Маленький Шешковский был вынужден подняться на цыпочки, чтобы разглядеть невесту наследника. Решив с самого начала, что при первой возможности улизнет с приема, Ушаков специально выбрал место на лестничной площадке, откуда можно было ретироваться, не привлекая к себе излишнего внимания. К сожалению, когда Апраксин сообщил о прибытии Софии Фредерики и развернулся к ней, Шешковский оказался за спинами высокого и тощего Андрея Ивановича и огромного, как скала, Степана Федоровича, так что он почти ничего не видел, крутясь за ними и только что не подпрыгивая. Этот маневр не остался незамеченным, и, проходя мимо, Фредерика весело подмигнула незадачливому молодому человеку, тут же спрятав предательскую улыбку за простым кружевным веером. Дамы быстро поднялись по лестнице, и, на секунду замерев на месте и дождавшись: «Именем Ее Императорского Величества, София Августа Фредерика принцесса Ангальт-Цербстская и мать принцессы Иоганна-Елизавета герцогиня Гольштейн-Готторпская…» – чинно вошли в зал. Глава 12. Мечта – НАШ ПОСТРЕЛ ВЕЗДЕ поспел! – рассмеялся Андрей Иванович, подталкивая в спину ошалевшего от такого нежданного знака внимания юношу, дабы тот шустрее перебирал ногами к выходу. Ошарашенный неожиданно благожелательным приемом, Шешковский перелетал через ступеньку, подгоняемый своими мучителями, а меж тем где-то там, в недоступном Степану Тронном зале, величественная и прекрасная императрица восседала на высоком троне. Рядом с ней по правую руку сидел невзрачный наследник престола, в то время как третий трон по левую руку от государыни традиционно оставался пустым. Наверное, герцогиня и принцесса склонились перед троном в глубоком придворном поклоне, не смея поднять глаз, а может, наоборот, смотрели с обожанием и восторгом. В конце концов, именно за этим они и ехали из своей Европы. Наверное, сейчас они уже обмениваются любезностями, скорее всего на немецком, кто-то говорил, что Елизавета Петровна прекрасно владеет этим языком, а потом обе гостьи целуют протянутую им ручку. У государыни должны быть очаровательные пухленькие ручки с перстнями на каждом пальчике. А у Фредерики, какие, интересно, ручки у принцессы? Должно быть, маленькие, она и сама кроха. Размечтавшись, Степан пропустил, как слуги помогли надеть шубы Андрею Ивановичу и Степану Федоровичу, и очнулся лишь, когда подбитый волчьим мехом плащ покрыл его собственные плечи. – Гляди, чтобы тебе, господин хороший, после такого под особо пристальное внимание Тайной канцелярии не попасть, – толкнул его Степан Федорович. – Или Преображенского приказа, мы как раз туда направляемся, – поддакнул пасынку Ушаков. – Князь Салтыков, камергер цесаревича, подполковник Тимофей Вожаков и сопровождающие их лица, по приказу государыни встречающие невесту наследника в Митаве, дабы торжественно въехать вместе с ней в Ригу, уже на заметке генерала Шувалова. – А что? Первые встретили, можно сказать, в чистом поле, без свидетелей. Узнаю руку моего заместителя, – Ушаков хлопнул Шешковского по плечу. – Вот ведь головушка горячая, во всех ищет изменника. И ведь находит, каналья! Бедный Салтыков, не придется ко двору Фредерика, его первого на дыбу, да под пытками и выведает, что у них там происходило с принцессой. С подробностями… – Да полноте вам, Андрей Иванович! Какие подробности, у князя полно свидетелей. Отстоят как-нибудь, – попытался прекратить неприятный разговор Апраксин. – А действительно, какие свидетели? Десятка два молодых офицеров из Потешного взвода – друзья Петра Федоровича, разве ж это свидетели? Да Шувалов их показания либо в расчет не возьмет, либо рядом с Салтыковым ответ держать заставит. Как ни крути, сынок, а все равно красавчику Сереженьке не избежать проверки, пропал князь, и родня не поможет. А уж что ждет нашего Степу Шешковского, коли лысая башка о его шашнях проведает! У-у-у, Сергей Васильевич, хотя бы в присутствии других офицеров с принцессой любезничал, а тут так вообще, можно сказать, с глазу на глаз… – Да я, да вы же сами видели, что ничего не