Глава одиннадцатая По воле режиссера заставка на экране разлетелась на тысячи разноцветных осколков, которые тут же растаяли, как огни фейерверка, открыв знакомую обстановку студии – множество зеркал, цветы на позолоченных стойках в виде маленьких колонн, кресла со сверкающими металлическими подлокотниками, обитые красной кожей. Проигрыш еще не стих до конца, а объектив камеры уже приблизился к центральной группе кресел и замер перед сидящими за стеклянным столом синьорой Эвелиной и Риккардо Риккарди. Крупный план: загорелое лицо ведущего. Он сверкнул своей знаменитой белоснежной улыбкой, посмотрел прямо в объектив (чтобы каждому телезрителю казалось, что взгляд обращен именно на него) и произнес своим медоточивым голосом: «Дорогие наши зрительницы и зрители, добрый вечер. Сегодня мы принимаем у себя в гостях Эвелину, которая попросила нас вернуть ей утраченную красоту. Думаю, вы согласитесь со мной, что она действительно нуждается и в нашей поддержке, и в чудесах нашей „Боттичеллианы“». Пока он говорил, оператор показал крупным планом лицо гостьи. – Что они с ней сделали?! Мама совсем не такая! – в негодовании завопил Лео, соскочив с ручки кресла и подбегая к экрану, чтобы рассмотреть получше. Ланчелот Гривз смущенно почесал нос и пробормотал: – Какое безобразие… Чего-то подобного я и ожидала. Но это было уж слишком. Разговаривая с мамой по телефону, телевизионщики сказали: «Перед интервью вас загримируют. Иначе под осветительными приборами лицо будет блестеть от крема и пота». Но пудрой они не ограничились. Мама изменилась до неузнаваемости. В худшую сторону. С помощью коричневых теней ей сделали под глазами темные круги, похожие на синяки. Глаза казались маленькими, без ресниц, с красными веками, как у кролика. И нос стал другой – большой, распухший и чуть ли не бородавчатый. Губы у мамы всегда были нежные, как у ребенка, а они нарисовали помадой тонкий жестокий рот, как у отрицательных героинь в телефильмах. Не говоря уже о волосах, смазанных гелем (как будто сальных) и прилипших ко лбу. То, что это гель, я знаю точно. Утром, когда мама выходила из дома, волосы у нее были хорошо вымытые, легкие и пышные. А что теперь о ней подумают? Что этой плешивой не помешал бы парик? Моей первой мыслью было: «Бедная!» А второй: «Вот так ей и надо! Еще один урок от прохвостов с канала „Амика“. Мало ей истории с газонокосилкой!» И все-таки мне противно было думать, что сейчас на нее смотрят тысячи и тысячи людей. Может быть, даже кто-то из друзей папы, его коллег, наших соседей в Генуе… «Бедная Эвелина. Случай, конечно, печальный, что и говорить, – причитал между тем с экрана этот лицемер Мильярди. – Но для специалистов из «Боттичеллианы» нет ничего невозможного, и для нашей организации нет невыполнимых задач». – Та еще задача! Просто принять душ и смыть с себя всю эту гадость, которой они ее обмазали! – прокомментировал Станислав. – Ты только посмотри, какие сволочи! – воскликнула тетя Мити. – Все, что они будут делать потом, покажут и расскажут во всех подробностях. А как из человека сделали чучело, об этом ни гугу. – Представляю, каково ей будет, когда она увидит эту запись, – добавил Станислав, озабоченно глядя на красный огонек включенного видеомагнитофона. Тут мы вспомнили, что и само интервью смотрим в записи. Ведь записано оно было еще утром. Сейчас мама уже давно в «Боттичеллиане». Может быть, ужинает вместе с другими «гостьями»: вареные овощи и чашечка травяного чая. А может, уже в постели – отдыхает от переживаний этого богатого событиями дня. Передачу она, разумеется, не смотрит. В контракте было написано, что гостьи «Бьюти Фарм» не должны видеть себя ни в зеркале, ни по телевизору в течение всего указанного срока. Помню, прочитав этот пункт, я спросила: – Разве это честно, мама? Ты не можешь себя видеть, а телекамеры могут показывать тебя в любое время, что бы ты ни делала… – Такой порядок, – не смутившись, ответила она. – Риккардо Риккарди объяснял это в передаче уже много раз. Улучшение происходит не сразу и требует времени. Если ты посмотришь на себя в зеркало в неподходящий момент, то можешь