— Ребёнок, — вяло огрызнулся я. — Это был ребёнок. — Ребё-ёнок, — передразнил скаут. — Где твой опыт? Мне во второй раз приходится напоминать, что такие же дети плевались в нас и кидали камнями пару дней назад. Или у тебя память отшибло? Я пожал плечами: — Может, это был нормальный ребёнок. — Пиздец, — всплеснул руками напарник. — Просто пиздец. — А что, надо было сразу стрелять?! — взорвался я. — Слушай, я не знаю. Я уже не знаю, что хорошо, а что плохо. Если бы эти… Те, кто здесь жил, подошли ко мне и по-хорошему попросили оставить их в покое, я бы, наверное, сломался. Не смог бы ничего сделать. — Ага, точно. Пусть и дальше варят наркоту, гадят и портят жизнь остальным в этом районе, — скривился Эрвин. — А так они уйдут в другое место! Или перемрут все к чёртовой матери! — Во-первых, за другие места мне не платят, а во-вторых, не драматизируй. Корп не на северном полюсе, а ты не на конкурсе Мисс Вселенная, — о сарказм в голосе Эрвина можно было физически уколоться. — Ответь мне всего на один вопрос, только честно и быстро. С кем бы ты хотел жить по соседству: с чёрными или белыми? Время пошло. — Я не это имел в виду! — Так поясни! И заодно расскажи, что вообще происходит, а то я тоже, знаешь ли, ничего не понимаю. Хочешь — давай позовём всех обратно, извинимся и в задницу поцелуем. Ты объяснишь Мусаями, что он неправ, а потом пойдёшь в штаб борцов за права негров и скажешь, мол, вот он я. Дайте мне футболку с лозунгом, кепку и флаг. Но, по-моему, сейчас не время для сантиментов. — Не во флагах дело, — проворчал я, чувствуя себя полным идиотом, — и не в лозунгах. А в том, чтобы не быть мудаком. Относиться к людям как к людям. И знаешь, я прекрасно помню и то, что те бандиты сделали с тобой, и то, что было у Мамы в ангаре, но, чёрт побери, далеко не все, у кого чёрный цвет кожи, такие. В моей голове предыдущая фраза звучала вовсе не так банально. — Бла-бла-бла, — отмахнулся скаут. — Ты не ответил на мой вопрос. Но ты прав: дело и правда не в цвете кожи. Дело в воспитании, культуре, в среде. В том, что негры несут этому миру. Я ненавижу не негров, я ненавижу уёбков — и не моя вина, что негры — большинство из них. Я хочу убивать их не потому, что не люблю чёрный цвет, а потому, что ненавижу грязь, лень, болезни, воровство, изнасилования, убийства, наркоторговлю и прочее. — Воспитание и культура — это ещё не весь человек, — отмахнулся я. — А среду можно и поменять. — Ага, опять насильно тащить кого-то на своём горбу в светлое будущее?.. Знаешь, моя любимая глава истории Корпа — это та, где прекрасные люди с чувством вины за угнетение негров в прошлом попытались всё исправить и построить в Африке райское место, а потом негры жестоко их всех наебали. Тебе сказать, почему я не пристрелил того чудика в жёлтом костюме? Потому что он нормальный. Он захотел выбиться в люди — и он выбился. Учился, искал работу. Что мешает остальным?.. Сильные наследуют землю, Маки. А слабость поощрять нельзя, ни в себе, ни в других. Поэтому, пожалуйста, будь сильным и не неси хуйню. — Кажется, я слышал подобные разговоры, — процедил я. — От блондинов в серой форме. У них ещё кресты были на рукавах. — И что? Знаешь, в чём отличие нацистской идеологии от той, которую ты мне впариваешь? — Не знаю и не хочу знать, — я отвернулся, но Эрвин продолжал. — Наци говорили: «Я лучше, значит я заслуживаю большего. И чем лучше я буду, тем на большее смогу претендовать». А умники-гуманисты с высоких уровней города: «Я хуже, значит я заслуживаю большего. И чем слабее я буду, тем…» Надеюсь, понятно, к чему это ведёт? — Хватит, — я поднял руки, показывая, что сдаюсь. В плече нестерпимо засвербило. — Ты говоришь со мной, как с долбаным активистом, но я никакой не активист! — Но ты несёшь ту же чушь! Поверь, я видел много говнюков. Разных говнюков. Но самые страшные и чудовищные говнюки — это те, что призывают к миру, любви, свободе и так далее. Они обычно такую херню начинают творить, что человечество потом хватается за голову и ещё сильнее разочаровывается в мире, любви и свободе. Я фыркнул: — Ну конечно. Те, что вещали про величие нации и расы, намного лучше. — Они хотя бы знали, как устроен мир и не питали иллюзий. — Ага, — ехидно заметил я. — И поэтому истребляли евреев, в каждом из которых видели члена всемирного тайного заговора. — Послушай, я не собираюсь с тобой вести сейчас споры о политике и истории — ситуация не та. Я лишь говорю, что в каждом человеке надо видеть человека, вот и всё. — Так я и вижу, дубина, — улыбнулся Эрвин. — Я всегда вижу в человеке человека. Но очень часто я вижу ещё и то, что этот человек — мудак. В том и разница между нами: я вижу реальных людей, а не тех, кем они якобы могли бы быть. — Не-а, — возразил я. — Ты видишь только то, что тебе удобно видеть! Есть же куча обратных примеров, и ты это знаешь, просто стараешься не замечать. Ты сумасшедший, Эрвин, но вместо того, чтобы лечиться, тупо потакаешь своему сумасшествию, прикрывая его идеологией! И поэтому я не хочу с тобой сейчас спорить. — Зато я хочу, старый ты идиот! — закричал Эрвин. — Нам