было. А что до Приказа, да я же все равно там служу. Весь на виду, ну точно гусь ощипанный. – Весь на виду ты будешь, когда тебя, голубчика, наперво донага разденут да хомут железный вокруг шеи обернут, а перед этим еще кнутом попотчуют, чтобы не отбивал невест у самого… Степан залился краской. Он был давно привычный к грубоватому юморку начальника, но на этот раз отчего-то слова пролились на душу незадачливого Шешковского благостным бальзамом. Перед глазами уже не маячила отрезанная голова в компании с обезглавленным телом, но воцарилась и, должно быть, надолго темноволосая смешливая девчонка. – Отправленный на осмотр трупа лекарь велел передать, что обезглавленная девица находилась в тягости. Так что не исключено, что убили ее именно поэтому, – на ходу, кутаясь в лисью шубу, как ни в чем не бывало продолжил Апраксин. – Я, признаться, подробностей еще не разведал и теперь намерен отобедать у приятеля, давно звал, затем в Приказ и ночью уже домой. В карете отосплюсь, а там… никому не смог доверить без меня допросить Анну Васильевну. Петруша Говоров сказывал, будто бы в день нашего отъезда к ней вторая племянница пожаловала. Эх, кабы я тогда знал об этой девице, попытался бы хоть с ней переговорить. А тут… У крыльца, выстроившись в ряд, чинно поджидали своих господ запряженные четверкой кареты и «линейки». Слуга распахнул перед господами дверцу кареты, в которую первым забрался Ушаков, за ним Апраксин и, наконец, Шешковский. После встречи с принцессой Фредерикой тот, признаться, с большим удовольствием прошелся бы пешком, вспоминая дивную девушку и представляя, как бы у них все могло отлично сложиться, будь она его соседкой или дальней родственницей. И это даже ничего, что на улице морозно и к вечеру, по всем приметам, ветер будет срывать с головы шляпу, бросая в лицо пригоршни колких льдинок. Ближе к вечеру городовые по столичному обычаю станут жечь костры, как написал в своем донесении прусский посол: «Русские настолько дурны, что зимой палят дрова, пытаясь отапливать улицы, но от этого не становится теплее». Сколько раз вот так Степан Шешковский грел озябшие руки у ночных костров града на Неве, напитываясь дармовым теплом и собираясь с силами для следующего перехода. Если ты попал в зимнюю Москву или Петербург и у тебя нет ни валенок, ни иной подходящей для этого времени года обувки, с ногами можешь попрощаться. Безденежный, безлошадный канцелярский писарь, да, в ту пору он еще был писарем, передвигался по городу от костра к костру. Сейчас же еще не поздно, и никаких костров, скорее всего, нет. Тем не менее все, чего в данный момент желал Степан, – это прогуляться в одиночестве, мечтая о прекрасной Фредерике и во всех красках представляя свое невозможное счастье. Нет нужды, что он плохо знает дорогу, в карманах дорогого кафтана позвякивают монеты от самого Разумовского. Заблудишься, нешто добрые люди не довезут до самого Приказу? Впрочем, Разумовский ведь сказал, что озолотит того, кто распутает дело о краденом жемчуге, значит, и он, Шешковский, может на что-то надеяться. Быть может, даже его наградит сама государыня, пожалуют деревенькой душ в полтораста, повысят в должности или даже… А впрочем, чем это может помочь, когда София Фредерика не сегодня-завтра сделается великой княгиней, а затем, страшно подумать, императрицей и… оставался еще вариант, она могла не понравиться жениху. Ерунда, как такая девушка может не понравиться? Или он ей? Опять нелепость. Нравится, не нравится, кто ее будет спрашивать, она и в Россию приехала не чаи распивать, а замуж выходить. А значит, выйдет, и при чем здесь любовь какого-то заурядного сыскаря? Впрочем, остается еще один вариант, о котором приятнее всего мечтать, – что Фредерика так влюбится в него, что согласится на побег, они обвенчаются в какой-нибудь церквушке и… Нет, сначала она должна сменить вероисповедание, иначе нипочем не обвенчают, а уж потом? – Ты слушаешь или уже спать завалился?! – По давней привычке Ушаков сопроводил вопрос тычком острого локтя, аккурат в