак принюхивается у порога полузакрытой двери спальни. Гэвин говорил, что, когда они с Джесс отправляются в постель, собаки редко спят одновременно: они сменяют друг друга и по очереди патрулируют дом. Никто не учил их этому, но инстинкт несения сторожевой службы был у немецких овчарок в крови. Собака – то ли Дьюк, то ли Куини – удовлетворилась тем, что Трэвис спит в своей кровати и все хорошо. Ее когти тихонько застучали по полу красного дерева – обход продолжился. Джейн снова провалилась в сон и одновременно в прошлое: она уютно лежит под одеялом, за окном падает снег, собаки следят, чтобы никто не тронул ее. Не детские воспоминания, а лишь фантазии, потому что ни собак, ни чувства безопасности она не знала. 8 Джейн поставила кофе, поджарила хлеб и намазала его маслом. Гэвин разбил и перемешал яйца, затем вылил их на сковородку с жареной картошкой. Джесс зажарила тонко нарезанную ветчину с кусочками желтого перца и луком и уложила все это на блюдо с электроподогревом. Собак покормили в первую очередь, но они надеялись получить что-нибудь еще и сидели, навострив уши, хотя и не мешались под ногами. Все трое занимались готовкой, притворяясь, что это очень серьезное занятие: надо было как-то отвлечься от мысли о скором отъезде Джейн. Точно так же они преувеличивали значение приема пищи, делая вид, будто проголодались. Разговор был слишком громким, слишком быстрым, а смех казался искусственным.