с тобой ещё работать! Моя жизнь зависит от тебя! Я всего лишь боюсь, что в самый ответственный момент твой палец дрогнет, и мне из-за этого прострелят башку! — Всё будет в порядке! — рявкнул я. — Ничего не дрогнет! Урок выучен! А теперь бога ради заткнись и перестань изливать на меня всё это, ёбаный ты псих! — я схватил лежавший рядом кусок железобетона и с яростью швырнул в стену напротив. — Надеюсь, ты сделал правильный выбор, — усмехнулся Эрвин, глядя на то, как над изломанным и окровавленным трупом нашего помощника, оседает серое облачко бетонной пыли. — Иди нахер со своими выборами, понял? — огрызнулся я. — Не собираюсь я ничего выбирать. Ты мне сейчас очень красиво рассказывал о разнице взглядов, но не учёл, что мне плевать. Любая идеология — говно. Да-да, не улыбайся, любая идеология — это всего лишь фантазия о том, как хорошо будет в будущем, и попытки прикрыть неудобные моменты извращённой логикой. Типа вон там у нас в углу не дерьмо лежит, а удобрение, на котором взрастится величие нашей нации! У меня нет системы взглядов и вряд ли появится. И мне точно не нужны психопаты с банком аргументов, чтобы рассказать, как правильно жить, в кого стрелять и прочее. Сам разберусь. А вот что мне нужно — так это время, чтобы прийти в себя. Поэтому завали-ка ебало, пока я сам тебе его не закрыл! * * * Несколькими часами позднее мы снова стояли у входа в бани Мусаями. — У них же там ни воды, ни канализации! — я игнорировал Эрвина, поэтому тот болтал с Шерифом, пересказывая впечатления от рейда. — Как они могут так жить? — Нормальн живут, — улыбнулся негр. — Я так ж живу и нчего, нрмально. — Пойдёте с нами? — спросил я. — Не, нам не над. Пока! — парни пожали нам руки на прощание и растворились в бесконечной рыночной толкучке. — Интересно, они не боятся, что мы их кинем? — вполголоса полюбопытствовал Эрвин. — Неа, — я открыл дверь и указал Эрвину на вход, пропуская его вперёд. — Свои деньги они, если что, получат от Мусаями. А вот он в свою очередь получит их с нас. Пожалуйста, не спрашивай как. Акира встретила нас стандартным приветствием, а затем замигала и произнесла фразу, явно составленную из обрезков других. — Проходите, господин… Мусаями… ждёт вас. Пара минут, небольшой спор из-за необходимости раздеваться — и мы оказались в знакомом супер-пупер-вип зале. С момента нашего ухода здесь ничего не изменилось: ни обстановка, ни громилы, ни сам Мусаями, сидящий в бочке по горло в воде. После обмена любезностями и пары дежурных вопросов старик вызвал маленького человечка с огромной головой, на которой блестели глубокие залысины. Человечек был одет в самый строгий из виденных мной чёрных костюмов и едва тащил на себе армейский брезентовый чехол, в который можно было бы упаковать носорога. — Здесь всё, — старик кивнул на чехол. — С ребятами мы расплатились сами. Жаль Бату, он был неплохим парнем, — тут я не сдержался и покосился на Эрвина. — Остаток денег скинем вам на счёт. Рад, что ты исправляешься, Маки. — Спасибо, — я слегка склонил голову. — Что ж, в таком случае… — Одну минутку, пожалуйста, — вклинился Эрвин. — Маки, сколько у тебя осталось денег? Я хочу себе эту штуку. Я посмотрел на «штуку» и покрылся холодным потом. — Эрвин, заткнись! — прошипел я. — Прошу прощения, не слушайте его. Мы уже уходим. — И зачем же тебе меч? — спросил Мусаями моего напарника, насмешливо приподняв седую лохматую бровь. — Разве ты умеешь с ним обращаться? Скаут покачал в воздухе ладонью: — Немного. «Эрвин, ты что вообще…» — Ха! Сейчас посмотрим, — старик дёрнул головой (я видел этот жест раньше и едва поборол желание зажмуриться) и что-то сказал жирным здоровякам, после чего те вышли из «номера», но вскоре вернулись, притащив с собой штуку, похожую на кошачью когтеточку: подставка и несколько бамбуковых стволов, обмотанных грубой коричневой верёвкой. Мусаями подплыл ближе к краю бочки и попросил: — Давай. Покажи, что умеешь. Я стоял ни живой ни мёртвый от ужаса и пытался не воспламениться от жгучего стыда за напарника. «Лучше бы тебе уметь хоть что-нибудь, кретин, иначе мы покойники! — шипел я по внутреннему каналу. — Что ты творишь?» «Я хочу эту хреновину, Маки. Она крутая!» «Это не хреновина, это реликвия клана, ты, идиот!» — Я, конечно, не мастер, — скаут, поигрывая дряблыми старческими мышцами, подошёл к стойке с мечами и красивым плавным жестом вытащил катану из ножен. — Но попробую… Эрвин встал возле «когтеточки» и выставил меч перед собой. Одна нога вперёд, колени чуть согнуты, спина прямая. Я задержал дыхание. — Х-ха! Х-ху! — два молниеносных, почти незаметных глазу движения. «Когтеточка» не шелохнулась. «Нам конец», — обречённо подумал я и с затаённой надеждой покосился на выход. В ту же секунду о пол звонко застучали падающие куски бамбука: стволы распались, идеально разрубленные в двух местах. Жирдяи переглянулись и одобрительно покивали друг другу. Мусаями был удивлён не меньше остальных: — Хорошо. Очень хорошо, — он зацокал языком. — Признаюсь, не ожидал. Такаши! — маленький человечек подпрыгнул на месте и поклонился. — Принеси ему Мачи Но Ха.