– Конечно. Знаешь, как прекрасно чувствовать себя сумасшедшим? Мёртвое тело они осматривали молча – под непрерывную канонаду орудий, теперь уже с юго-востока. Прибывшая вскоре бригада «крипо» почтительно ждала неподалёку, пока они разглядывали ногти покойницы, пытаясь выудить хоть частичку кожи убийцы. Наконец Вольф поднялся с колен, мокрый и грязный. Процедил пару ругательств, сорвал и с силой бросил в раскисшую траву обе перчатки. Ничего. Опять ничего. Они нарочито неторопливо шли к машине через лес, по очереди допивая фляжку. Шофёр вскинул руку, Вольф в ответ сделал еле заметное движение правой конечностью, словно собирался почесаться. По дороге к зданию Имперского управления безопасности на Принц-Альбрехт-штрассе все трое молчали. Лютвица подташнивало от выпитого на голодный желудок. Он сделал знак водителю, и тот притормозил «хорьх». – Спасибо, Генрих. Мы с господином унтерштурмфюрером пройдёмся. У полуразрушенного дома на углу немолодой фельдфебель отдавал команды подразделению фольксштурма – десятку подростков с фаустпатронами[4] на плечах и пятерым пожилым ополченцам: старшему было изрядно за шестьдесят. Он никак не мог удержать в дрожащих руках винтовку, хватался за сердце, фельдфебель, раздувая усы, угрожал пенсионеру всеми муками ада. На дереве близ книжного магазина качались на апрельском ветру неумело вздёрнутые (один выше, другой ниже) трупы двух мужчин – в чёрном пальто и в кургузой куртке с заплатой на спине. На груди повешенных булавками были пришпилены листы бумаги: «Я призывал сдаться». В стороне солдаты СС проверяли документы у женщины с большой сумкой, набитой тряпьём, – по её щекам катились слёзы, она кричала, размахивая руками, показывая на себя и на руины дома. Один из эсэсовцев лениво снял с плеча автомат. Вольф и Вилли не обернулись, услышав короткую очередь. Уличные мародёры не по части их ведомства. – Дорогой Вилли, – шепнул комиссар Лютвиц, фамильярно обняв заместителя за шею. – Вот интересно. Район Тиргартен разрушен бомбардировками. Девушки живут не в двух шагах отсюда. Их надо захватить. Связать. Привезти в парк. И всё это – в прифронтовом городе, где на каждом шагу патрули СС, одержимые мыслями о шпионах, паникёрах и предателях. И как ты думаешь, почему Дисней проникает через все заслоны в комендантский час… а мы не получаем донесений от патрульных с описанием подозрительной личности? – Не знаю, – честно ответил Хофштерн. – Ты мне расскажи. – У него есть пропуск, – дохнул ему в лицо перегаром Лютвиц. – И очень хороший. Наш мальчик с отрезанными головами стопроцентно не из рабочих кварталов Веддинга. Его аусвайс даёт проезд в любое место Берлина без малейших проблем. – Что ты имеешь в виду? – насторожился Вилли. – Почти все маньяки-убийцы из неблагополучных семей, это существа без высшего и даже без среднего образования, с одной извилиной в мозгу. Тут совершенно иной случай. У парня либо отличные связи, либо хорошая должность. Снаряд врезался в стену слева – обоих упруго ударило взрывной волной. Дальше шли до Принц-Альбрехт-штрассе молча, каждый думал о своём. Вольф по привычке придерживал левую руку – в сорок втором врачи достали из неё десять осколков русской гранаты, брошенной партизанами. «Лимонки» Ф-1, навсегда лишившей его левого глаза. Глава 2 Русалка (Район Тельтов-канал, юг Берлина, 25 апреля 1945 года) Курочкин исступлённо вглядывался в посеревшую кожу утопленницы, в двадцатый раз пытаясь разубедить себя – это не она. Такого не может быть. Просто не может, вот и всё. Они просто похожи. Как две капли воды, не отличишь. Нет-нет-нет. Пожалуйста. – Вась, а