правый бок размечтавшегося Шешковского. – Я да… слушаю… – Степан ошарашенно вперился взглядом в, по всей видимости, давно о чем-то вещавшего Апраксина. – Вот молодежь пошла, не то что в былые времена. В конторе спят, на осмотре трупа зевают, во дворец отвел – снова носом клюет. Никаких интересов в жизни, набить брюхо да на боковую. – Да ладно тебе, каждый может устать, – примирительно махнул платком Апраксин. И Шешковский невольно отметил для себя, что в присутствии посторонних Степан Федорович называл отчима на «вы», в то время как наедине или со своими – на «ты». – Еще одно, вы, я так понимаю, не успели обследовать пруд, в котором нашли тело предположительно Самохиной и голову Айдархан, а вот я, поняв, что с Анной Васильевной потолковать не удастся, сразу же туда и отправился. Шешковский затаил дыхание. В который раз за сегодняшний день здоровенный и, как о нем говорил Ушаков, ленивый Апраксин удивлял его своей сметливостью и несвойственным для людей его комплекции проворством. – Докладываю, вокруг озера походил, натоптано, что на Сенном рынке, тем не менее кое-что разглядел. В общем, их привезли в легкой карете, запряженной всего одной лошадкой. – Стало быть, недалече везли. Далеко одна-единственная кляча нипочем бы не вытянула целую карету, подохла бы скотинка на наших дорогах, – рассуждал сам с собой Ушаков. – У дороги ясно видны следы сапог, большие и поменьше. Зато крови или, скажем, следов борьбы почти совсем нет, что говорит о том, что? – он озорно поглядел на Шешковского, продолжит ли тот начатую мысль. – Что убийство произошло в другом месте! – отрапортовал Степан. Карета резко повернула, послышалась брань кучера, выглянув из окна, Шешковский увидел, что они только что чуть не наехали на переползающего дорогу пьяного. – И обезглавливание тоже, – одобрительно кивнул Апраксин. – С ночи, говорят, в тех местах туманище повис плотный, так что если кто-то карету и мог заприметить, вряд ли чего разглядел. Я, признаться, даже подумал, что душегубы эти сначала хотели трупы куда подальше отвезти, а потом воспользовались туманом и… – Хотя не исключено, что специально почти на видное место подложили, чтобы быстрее нашли. – Ушаков лениво разглядывал свои ногти. – Никаких следов второго тела и головы? – Никак нет. Солдаты весь пруд осмотрели, да и не для того живопыры эти головы отрезали, чтобы потом вместе с телами их хоронить. – Найти бы место преступления… – Карета подъехала к зданию, занимаемому Преображенским приказом, Ушаков поблагодарил пасынка, и выбравшийся первым Шешковский подал старику руку. Теперь молодой человек понял, отчего Андрей Иванович так настаивал на привлечении к расследованию пасынка. За неимением собственного сына он обучил Апраксина, наверное, всему, что знал сам. После чего, вместо того чтобы взять юношу к себе на службу, сделал все возможное, чтобы тот обеспечил себе блестящую карьеру военного и дипломата. В разговорах о пасынке Ушаков обычно только и делал, что упрекал последнего в неповоротливости и лени, тогда как на самом деле весь вид Степана Федоровича, его любовь к роскошным нарядам, мотовство и страсть к хорошей кухне давно уже были чем-то вроде притчи во языцех. Все привыкли к сластолюбцу и лентяю Апраксину, любимчику Миниха, а затем лучшему другу великого канцлера; привыкли, считая чем-то само собой разумеющимся, что родственник Ушакова получает одно отличие за другим, продвигаясь по служебной лестнице благодаря не собственным талантам, а исключительно знакомству и протекции. Тогда как на самом деле все это время Апраксин нарабатывал себе личину, в которой никто не мог заподозрить ни ума, ни таланта, ни способности хоть к какой-то эффективной деятельности. И вот этот самый лентяй и любитель женщин Степан Федорович Апраксин успел собрать информацию о Шувалове (хорошо бы еще знать, какую), посетил, пусть и безрезультатно, Анну Васильевну, примчался к пожарному пруду и блестяще провел осмотр местности, сделав правильные выводы. Тоже упрек Шешковскому, захотел бы – успел, пока