Она сама погасила пламя под котелком. — Как это зачем? — Люциана у нас была честолюбива. Хотелось ей всего и своим трудом. Славы снискать. Магичкою стать… в прежние-то времена все больше мужчины магией занимались. И в том имелся смысл. Зачем на женщин время тратить, когда интересу ей — муж и дети? И забудет она, что за мужем этим, что за детьми, всякую науку… это у меня дар был велик, вот и не спрашивали, чего желаю… а ты… да, ты одарена, Зослава… но чего ты хочешь? А того и хочу. Дома своего. Мужа. Деток… обыкновенного. И чтоб жили душа в душу. И чтоб детки здоровы были… и чтоб бабка их понянчить успела, как сама того желает… жизни простой, смерти легкой. — Не науки, явно… извини, но из тебя исследователя не получится. — Марьяна Ивановна протянула мне баклажку с воском. — Нет в тебе желания экспериментировать, того естественного любопытства, которое и дает в итоге результат. Я вот сегодня Ильюшку ругала. Но это так, чтоб не загорался. А то ж иные эксперименты до добра не доводят… батюшка его… не важно. Главное, что Ильюшке-то все не сидится, что мало ему всегда… и будет искать большего. И, глядишь, найдет. Ему наука не ради славы нужна, а ради самого процесса познания. Понятно? Я пожала плечами. Не сказать, чтоб сильно понятно. Это она про тое, что Ильюшка порой за книгою света белого не видит, да и не надобен ему свет оный, разве что к книге в придачу? И что любит он всякое… этакое… по-свойму вывернуть? Так оно и есть… а я что? Мне б писаное усвоить. Намертво. Кивнула. Стою, мешаю воск, которому бы давно разойтись, зелье скрепляя, да и думаю, что разговора эта — неспроста. Бабка моя просила вразумить? Аль по собственному почину Марьяна Ивановна решила? По надобности некое? — И вот возникает закономерный вопрос… зачем? Ладно бы тебе еще среди целительниц, все занятие пристойное для девки. Да и нужное. В Барсуках-то ваших целительницы нужны… жила бы себе, горя не знала… да и в прочиих местах. Полезное дело. Уважаемое. А ты куда поперлась? В боевые магики? Защиту магическую ставить? Она фыркнула и велела: — Прекращай дурить. Неси заявление, Фролка его мигом подпишет. И я против не буду. По знаниям твоим сразу на третий курс и переведу. Нечего тебе с молодыми дурищами делать. Ты девушка серьезная, ответственная… оформим тебя заодно на кафедру мою, скажем, на половину ставки. — Чегось? — Работать будешь, — ласково пояснила Марьяна Ивановна. — Травки там перебирать… а то лето ж идет, а рук не хватает. Прежде-то Милослава помогала, упокой Божиня ее душеньку. И чего с нею случилося? Никогда-то она прежде на сердце не жаловалась… а тут не выдюжило… ну да ладно, Фролушке видней… сказал — сердце, так оно и есть. И глазоньки потупила. Коснулась лба сложенными щепотью пальцами. Вздохнула будто бы тяжко, та в том вздохе мне притворство услышалось. — Мы ж не о ней, мы ж о тебе, Зославушка. Вот станешь травки сортировать. Кого сушить, кого парить… кого вот на нарезку и в стазис. С этим бы ты управилася. Чай, работа знакомая… ты присядь, Зославушка, присядь… а то ж с тобою и словечком не перемолвишься. Всюду то один, то другой хвостом ходит. Почетне, конечно, да неудобственно. Я и присела. От удивления. Нет, травы перебирать — работа и вправду знакомая. Небось в последние-то годы я сама их и перебирала. Бабка все на глаза жаловалась. Да и марудно сие, неприятственная. Посидишь денек, травинку к травинке раскладывая, после и плечи ноют, и спина болит. И перед глазами мельтешит. — Отвары какие попроще… настои… и платют тут неплохо, поверь… — И в глаза смотрит. Платют? Это хорошо, а то милости милостями, но свою копейку завсегда иметь охота. Да только мнится мне, что, пожелай Марьяна Ивановна, мигом желающие отыскались бы. Неужто средь выпускниц все-то при делах да при местах? Ладно те, которые при мамке да тятьке ждут и не чают, как в дом родный возвернуться. А вот девки звания простого? Им-то и есть куда возвращаться, да… Одно дело в каких-нибудь Барсуках целительницею жить. А другое — при Акадэмии… этак, глядишь, потиху и помалу в преподаватели выйти получится. Марьяна Ивановна, будто мысли мои подслушавши, продолжила: — А диплом получишь… и на моем факультете ты его всенепременно получишь. Я своих девочек в