Вась, – мрачно повторил старший лейтенант Комаровский, тронув его за плечо. – Прости, тут ничего не сделаешь. Это Настя. Посмотри на руку. Вот сюда. Хватит. На скрюченном пальце девушки, всего час назад извлечённой из ледяной тьмы Тельтов-канала, блестело простенькое серебряное колечко – сержант Василий Курочкин подарил «цацку» двадцатилетней санитарке Насте неделю назад, разыграв целое представление, и разведрота втайне от начальства дружно обмывала будущую свадьбу чистым медицинским спиртом. Василий стоял над телом на коленях, спина сотрясалась от глухих рыданий. Комаровский, сбиваясь, твердил невпопад нечто ласковое, но лицо старшего лейтенанта оставалось непроницаемым. Вскинув трофейный шмайссер, он вглядывался в развалины домов у воды, где не прекращалась стрельба. Канал вчера форсировали с трудом, фрицы защищались отчаянно. В ППШ кончились патроны, и Комаровский забил прикладом офицера в чёрной форме. Тот не хотел умирать – уже вместо лица кровавая маска, зубы в крошево, а всё хрипел, пытался до горла добраться… вот приклад к чёрту и разломал. Бывает. – Серёга, – хрипел Курочкин. – Я же с ней два года… ты понимаешь… два. Мы уже в Берлине… войне несколько дней осталось… за что… вообще не понимаю, блядь… Комаровский умолк. Утешать он умел плохо. Настя исчезла сутки назад. Её тело нашли в переполненном трупами канале – без головы. Опознали по вот этому самому Васькиному колечку, но оно бы и не понадобилось – все документы в карманах, включая красноармейскую книжку, пусть и размокли, остались нетронутыми. “Вервольф”, – заявил командир полка, едва ему доложили о происшествии. – Лютуют, запугивают, сволочи фашистские». Однако, шагая по городам Германии уже почти полгода, в великую силу вервольфовцев Комаровский не верил. Случалось всякое – война есть война, а не домашний пирог. Даже небольшие деревни защищались ожесточённо, дрались за каждый дом, из подвалов приходилось выбивать гранатами. Полуразрушенный Бреслау остался глубоко в тылу, до сих пор не взятый частями РККА: сумасшедшие мальчишки из гитлерюгенда, власовцы, которым абсолютно нечего терять, СС, фольксштурм. Пленных там не брали, да и зачем? Они ж как собаки бешеные. Настя из жалости хотела перебинтовать истекающего кровью белобрысого шутце, так урод ей руку до кости прокусил. Но вот голов точно никто не отрезал – какой идиот станет изображать мясника в горячке боя? В уголовном розыске Брянска, откуда следователь Комаровский (бывший школьный учитель истории) ушёл добровольцем на фронт в июле сорок первого, таких крайностей, впрочем, тоже не водилось. Убийства в Брянске происходили разные – и блатной «гоп-стоп», и «бытовуха» с ударом бутылкой по башке, и милая русскому сердцу поножовщина. Но унести голову с собой как сувенир? До этого самый жуткий блатарь не додумается. Оставив попытки успокоить Курочкина, старлей задыхался от бешенства – кем мог быть человек, убивший девушку? На войне рыцарству и лирике не место, однако куда логичнее попытаться зарезать офицера или хотя бы солдата, чтобы нанести противнику урон посильнее… Но зверски расправиться с безобидной санитаркой? Странно, очень странно. Неподалёку тяжело бухнул фаустпатрон, послышались автоматные очереди, крики «хох» и «форвертс!». Похоже, немцы снова пытались контратаковать. – Неужели я даже лица её больше никогда не увижу? – давясь, рыдал Курочкин. – Вася, – склонился к нему Комаровский. – Пойдём отсюда, и так уже отстали… Там подмога нужна… Мы вернёмся за Настюшей, обещаю… похороним по-людски. Фрицы прорываются… Вась, ну всё-всё… Он ронял шаблонные слова и понимал, насколько фальшиво они