разочароваться и тем самым все испортить. Окончательный результат должен быть для тебя сюрпризом. Меня просто бесит, когда она говорит вот так, повторяя, как попугай, слова своих телекумиров! Откуда эта слепая вера в любые глупости, произносимые с экрана? – Ну извини, – возразила я. – Все балерины смотрят на себя в зеркало, когда упражняются у станка. Чтобы избавляться от недостатков и совершенствоваться, нужно себя видеть. И потом, почему этот эффект неожиданности должен быть только у тебя, а не у зрителей тоже? На это она, конечно, ничего не ответила, как всегда, когда я критикую ее любимчиков. И сейчас она не может смотреть свое интервью у Риккарди, зато все смотрят на посмешище, которое из нее там сделали. (И что это за интервью, если Мильярдо Мильярди говорит все время один, а «бедная Эвелина» не может вставить ни слова?) – Может быть, и преследы ее сейчас смотрят, – c досадой произнесла Пульче. – И джакузи. Хохочут, наверно. Зря твоя мама доставила такую радость нашим врагам. – Хорошо еще, что у нас нет телевизора, – вставил Ланч. – Представляете, как взбесился бы мой начальник? Другие обитатели Твердыни были не так критически настроены по отношению к синьоре Тоскани, как ее близкие. – Не очень-то фотогеничная у нас хозяйка. В действительности она гораздо симпатичнее, – говорили синьоре Циляк сестры Людовичиc. – От ентих телекамер не жди ничего хорошего, – ворчала в столовой у Эспозито тетя Кончетта. – Твоя мама очень бледная. Ей надо почаще бывать на солнце. Но в солярии «Боттичеллианы» об этом позаботятся, – сказала на следующий день Коломбе Леопольдина Сенгор, когда они собрались, чтобы вместе идти в школу. – У твоя мама осень лазносветный лисо. Надо было мазать светлый пудла, – посетовала синьора Чан, заглянувшая, чтобы угостить обеих теть «флуктовым толтом с каламель», прибывшим с пылу с жару прямо из «Нефритового цветка». – Если бы она не был лазносветный, был бы осень холосый. – Они все плохо выглядят на первом интервью, – утешила жена доктора Мурджия, встретив Коломбу на лестничной площадке. – Наверно, волнуются, сидя бок о бок с самим Риккардо Риккарди. – То, как она сейчас выглядит, совсем неважно, – убеждала синьора Ментасто с пятого этажа, столкнувшись с Коломбой на лестнице. – Думаю, во время заключительного интервью ты не узнаешь свою маму, такой она будет красавица. Джакузи вообще ничего не сказали. К счастью, Риккардо Риккарди никогда не называл фамилию приглашенных. Поэтому в школе никто – даже уборщицы, не пропускавшие ни одной серии «Лучше, чем прежде», – не понял, что эта новая «уродина», которую будут превращать в красотку, имеет какое-то отношение к диким монстрам. В нашей с Лео жизни еще не было такого, чтобы на целый месяц остаться без мамы. Я и не ожидала, что мы будем так скучать. Без нее дом казался пустым, несмотря на «девчонок» и периодически навещавших нас «женихов». Пустым и тихим, как морская раковина, в которой слышен только отдаленный шум моря. Мы так привыкли к постоянно включенному телевизору, что теперь от тишины в комнатах и коридорах у нас звенело в ушах, и это не предвещало ничего хорошего. С самого первого дня Лео отказался спать один у себя в комнате и перебрался ко мне (как в Генуе) вместе со своим петушком-талисманом. Наконец-то пригодился нижний этаж моей двухъярусной кровати, но никакой радости я от этого не почувствовала. Наоборот, как будто сама превратилась в маленькую девочку, которая боится остаться одна в темноте и, ища поддержки, разговаривает шепотом с братом. Разговоры наши были все время одни и те же. «Как думаешь, что она сейчас делает?» «Может, уже спит?» «Интересно, если я буду сильно о ней думать, она тоже подумает обо мне?» Звонить в «Боттичеллиану» нам не разрешалось. Однажды Лео, совсем загрустив, попробовал, но девушка-секретарь отказалась позвать маму. «Твою маму нельзя отвлекать, мальчик, – сказала она. – Ей нельзя волноваться и думать о посторонних вещах. Таков уж порядок, извини». В контракте и в самом деле было написано, что «гостьи» имеют право звонить только один раз в неделю и разговаривать не больше трех минут, и то в