местные там все следы не вытоптали. Ушаков всегда мечтал о наследнике. В то время как супруга сумела подарить ему одну только дочь. Тем не менее пасынок, ребенок любимой женщины, неожиданно сделался для Андрея Ивановича истинным сыном. В Преображенском Андрея Ивановича и его протеже ждал роскошный ужин, после которого они, не отдыхая, должны были спешно отбыть в Петербург. Глава 13. Шелковая роза – УСЕРДНО СЛЕДИ ЗА перепиской Фредерики и особенно ее матушки, чтоб днем и ночью, и не только письма, чтобы каждое слово, чтобы я про каждый их чих знала. Головой отвечаешь. – Елизавета отвернулась от Александра Шувалова, лысый, с непроизвольно дергающейся щекой, он был ей глубоко неприятен. Александр Иванович поспешил ускользнуть, незаметно юркнув между бархатных штор, точно дворцовая моль, раз, и нету. – Устала я, Алешенька. Ну, как тебе наша невеста? Думаешь, не зря мы ее выписали? Не ошиблись? – Ребенок и есть ребенок. Что о ней скажешь, впрочем, граф Лесток ее осмотрел и не нашел ни хворей, ни изъянов. Даст Бог… Елизавета с нежностью окинула взглядом своего фаворита, вопреки приказу одеваться в соответствие с убранством дворца, то есть сегодня двор блистал во всех оттенках алого, на Разумовском был нежно-фиолетовый кафтан из бархата, короткие черные штаны до колен, сиреневые чулки с шелковистым отливом и датский парик с длинными буклями, присыпанный дорогущей серебристой пудрой. – Ох, зря я тогда про эту поганку Лешего вопрошала, наперво надо было про наших детей узнать. – Государыня прильнула к любимому, нежно устроив рыжую головку на его груди. – Не прощу ей этого! Когда собираешься к колдуну? – Да хоть завтра, – Разумовский нежно погладил Елизавету по голове и, вытащив из ее прически несколько шпилек, высвободил поток густых рыжих волос. – Езжай, Алешенька. Отдохни как следует и езжай. Спросишь про ребенка, про нас с тобой, ну и, коли силы останутся, про Фредерику эту, будь она неладна. Сами связались со шпионками, самим и расхлебывать. Думала я отослать лазутчиц к их разлюбезному Фридриху, но да раз уж Лесток ее здоровью такие оды слагает, глупо отказываться. Как считаешь? Я так понимаю, что коли у нас с тобой ничего не получится, а Фредерика такая здоровая и сильная, так, может, она нам деток и нарожает, да хоть одного мальчика. А мы бы его с тобой тогда как родного воспитали. Я тут знаешь о чем подумала, ведь по правилам наследника престола нужно сызмальства воспитывать как будущего государя, чтобы на советах учился сидеть, чтобы держал себя как положено русскому царю, думала племянника выучить, да такого балбеса не учить, дрессировать впору. Вот чем, как ты считаешь, он невесту свою давеча потчевал? Думаешь, театром да своей распрекрасной скрипкой? Прямо из тронного зала повел показывать потешный взвод. Та, понятное дело, пошла и даже благодарность изволила выразить, умная, видать, стерва. Я ее за это как раз хвалю, такая из кожи вон вылезет, своего добьется. Но он-то каков?! А разговоры, знаешь какие разговоры он с ней разговаривает? Мне давеча Александр Иванович отчет показывал. Либо об императоре Фридрихе, либо о том, как хорошо будет, когда он императором сделается и какие порядки заведет. Это, стало быть, когда я помру! Фредерика, правда, ему тут же пенять начала, мол, можно ли такое о родной тетушке говорить… Я, конечно, понимаю, что с ее стороны это элементарная осторожность, сдалась я ей как евнуху гарем, но если немка, точно гончая, опасность почуяла, отчего же этот, с позволения сказать, наследник престола ничегошеньки не чует? Ведь последний кухонный мальчишка ведает, во дворце всюду глаза да уши. Одному только цесаревичу, видать, законы не писаны, балаболит безудержно. – Ну, молодо-зелено. Образуется, может быть, – Алексей Григорьевич выглядел обескураженным, – ты, главное, не кручинься из-за ерунды, сама знаешь, что с дурака взять? – Так он и с дружками своими не осторожничает, и со слугами. Да что там, помнится, когда только-только о невесте заговорила с ним, он мне, в глаза глядючи, выдал, как