звучат. Сергей не умел притворяться – чужая смерть давно оставляла его равнодушным, четыре года войны просто так для нервов не проходят. Сорокалетний блондин с голубыми глазами, словно сошедший с рекламного плаката «арийской расы» Министерства народного просвещения и пропаганды, Комаровский с раннего детства умел подражать любым звукам: пророчили, что он пойдёт работать в цирк, но вышло иначе… Ещё в школе Сергей увлёкся немецким языком, над чем откровенно ржали приятели. Он не обращал внимания. Торчал в библиотеках часами, листал страницы, пока другие тискали одноклассниц в укромных уголках Брянска. Зубрил, чем диалект «заксен» отличается от присюсюкивающего «байериш». И в итоге добился… его немецкий стал идеальным. Это сразу оценили на фронте. В разведроте он ходил за «языками», переодевшись в форму вермахта, – в блиндаже всегда имелся в запасе целый гардероб. Устраивал диверсии в городах. Один раз, появившись в мундире СС в центре Барановичей, кинул гранату в машину с шефом гестапо города – и ушёл. Правда, с руководством у него не ладилось, был резок на язык – вот и ходил в старших лейтенантах, пока ровесники вовсю обмывали полковничьи погоны. Курочкин наконец выпустил из рук обезглавленный труп Насти, похожей на русалку из-за сморщившейся в воде, как чешуя, кожи. Сержант поднялся, глядя перед собой оловянными глазами, бездумно щёлкнул затвором ППШ. Пригнувшись, оба двинулись вверх по развороченной узкой улице. Она была пугающе пуста – нет даже мертвецов, лишь щебень и битые стёкла на мостовой. Из окна на третьем этаже мокрой тряпкой свисал белый флаг, но Комаровский не очаровывался – он прекрасно знал, что это может быть ловушкой. Про себя старлей ругал Курочкина последними словами. «Развесил сопли, мудак. Девке ничем не поможешь, а своих из виду потеряли. Где мы сейчас? Всё перемешалось. Вчера взяли с боем дом на соседней штрассе, через час туда заново ворвались немцы, а потом опять наши. Люди измотаны. Если фрицы в контратаку батальоном побегут, нам пиздец». Курочкин шёл позади, шатаясь как пьяный. Автомат Василий тащил в руке, словно дубину, держа за ствол. Они прошли кафе с развороченными взрывом стульями и разбитой витриной: в самом верху чудом уцелели готические буквы и нарисованный белой краской орёл со свастикой. Под сапогами жалобно хрустели стёкла. На башне кирхи, испещрённой следами от пуль, повис оплавленный согнутый крест. Метрах в двухстах, что-то рвануло. Серые стены домов дрогнули. «Беда будет», – подумал Комаровский, но не успел даже оглянуться на Курочкина. Автоматная очередь прозвучала сзади – из того самого кафе. Курочкин мягко осел на колени и выстрелил из ППШ от живота. В помещении послышался вскрик, наружу вывалился и замер на мостовой подросток в чёрной форме. Комаровский увидел два тёмных пятна, стремительно расползающихся между лопаток по гимнастёрке сержанта. Он рванулся к нему, сдёрнув с плеча шмайссер. Из кафе продолжали стрелять – неумело, с истеричными выкриками «хайль Гитлер!» и «фефлюхте руссен!». С каким-то подвизгиванием пули плющились о камни, рикошетили от стен. «Фольксштурм». Сергей поравнялся с Курочкиным, когда тот начал плавно заваливаться на бок. «Блядь, гранату бы сейчас», – пронеслось в голове, но после вчерашнего боя «лимонок» ещё не выдали. Он выхватил в прицел чьё-то лицо в кафе, нажал спуск, и оно исчезло в фонтане крови. Стрельба смолкла. Прошло несколько тягучих секунд, вновь прозвучала короткая очередь – кто-то взял у убитого автомат. Курочкин обмяк, послышался резкий хряск – в туловище ударила ещё одна пуля. Старший лейтенант залёг за телом