ГЛАВА 1 Про похороны Хоронили боярыню Милославу против всяких обычаев — на седьмой день. И в Акадэмии, хотя и поговаривали, что желают родичи тело ее забрать на погост, в склеп семейный, да не дозволено сие было царскою волей. Отчего? Не ведаю. Передо мною не докладвался. Да и кто я такая? На похороны явилася. Чего ради? Не любопытствия. Куда уж любопытствовать-то… …плакальщиц наняли. И пусть морщился Михайло Егорович, глядя на женщин в черных убранствах — на галок суматошных схожих, — но гнать не гнал. А мужчина какой-то в кафтане цвета давленой вишни, громко и грозно выговаривал ректору. Дескать, не уберегли дорогую сродственницу и, значится, ныне повинны выплатить виру, потому как ни в какое сердце слабое оный мужчина не верит. Убили Милославу. Я слышала. Да и не только я. Уж больно громогласен был тот мужчина. И кулаками потрясал. И грозился царю жаловаться… а после вдруг сплюнул под ноги и сказал: — Чтоб вы все провалилися со своею Акадэмией… Не провалилися, даже ежель правду сказал. …а жена его, боярыня зрелых лет, но красы прежнее не растративши, никого не обвиняла, но и не плакала, и вовсе не похоже, чтоб горевала она. Но стояла горделиво, куталась в шалю из чернобурки да все головою крутила. Выглядывала чегой-то. Или кого-то? — Это боярыня Красава, — сказал Кирей, меня за локоток придерживая. — С Милославой они не больно-то ладили… она из староверов… — Что? — Кажется, это так называется? Дед ее, помнится, все горевал, что, мол, старые заветы отходят… вон, гляди, стоит. Он Милославу на дух не выносил. Не потому, что плохая, но не дело это — девке из терема выходить. Кстати, у самой Красавы дар имеется, и немалый. Пожелай она, стала бы магичкой… — Кирей указал на сухого старика. Тот, обряженный в простое платье, гляделся бы бедно, если б не посох, который старик сжимал так, что пальцы побелели. Посох этот резной, высокий — куда выше старика — был украшен красными и синими каменьями. А мне вспомнилося, что сказывали про староверов… кто? Не ведаю. Но будто бы живут оне по заветам прежним, свято блюдут слова, писаные в грамотах, про которые бают, что дадены оне были самою Божиней. Но же ж разумному человеку ведомо — недосуг Божине над грамотами сидеть да законы писать. Тем паче, что порою законы оные зело жестоки. — …его бы воля, он бы Милославу на костер отправил. — Кирей на старика глядел поверх моей головы, и чуялось мне, что взгляд этот — недобрый. — Или на кучу муравьиную, медом обмазавши… Старик повернулся. И алым полыхнули глаза его. — Матушка сказывала… — Кирей замолк. — Не важно, Зослава. Главное, что нечего ждать от него добра… Лицо старика искривилось. Он вытянул руку. — Порок… — голос его был громок, и люд, до того гомонивший, смолк. А у меня по спине мурашки побегли. — Порок вокруг… — Где? — Еська руку поднял и под нее заглянул. — Мерещится вам, дедушка… ой, мерещится… нема тут порока. И под левую заглянул. — И тут нема… Ерема, у тебя есть? Тот покачал головой. — A у тебя, Емелька? Емельян покраснел густо, неудобственно ему было, что на похоронах Еська скоморошествует. — И у тебя, стало быть, нету… а ты, Лис? Елисей головой мотнул и попятился, точно желая спрятаться за широкими плечами Егора. — Видите, дедушка, нет ни у кого порока… Старик, против ожиданий, не разозлился. Но поднял посох в правое руке, а левую вытянул, раскрыл ладонь. — Вор куражится, — молвил он, глядя на Еську в упор. — Да на любую шею петля найдется. И пальцы вытянул, будто в горло желая вцепиться. А Еська вдруг побледнел, за шею схватился. Но старик рукой тряхнул, отпуская, а сам к Елисею повернулся. — Волку не место среди людей… А дальше я не поняла, что он сделал. Только Елисей упал вдруг на колени и зашелся кашлем. Он выгнулся. Вцепился когтями в землю. Задыхаясь. Захлебываясь… — Папа! — взвизгнула Красава и, сжав плечо, что-то зашептала. И супруг ее в посох вцепился, но вырвать из сухих сморщенных пальцев не сумел. А Еська повис на Еремином плече. Сам бы не справился, не удержал бы близнюка, но Емельян помог, да и Евстигней заступил дорогу. — Нехорошо, дедушка, — сказал он, в глаза старику глядя. — Не в вашей ли книге писано: не судите, да не судимы будете. А вы и судить, и казнить беретесь. — Ты… Елисея отпустило. Он сел, ощупал руками горло. Поднялся, за брата цепляясь. И сказал тихо: — Поперхнулся… немного. — Ага. — Лойко только руку на пояс положил, и мне подумалося, что благо, на поминки с шаблею и иным оружьем являться неможно, а то б была бойка. — Поперхнулся… чуть нутро не выплюнул. — Крепко поперхнулся, — ответил Елисей, уголками губ усмехаясь. И красную слюну рукавом отер. — Идем, Еремка… а то что-то… кашлять охота. Не застудиться бы. Ерема разом успокоился. И брата за руку взял, точно был тот мал. — И вправду, — проворчал. — Сквозит… След сказать, что день был самый что ни на есть весенний. Таким бы свадьбы гулять, когда б гуляли их не по осени, но весною. Травка зелена, расшита белым бисером звездчатки, и васильки-то в ней самоцветами, и одуванчики… небо синее. Облачка белые. Солнце разлеглося, разлилося светом. Тепло. Ветерок, на который Елисей пенял, и тот легонький, духмяный. Таким бы дышать — не надышаться. Старик же посох опустил. Поманил Евстигнея. А тот и подошел, Егора с дороги подвинувши, которому явне сия идея не по нутру пришлася. Он на деда глядел исподлобья. — Выжил, стало быть, — от как выходило, что говорил старик навроде и не громко, а я от все слышала до самого последнего словечка. — Выжил, — ответил Евстигней и голову склонил, старика разглядывая. — Я тебя знаю.