— Перебить этих птиц! — прошипел Ксерий. — Прямо сейчас, Бог Людей? Император вместо ответа схватил алый плащ Гаэнкельти, который тот в соответствии с нансурскими обычаями носил переброшенным через левое плечо и пристегнутым к правому бедру. Ксерий вытер плащом птичий помет со щеки и пальцев. Одна из птиц осквернила его… Что это может значить? Он рискует всем! Всем! — Лучники! — скомандовал Гаэнкельти — на верхних галереях стояли эотские стрелки. — Перебить птиц! Короткая пауза, потом звон невидимых тетив. — Умрите! — взревел Ксерий. — Неблагодарные предатели! Невзирая на гнев, он не мог сдержать улыбку, глядя, как Кальмемунис и его посольство теснятся, пытаясь увернуться от падающих стрел. Стрелы со звоном сыпались на пол по всему императорскому аудиенц-залу. Большинство лучников промахнулись, но некоторые стрелы падали медленно, кружась, точно кленовые семена, неся с собой маленькие растрепанные тельца. Вскоре пол оказался усеян убитыми воробьями. Некоторые были уже мертвы, другие трепыхались, точно рыбы, пронзенные острогой. Наконец стрельба закончилась. Воцарившуюся тишину нарушало лишь хлопанье крылышек. Один пронзенный стрелой воробей шлепнулся прямо на ступени трона посередине между императором и палатином Канампуреи. Повинуясь внезапной прихоти, Ксерий вскочил с трона и сбежал по ступеням. Он наклонился, подхватил стрелу и дергающееся на ней послание. Пристально взглянул на трепыхающуюся в предсмертных судорогах птицу. «Ты ли это, мелкий? Кто велел тебе это сделать? Кто?» Ведь простая птица ни за что бы не посмела оскорбить императора! Он поднял взгляд на Кальмемуниса — и его посетила еще одна прихоть, куда более мрачная. Держа перед собой стрелу с умирающим воробьем, он приблизился к ошеломленному палатину. — Примите это в знак моего уважения, — спокойно сказал Ксерий. Обе стороны обменялись оскорблениями и взаимными упреками, затем Кальмемунис, Ксинем и их эскорт стремительно удалились из зала, а Ксерий с бешено колотящимся сердцем остался. Он почесал щеку, все еще зудящую от воспоминания о птичьем помете. Щурясь против солнца, посмотрел на трон, на силуэты своих придворных, блестящие в лучах заката. Смутно услышал, как его главный сенешаль, Нгарау, велит принести теплой воды. Императору следовало очиститься. — Что это означает? — тупо спросил Ксерий. — Ничего, о Бог Людей, — ответил Скеаос. — Мы так и рассчитывали, что они сперва отвергнут договор. Как и все плоды, наш план требует времени, чтобы созреть. «Наш план, Скеаос? Ты имеешь в виду — мой план?» Он попытался взглянуть на зарвавшегося глупца сверху вниз, но солнце мешало. — Я говорю не с тобой и не о договоре, старый осел! И, чтобы подчеркнуть свои слова, пинком опрокинул бронзовый пюпитр. Договор поболтался в воздухе, точно маятник, и соскользнул на пол. Потом император ткнул пальцем в сторону нанизанного на стрелу воробья, который валялся у его ног. — Что означает вот это? — Это сулит удачу, — откликнулся Аритмей, его любимый авгур и астролог. — Среди низших каст быть… обделанным птицей — знак удачи и повод для большого празднества. Ксерий хотел рассмеяться, но не мог. — Это потому, что быть обделанным птицей — единственная удача, на какую они могут надеяться, не так ли? — И тем не менее, о Бог Людей, в этом веровании есть глубокая мудрость. Люди верят, что мелкие несчастья, подобные этому, предвещают добрые события. Триумф всегда должен сопровождаться какой-нибудь символической неурядицей, дабы мы не забывали о собственной слабости. Щека отчаянно чесалась, как бы подтверждая справедливость слов авгура. Это было предзнаменование! И к тому же доброе предзнаменование. Он так и почувствовал! «Меня снова коснулись боги!» Император, внезапно оживившись, поднялся на возвышение и принялся жадно слушать Аритмея: тот рассуждал о том, что это событие соответствует расположению звезды Ксерия, которая как раз вступила в круг Ананке, Блудницы-Судьбы, и теперь находится на двух благоприятных осях по отношению к Гвоздю Небес. — Великолепное сочетание! — восклицал пузатый авгур. — Воистину великолепное! Вместо того чтобы вновь занять свое место на престоле, Ксерий прошел мимо него, жестом пригласив Аритмея следовать за собой. Ведя небольшую толпу чиновников, он миновал две массивные колонны из розового мрамора, обозначающие линию отсутствующей стены, и вышел на примыкающую террасу. Внизу под заходящим солнцем распростерся Момемн, подобный огромной бледной фреске. Императорский дворец, Андиаминские Высоты, лежал у самого моря, так что Ксерий мог при желании окинуть взглядом весь лабиринт улочек Момемна, просто повернув голову: на севере — квадратные башенки эотских казарм, на западе, прямо напротив — просторные бульвары и величественные здания храмового комплекса Кмираль, на юге — кишащий народом бедлам гавани, раскинувшейся вдоль устья реки Фай. Не переставая слушать Аритмея, император смотрел за далекие стены туда, где простирались пригородные сады и поля, выбеленные брюхом солнца. Там, точно плесень на