сержанта. Сквозь осколки витрины мелькнуло нечто серое. Шмайссер сухо щёлкнул. «Ёб вашу мать… патроны». ППШ погибшего Василия валялся не так уж чтоб далеко, но к нему было не подползти. Выстрелы из кафе резко смолкли. Он услышал тонкий крик, почти рыдание. Похоже, и у немцев кончились боеприпасы. Тишина. В подобных случаях, как пишут классики мировой литературы, мгновения кажутся часами – и, что самое интересное, это действительно так. Судьба – бешеная сука. Двадцать минут назад Курочкин держал на руках мёртвую Настю, а теперь умер он сам, и лужа его дымящейся на холоде крови растекается по камням. Позавчера пили за свадьбу Васьки с Настей «наркомовские» сто грамм, а сегодня обоих больше нет. Как и многих других, с кем прошёл войну Комаровский. И скольких ещё не будет – пока какая-то фашистская блядь на улице берёт и стреляет тебе в спину. Он приподнялся на колено. Нащупал за поясом финский нож. Из кафе выбежал рыжий паренёк – в серой форме, с повязкой на рукаве: тут уж не разберёшь, фольксштурм или гитлерюгенд… Неумело занеся для удара винтовку прикладом вперёд, визжа на одной тягучей, непрекращающейся ноте: – А-а-а-а! Сергей за полсекунды оценил – до ППШ не добраться. Впрочем, мальчишка его не особо-то и беспокоил. Он привстал на одно колено. Дождался, пока фольксштурмовец поравняется с ним, легко отклонился от удара и воткнул нападающему финку в сердце. Хорошая финочка, с наборной рукоятью из плексигласа, в сорок третьем у штрафника на две бутылки водки выменял и с тех пор с ней не расставался. Немчик даже ничего не понял – хрюкнул как-то, ахнул, весь воздух из лёгких выплюнул. Винтовка грохнулась на мостовую, но Комаровский уже был учёный – когда парень падать на него стал, вскочил и оттолкнул умирающего. И правильно сделал: ему в челюсть врезался кулак. Лейтенант покачнулся, однако на ногах устоял. Новый удар пришёлся по руке, били стволом шмайссера, со всей силы – запястье пронзила острая боль. Однако финку он не выпустил, и резво (можно сказать, исключительно резво) подался назад. Вовремя – в сантиметре от груди блеснуло плоское лезвие штыка. Противник лыбился. Плечистый, заросший короткой бородой мужик с треугольником роттенфюрера СС на потасканной, обсыпанной пылью серо-зелёной форме. «Ах, тля, – подумал старший лейтенант. – Ты ведь этого сосунка на меня для отвлечения выпустил. Чтобы я его зарезал, как поросёнка, а сам от тебя нож получил. Вот же тварь поганая». – Du wirst sterben…[5] – замахнулся штыком роттенфюрер. – Nein, ich werde dich toten…[6] – спокойно ответил Комаровский. Эсэсовец не удивился – словно всю войну русские вокруг него сплошь и рядом только и делали, что говорили на прекрасном «хохдойч». Отбросил бесполезный шмайссер, перекинул штык в другую ладонь. Комаровский сделал выпад финкой, но немец дёрнулся влево и молниеносно выбросил руку вперёд. Старший лейтенант присел, лезвие разрезало воздух над головой. Зажав в потных ладонях рукоятки ножей, они медленно кружили по пустой улице. Камни мостовой пружинисто сотрясались от танкового огня. Этот извращённый балет продолжался уже минуты две – никто не хотел пропустить удар от соперника, каждый пытался выгадать момент, дабы сокрушить врага. Старлей был одержим мыслью посчитаться за Курочкина, роттенфюрер явно разозлился по причине гибели троих фольксштурмовцев. Прекрасная, хорошо спланированная засада сорвалась, потому что один из этих дураков выстрелил в русского раньше времени: не выдержали мальчишечьи нервы. Не отводя взгляда от лица Комаровского, немец показал на Курочкина. – Bald wirst du ihn treffen[7]. – Kaum[8]. Роттенфюрер