он все замечательно устроит, когда над ним стоять и указывать, что делать, перестанут. И псарню-то он увеличит, и всех повсеместно заставит говорить исключительно на немецком. Я тогда, помнится, так опешила, что даже выругать его позабыла. – Да уж, неприятно все это. – Не то слово. – Ничего, главное теперь, чтобы у них поскорее кто-нибудь народился, а уж потом можно хоть по монастырям разогнать, хоть в крепость. Поживем, поглядим. – ШЕЛКОВАЯ РОЗА, ГОВОРИТЕ? Ушаков, казалось, думал о чем-то своем, так что Бецкому пришлось повторить свой рассказ. Из-за отсутствия Разумовского, который снова отбыл по срочному тайному поручению, Ивану Ивановичу пришлось лично отправляться в Тайную канцелярию. – Ну-кась, Синявский, а где нонче барышни Лопухины и сколько им сейчас лет? Говорите, той, что розами швырялась, было приблизительно четырнадцать? Особые приметы есть? Узнать сможете? – Так где ж им быть Лопухиным-то, – Антон только и мог, что руками развести, – после того, как их с родителями сослали в Сибирь, девчонки были распределены по разным деревням. Никаких сведений относительно самовольных отлучек из оных не поступало. По последним донесениям, в подозрительные контакты не вступали. Живут тихо, гостей не принимают. А возраст? – Он порылся в бумагах. – Анастасии сейчас восемнадцать, так как в прошлом она, будучи фрейлиной, чуть было не стала фавориткой цесаревича, за ней и пригляд особый. Анне четырнадцать, Прасковье девять, Катерине шесть. – По возрасту подходит Анна, отправьте запрос, и если только ссыльной на месте не обнаружится… – Но Алексей Григорьевич считает, что бросившая розу с запиской девушка похищена и нуждается в помощи. Ах, как жалко, что я не послушался тогда Марии Семеновны и не приказал задержать карету! – Алексей Григорьевич выдвинул версию, которая выглядит вполне правдоподобно, если учесть наличие записки на ленте. – Было видно, что Ушаков тщательно подбирал слова. – Тем не менее, возможно, вы не ведаете, но не так давно с шелковой розой при дворе ассоциировался совсем другой случай, и мы не имеем права не учитывать возможности назревания очередного заговора против Ее Императорского Величества. И мой прямой долг… Андрей Иванович нагнулся к самому лицу Бецкого и, поняв по выражению лица, что тот не улавливает, о чем речь, приказал Синявскому выйти вон. – Полагаю, что вы пропустили пикантную историю, из-за которой Наталья Лопухина получила прозвище Шелковая роза? – Скорее всего, я находился за границей. – Бецкой невольно отстранился: сама мысль, что легендарный палач подобрался так близко, что можно разглядеть каждую морщинку на его старческом лице, каждую пору, была невыносима. – Я рассказываю вам эту историю исключительно из-за доброго расположения к вам и вашему покойному батюшке, – Ушаков сделал паузу, а потом с невероятной для его возраста элегантностью занял кресло напротив гостя. – Когда Разумовский возьмется вас расспрашивать о нашей встрече, будет верхом невежества, если вы вдруг начнете интересоваться у него или упаси бог у… – Он поднял глаза к потолку. – Об этой проклятой розе. Слушая Андрея Ивановича, Бецкой невольно поймал себя на том, что сам тянется к Ушакову, вслушиваясь в его тихую, шелестящую речь, невольно замирая и сдерживая дыхание, когда тот делал паузы. – Некоторое время назад Наталья Федоровна Лопухина была одной из самых красивых придворных дам и пользовалась расположением не только членов императорской семьи, но и покровительствовала некоторым молодым людям. Лопухина старше Елизаветы Петровны на целых десять лет. Вначале она была статс-дамой при Анне Петровне, а потом в той же должности продолжала служить Елизавете Петровне. Как-то раз, а именно в 1735 году, Лопухина сделала то, чего не прощает одна женщина другой, а именно – заколола себе в прическу шелковую розу, точно такую же, как у Елизаветы Петровны, и отправилась в таком виде на маскарад. Понятное дело, что не в одной лавке они их покупали. Но факт – розы были совершенно идентичны. Уж я проверял, можете верить.