присутствии директора «Бьюти Фарм». Им запрещалось рассказывать о процедурах, питании, сне и свободном времени. (Если оно вообще у них было, это свободное время, со всеми упражнениями и процедурами.) Мы пытались представить себе, как она проводит дни, глядя телесюжеты о других «гостьях», уже закончивших свой курс в «Боттичеллиане». Но сюжеты были слишком краткими для этого. Четыре месяца не уложить в полчаса. Телевизор мы включали, только чтобы посмотреть «Лучше, чем прежде». Тети смотрели еще вечерние новости вместе с Араселио и Станиславом, которые приходили с нами ужинать и потом оставались еще поболтать и послушать музыку. Перед сном я, как и раньше, желала спокойной ночи папе и его скрипке, благодарила графа Райнольди и считала дни до маминого возвращения. Я очень хотела поскорей ее увидеть, но немного боялась, потому что думала: «А вдруг они правда сделают из нее совсем другую, и не только на вид? А вдруг через месяц, держа чемодан в руках, у нас на пороге появится какая-то прекрасная незнакомка?» Часть третья Глава первая Я не хотела туда идти, в эту их телестудию, играть роль дочери, которая после месяца разлуки видит мать невероятно и чудесно изменившейся и начинает рыдать от счастья. Пока рыдаешь, все телекамеры нацелены на тебя, чтобы слезы твои видел весь мир, и притом так близко, что, кажется, их можно потрогать или даже выпить (это для тех, кто особо жаждет чужих эмоций). Мы видели это каждую неделю в других выпусках «Лучше, чем прежде». Только в роли «плакальщиков» выступали растроганные мужья. Каждый раз я думала: «Стыд, да и только! Они играют или всерьез? Не может же быть, чтобы им не дали увидеть жену хоть на несколько минут где-нибудь за кулисами?» Поскольку у мамы не было мужа, режиссер решил, что эту роль должны играть мы с братом. За два дня до окончания маминого пребывания в «Боттичеллиане» нам позвонила секретарша с канала «Амика» и пригласила на передачу. Для начала она дала нам адрес магазина детской одежды сети «Феникс» и велела купить себе одежду, которая нам понравится. Не весь гардероб, а только то, в чем мы пойдем в студию: платье, костюм, еще носки и туфли. Платить не надо, успокоила она: магазин предоставит нам все это бесплатно. (Зато когда мы будем входить в студию, на экране появится надпись типа «Одежда для детей была любезно предоставлена фирмой „Феникс“».) Потом мы сможем унести все это с собой и сохранить на память. Когда я сказала ей, что одежда «Феникса» мне не нравится и что я скорее бы умерла, чем надела их расклешенный ядовито-зеленый комбинезон с клубничками цвета фуксии, синьорина не поверила своим ушам. – Но это же последний крик моды! – воскликнула она. – Все твои ровесницы одеваются в «Фениксе». – Простите, можно мы придем в своей одежде? – спросила я. – Обещаю, что вам понравится. У меня, например, есть очень красивый сарафан из красного вельвета, сшитый специально для меня нашей соседкой синьорой Людовичис. Не знаю, зачем я это говорила, ведь решила же, что туда не пойду. Мне совсем не улыбалось стать всеобщим посмешищем и дать джакузи лишний повод поиздеваться над дикими монстрами. – Вообще-то, – сказала мне потом Пульче, – большинство людей начинают относиться к тебе с бо́льшим уважением, стоит тебе хоть раз побывать на телевидении. И джакузи такие же, как все. Им плевать, почему тебя показали, – убийца ты или изобрела лекарство от рака. Главное, что они видели тебя на экране. Она права. Как иначе объяснить, что мама готова все время смотреть на этого дурака Валерио Карраду? Ведь мама с папой всегда учили нас, что все люди равны, а разный цвет кожи у них для того, чтобы мир был прекраснее, ярче и богаче. Когда я была маленькой, мама пела мне африканскую колыбельную, которой научил ее Дьюк. Песня заканчивалась пожеланием выйти замуж за прекрасного темнокожего принца из племени конго, йоруба или карабали. Но я уверена, что, встретив на улице сусио тибурона, мама не скажет ему: «Негодяй!» или «Позорный расист!», а, набравшись храбрости, попросит автограф. – Платье, сшитое дома? Об этом не может быть и речи! – раздраженно ответила Коломбе секретарша.