прыгнул вперёд, обрушился на Комаровского всем своим весом. Оба повалились на мостовую, хрипя и изрыгая проклятия. Припечатав старшего лейтенанта к камням, немец тянулся штыком к его горлу. Комаровский сжал обеими ладонями руку эсэсовца, стараясь увести лезвие в сторону. Немец наваливался, что-то шепча, широко распахнутые серые глаза были безумны, лицо скривилось в оскале, с нижней губы повисла ниточка слюны. Сергей отбросил руку роттенфюрера и дёрнулся вправо, штык ткнулся в камень мостовой, заскрежетав… Враг потерял равновесие, и этого оказалось достаточно. Финка по рукоять вонзилась в живот немцу, над пряжкой, где хищно распростёр крылья орёл. Услышав хруст, Комаровский дёрнул нож вверх, провернул по часовой стрелке и вытащил наружу – вместе с внутренностями. Роттенфюрер нечеловечески закричал. Старлей лениво пнул штык – тот забренчал по камням мостовой. Встал, отдышался, сделал несколько шагов. Поднял ППШ, проверил диск. Блядь. Четыре патрона. Он нагнулся к Курочкину. Закрыл сержанту глаза. Подошёл к стонавшему немцу, присел на корточки. Роттенфюрер полулежал в багровой луже, вяло загребая ногами, зажимал резаную рану: сквозь пальцы перламутром блестели выпавшие кишки. Комаровский аккуратно, почти без злобы плюнул немцу в лицо. Затем снова ударил ножом – на этот раз в печень. Эсэсовец зашёлся воплем, перешедшим в бульканье. – Nur fur den Fall[9], – скучно сообщил ему Комаровский. Взяв ППШ на изготовку, Сергей без спешки двинулся в направлении ушедшего вперёд фронта. Он внимательно всматривался в разбитые окна домов: беспечность стоила жизни лежавшему сейчас возле кафе Курочкину. Старший лейтенант уже почти добрался до конца улицы, когда услышал глухое рычание и скрежет. Звуки доносились с первого этажа особняка, украшенного цветочными горшочками. Повинуясь фронтовой привычке, он прыжком преодолел пространство до порога и вышиб хлипкую дверь. «Гранату бы», – вновь помечтал Комаровский. Водя стволом автомата, прошёл комнату. Держа палец на спусковом крючке, распахнул шкаф для одежды – никого. Присев, осторожно выглянул из-за угла на кухню. Он сразу увидел тело – непристойно раскинутые ноги в изношенных дамских ботинках, задравшаяся тёмно-коричневая юбка. Вокруг трупа в изобилии валялись осколки тарелок, скатерть со стола наполовину стащили вниз. Громадная чёрная овчарка подняла покрасневшую морду от лодыжки женщины, на пол закапала кровь. Лязг клыков и выстрел раздались одновременно. «Три патрона в ППШ, – отметил Комаровский. – М-да, становится всё веселее». Он подошёл к покойнице – и неожиданно для себя попятился. Поскользнулся в крови, чтобы не упасть, ухватился за край кухонного стола. У мёртвой женщины на полу не было головы. Бездна № 1 ОБЩЕСТВО ЗВЕРЯ (Сьерра-Леоне, Западная Африка, 1912 год) …Генри чувствовал себя не в своей тарелке. Глубокая ночь в джунглях – далеко не самое прекрасное время для прогулки. Даже если твоё детство прошло в деревне у леса, это вовсе не значит, что жуткий хохот с визгом среди лиан и высохших от старости чёрных деревьев вернут тебя в лучшие годы. Светильником пользоваться не разрешалось – проводник вёл цепочку людей по вязкой от дождя тропинке, каждый держался за плечо другого: словно караван слепых. «В джунглях главный страх – увидеть горящие глаза, – рассказывал ему отец, лучший охотник племени. – В редком случае повезёт, это окажется не хищник. Знаешь, когда я поседел? В двадцать пять лет. Однажды я ранил из лука дикую свинью и преследовал её полдня – мне, твоей матери, тебе и твоим восьмерым братьям и сёстрам была нужна еда. Когда я настиг свинью, истёкшую кровью, я