хлебе, расползались и грудились шатры и палатки Священного воинства. Пока их еще немного, но Ксерий понимал, что не пройдет и нескольких месяцев, как эта плесень расползется до самого горизонта. — Но Священная война, Аритмей… Означает ли все это, что Священная война будет моей? Императорский авгур сцепил внушительные пальцы и потряс брылями в знак согласия. — Однако пути судьбы узки, о Бог Людей. Нам так много предстоит сделать! Ксерий был так поглощен вердиктом авгура и его предписаниями, включающими подробные инструкции относительно жертвоприношения десяти быков, что поначалу даже не заметил появления своей матушки. Но внезапно обнаружил, что она здесь — узкая тень, возникшая из-за спины, легко узнаваемая, точно сама смерть. — Ну что ж, Аритмей, готовь жертвы, — повелел он. — На сегодня достаточно. Авгур уже собирался удалиться, когда Ксерий заметил рабов, несущих таз с водой, о которой распорядился сенешаль. — Аритмей! — Что угодно Богу Людей? — Моя щека… следует ли мне омыть ее? Авгур смешно замахал руками. — Что вы, что вы! Разумеется, нет, о Бог Людей! Важно обождать хотя бы три дня. Это принципиально! Ксерию тотчас пришло в голову еще несколько вопросов, но его мать была уже рядом. За ней, переваливаясь с боку на бок, тащился ее жирный евнух. Императрица же двигалась с непринужденной грацией пятнадцатилетней девственницы, невзирая на свой седьмой десяток старой шлюхи. Шурша голубой кисеей и шелком, она повернулась к императору в профиль, взирая с высоты на город, как он сам за несколько секунд до того. Чешуйки ее нефритового головного убора сверкнули в лучах заката. — Сын, который, разинув рот, внимает словам бестолкового, слюнявого идиота! — сухо сказала она. — Как это согревает сердце матери! Он почувствовал в ее поведении нечто странное — нечто… сдерживаемое. Но, с другой стороны, в последнее время в его присутствии все почему-то чувствовали себя не в своей тарелке — несомненно, оттого, что теперь, когда две ветви его великого плана приведены в действие, люди наконец-то заметили живущую в нем божественность. — Времена нынче сложные, матушка. Опасно не задумываться о будущем. Она обернулась и смерила его взглядом кокетливым и одновременно каким-то мужским. Солнечный свет подчеркивал ее морщины и отбрасывал на щеку длинную тень носа. Ксерий всегда думал, что старики уродливы, как телом, так и душой. Возраст навеки преображает надежду в сожаление. То, что в юных глазах было мужеством и честолюбием, в старческих превращается в бессилие и алчность. «Я нахожу вас отвратительной, матушка! Ваш облик и ваше поведение». Когда-то его матушка славилась красотой. Пока еще жив был отец, она считалась самым прославленным сокровищем империи. Икурей Истрийя, императрица нансурская, чьим приданым стало сожжение императорского гарема. — Я наблюдала за твоей встречей с Кальмемунисом, — мягко произнесла она. — Ужасающе. Все, как я вам говорила, а, мой богоравный сын? Она улыбнулась — и косметика у нее на лице пошла мелкими трещинами. Ксерия охватило страстное желание поцеловать эти губы. — Видимо, да, матушка… — Так отчего же вы упорствуете в этом сумасбродстве? И вот эта последняя странная выходка! Его мать спорит против доводов разума! — В сумасбродстве, матушка? Договор позволит восстановить империю! — Но если тебе не удалось уговорить его подписать даже такого глупца, как Кальмемунис, на что ты вообще надеешься, а? Нет, Ксерий, для империи будет лучше всего, если ты поддержишь Священную войну. — Матушка, неужели этот Майтанет и вас зачаровал? Разве можно зачаровать ведьму? Как, чем? Смех. — Обещанием уничтожить ее врагов, чем же еще! — Но ведь ваши враги — это весь мир, матушка! Или я ошибаюсь? — Любому человеку враги — весь мир, Ксерий. Не забывайте об этом, будьте так любезны. Император краем глаза увидел, как к Скеаосу подошел один из гвардейцев и прошептал что-то ему на ухо. Авгуры не раз говорили императору, что гармония — это музыка. Гармония требует чутко отзываться на все, происходящее вокруг. Ксерий был из тех, кому не обязательно смотреть, чтобы видеть, что происходит. Его подозрительность была отточена до предела. Старый советник кивнул, мельком взглянул на императора. Глаза у советника были встревоженные. «Не строят ли они заговор? Может, это предательство?» Ксерий отмахнулся от этой мысли — она приходила на ум слишком часто, чтобы ей доверять. Будто догадавшись о причине его рассеянности, Истрийя обернулась к старому советнику. — А ты что скажешь, а, Скеаос? Что ты скажешь о ребяческой жадности моего сына? — Жадности?! — вскричал Ксерий. Ну зачем, зачем она его так провоцирует? — Ребяческой?! — А какой же еще? Вы расточаете дары Блудницы. Сперва судьба дарует вам этого Майтанета, а вы, вопреки моим советам, пытаетесь его убить. Для чего? Потому что он — не ваш! Потом она предоставляет вам Священную войну, молот, которым можно сокрушить врага нашего рода! Но она не ваша — и вы пытаетесь погубить и ее тоже. Это ребяческая истерика, а не интриги многомудрого императора.