возблагодарил богов и лёг рядом отдохнуть. Проснувшись, увидел прямо над собой страшные, пылающие огнём зрачки. Размером с блюдце – странный кругляш, с которого белые пьют чай. О боги, как я тогда кричал! А оказалось – это безобидное существо, обычная горная обезьянка». Проводник – древний, сгорбленный, ему на вид лет сорок, а то и больше… в Африке люди умирают рано. В последнее время, пожалуй, слишком рано. И отец, и мать, и все восемь братьев и сестёр Генри погибли во время нападения оборотней. Твари загрызли десятки человек, не пощадили даже маленьких детей… как обычно, возле хижин нашли отпечатки лап огромных пятнистых кошек из джунглей. Легенды о людях-леопардах Генри слышит всюду – уши прожужжали. Хочешь стать оборотнем? Тогда ты должен изготовить амулет с колдовским зельем – борфиму. А сделать его можно лишь при участии девочки или девушки из твоего рода: сестры, племянницы, дочери, внучки. Нужно вырезать у родственницы внутренности, пока она жива… Затем отхватить большой лоскут кожи со лба. Завернуть туда печень и кусок почки. Высушить. И регулярно смазывать человеческой же кровью, иначе борфима утратит свою магическую суть. Тело жертвы полагается съесть всей деревней… Обязана вкусить и мать несчастной. Голову, ступни и кисти рук забирает себе главный колдун людей-леопардов… Понятно для чего. На посвящениях обычно едят суп из человечины. Блюдо, каковое сегодня придётся отведать и самому Генри. На шее болтается подвешенная на красном шнурке зловещая борфима: её отныне нельзя снимать всю жизнь, иначе сила зверя покинет тебя. Ради амулета Генри пожертвовал последним человеком, близким ему по крови – племянницей Санде: правда, с её личного согласия… она сама хотела, чтобы у дяди всё получилось. Ему было очень жаль, накануне убийства Санде он выл от горя всю ночь… но других шансов не имелось. Люди-леопарды скрытны. Они издавна живут в лесах, нападая на окрестные деревни и появляясь по ночам на окраинах городов. Что там африканцы – даже белые со своими чудодейственными огненными стрелами не смогли ничего поделать с культом, распространившимся по британской и по французской Западной Африке и даже в независимом государстве Либерия, где чёрные сами выбирают себе вождей, называя их диковинным словом «президент». Сейчас люди-леопарды убивают тысячами, сея панику и ужас, заставляя целые селения сниматься с места и бежать в отчаянии куда глаза глядят. Генри отлично знает, как они действуют. Носят при себе отрубленные лапы лесных зверей, оставляя чёткие отпечатки следов возле хижин, и терзают жертв с помощью кастетов, где закреплены железные крючья – подделка под когти леопарда. Члены культа зашивают друг друга в пятнистые шкуры, учатся имитировать рычание хищников, используя пустой глиняный сосуд, – да так, что ночью кровь стынет в жилах. Прячутся, сидя среди лиан, и едва пройдёт девочка (нарвать диких бананов) – обрушиваются, разрывают когтями и пожирают ещё дымящееся мясо бедного ребёнка. Впрочем, часто на мертвецах не находят укусов… Оборотни убивают ради удовольствия. Люди-леопарды выгодны всем. Вожди нанимают их, чтобы без войны устранить лучших воинов племени врага, колдуны – чтобы добыть человеческие внутренности для изготовления нужных снадобий. И даже некоторые богатые англичане, на словах выступающие против кровавого культа, щедро оплачивают уничтожение бешеных горцев, грабящих караваны белых купцов в пробковых шлемах. Ходят слухи, что у каждого оборотня есть свой покровитель – дикий леопард, и если получеловека-полузверя убивают, в тот же момент умирает и животное. Рёв во тьме имитируют правдоподобно, используя для страшного звука пустой глиняный сосуд. За долгие годы Генри узнал о людях-леопардах всё. Помимо вкушения варева из плоти, при посвящении ему придётся умыться кровью из огромного кувшина, отведать человеческое сердце и, возможно, убить ребёнка. Всё это нужно, чтобы втереться в доверие, показаться своим. Иначе не получится. В редких случаях, когда удаётся поймать человека-леопарда живьём, оборотень сразу откусывает себе язык… Специально – боится проговориться на допросе под пытками англичан. А написать признание не сможет – африканцы неграмотны. Их публично вешали, но зрители на казни шептались: ничего-ничего, колдун оживит его, и человек-леопард снова соберёт свою кровавую жатву[10]. Разве можно убить того, кто носит на шее борфиму? И англичане, и вожди, и самые последние нищие рыбаки не могли уяснить – зачем всё это? Почему люди настолько сходят с ума, что находят утешение в поедании человечины и кровавых убийствах во имя культа обычной лесной кошки? Генри с первых шагов помнит – богам всегда приносили жертвы. В Африке жизнь не стоит и капли воды. Однако оборотни в пятнистых шкурах раздирали на куски женщин и детей не во славу загадочных тёмных божеств, чьи статуи обмазывают жиром и кровью, а попросту ради удовольствия. Самое интересное – из обычных людей никто и никогда своими глазами не видел основателя культа, Великого Леопарда. Для него похищали из деревень девушек, он поедал их сердца и пил их кровь. Леопард встречался с последователями сугубо на церемониях посвящения. О его способностях складывали легенды. Он владеет особой борфимой, отклоняющей огненные стрелы белых, заговорён специальным заклинанием и читает мысли любого человека. Кровь и части тел девственниц жизненно необходимы ему, дабы множить свою силу. Что ж… сегодня Генри посмотрит на Великого Леопарда. …Они шли по джунглям три часа. Однажды Генри едва не наступил на змею, привольно свернувшуюся на корнях дерева, потом буквально возле уха услышал чьё-то плотоядное рычание. Кто это был – разбираться не стали, двое воинов метнули копья, кусты закачались… попали или нет, выяснять не пошли. Они достигли логова леопардов, когда вся цепочка «посвящаемых» выбилась из сил. Ничего зловещего – обычная лесная поляна с пеньками от вырубленных деревьев. Горящие костры. И множество бродящих в темноте существ в пятнистых одеяниях – настоящие леопардовые шкуры. Убежища в логове представляли собой привычные деревенские дома из листьев пальмы в виде скрученной воронки. В центре поляны на углях стоял огромный кувшин: горлышко испускало пар, веером выплёскивались багровые брызги. Повинуясь инструкциям, Генри простёрся ниц, когда в руке пляшущего колдуна в центре поляны повисла, плавно покачиваясь, отрезанная девичья голова. – Славим Великого Леопарда! – пронёсся над поляной клич, похожий на рык. – Славим! – нестройно откликнулись будущие оборотни: за право превратиться в зверя и напитаться силой тьмы каждый убил девушку своего рода. Новобранцам поднесли дымящегося бульона с кровью – набирали из кувшина в калебасу[11] и оттуда разливали по плошкам. «Котята», как называли кандидатов в леопарды, хлебали жадно, обжигая язык. Вкусив варева, каждый съел по кусочку человечины. Генри воспринял ритуалы стоически, даже равнодушно. Помимо Санде, он не знал людей, убитых ради жертвоприношения. Ещё ребёнком, корчась в слезах на голом полу монашеского приюта, он поклялся отомстить за свою семью людям-леопардам. Именно поэтому племянница Санде и позволила скормить себя оборотням. Иначе не подберёшься. Генри мысленно призвал на помощь духов леса.