обиду не даю… так вот, получишь и при желании тут останешься. Дам тебе для начала курс попроще. Скажем, будешь летом на практику выводить, травки показывать… или там методы сушки прочитаешь. Сдашь минимум преподавательский… помощником годик-другой, а там и сама… мне на смену… у меня-то годы не те… И вновь вздохнула тяжко. Это она от бабки набралася. Та-то вздыхать горестно зело умелая была. Бывает так вздохнет, что прямо сердце в грудях от жалости переворачвается. Спытаешь, чего, мол, сталося… а у нее горе какое, навроде мухи, что на варение села да попортила. — Сердце-то ослабло… и спину тянет… сил никаких нет. Бывало, лягу и лежу, лежу… сяду и сижу, сижу… а чего сижу? Сама не ведаю. Охохоюшки… у всех у нас век недолог… Марьяна Ивановна смахнула слезинку и елейным голосом продолжила: — Ты уж послушай совета моего… я-то долгехонько живу… притомилась уже даже… не знаю, что Люциана задумала, да не выйдет у вас любви. Поверь моему опыту, не выйдет. Она хитрая девица… у всех взять сумела… не сказывала про то, как училась? Сама-то боярыня… славна, грозна… но что тут от ее грозности? Или сила, или знание… а у ней ни того ни другого… дома-то ее учили… кой-чему и учили. Как силу в себе держать, как здоровье беречь да красоту… Я сижу. Киваю. Улыбаюся, мыслею вежливо, всем видом своим показывая, что слухаю превнимательно, ни одного словечка не пропускаючи. И вправду же ж слухаю. — Первый курс еще ходила… горделива ходила, плавала павою меж прочих… как же, одна девка на теоретическом факультете. Никто ей не ровня. Боярыни, которые целительству учатся? Так не столь умны, чтоб беседы с ними вести. Прочие — не родовиты… так и пошло, что год-другой, и осталася одна… Марьяна Ивановна ложечку серебряную оглаживает. Да на рученьки смотрит. Надо же… вновь темны сделались и морщинисты, и перстней на них богато. Камни сияют, что радуга… — А чем дальше, тем сложней учиться. Ныне-то вас по общим наукам гоняют, чтоб все едины стали, что бояре, что простые люди… но дальше — специализация пойдет. И вот тогда-то ясно будет, кто чего гораздый. Люцианушка, как дело до дела дошло, — Марьяна Ивановна пальцами щелкнула, слово подхватывая, — то и быстро сообразила, что не сдюжит сама. Честолюбие в ней имелось. А вот талант отсутствовал напрочь. Работать она могла, тут правда истинная, но когда идеи нет… а у Фрола идеи были всегда. Он сам не понимал. И теперь не понимает. Бывает скажет чего, а ты думаешь, как оно это сам не додумался до такого. Марьяна Ивановна вытянула шею, заглянула в котел. — Она-то и сообразила скоренько, что если к Фролу не прицепится, то и останется одна, а одиночество, Зославушка, не всяк человек сдюжить способный… да… и ничего-то, гляжу, не изменилось… учит она… чему учит? Кому эта ее начертательная магометрия нужна? А обряды? Шаманизм… понабралась глупостей… и тебя вон дрессирует. Зачем, спрашивается? Какая ей в том выгода? И воззарилася. А я что? Я молчу. Роту приоткрыла… как есть девка глупая, мудрым наставлениям внимающая. А самой… нет, не то чтобы и вправду… но если хоть краешком глаза глянуть… по ледку, как говорила… весенний ледок… тонюсенький… …как у Люцианы. …у всех есть тайны, и Марьяна Ивановна — не отличается от прочих. Так я думаю… думаю и поглядываю скрозь ресницы. Глаза бледные, но яркие… горят, что звездочки… …звенят монетами. Катятся по столу. Золотые да звонкие, только-только с монетного двора сошедшие. На одной стороне — птица сирин дивная, голосом золотым поет, разума лишает. На другой — царь-батюшка. Носат и грозен. Его-то Марьяна Ивановна не боялась. Справедлив. А вот сынок евонный — это беда… нельзя такого и ко власти, разорит он все, распылит. На баб, на глупства всякие. Это родителям мнится, что перерастет дитятко, перебесится… Зачем, когда и так ладно? Но бояре поддержат. Не все. Есть разумные, понимающие, что в разоренном царстве всем худо жить будет, но большинство-то лишь о власти и думает. При слабом царе Дума сильна. И каждый себя в ней первым думарем видит. — Так вы мне поможете? — Юноша глядел на Марьяну свысока. Боярская порода. Мнит, что весь мир для него одного сотворен. И Марьяна живет исключительно, чтоб Никодимушке сподручней было. — Чем же я, дорогой, помочь могу? — И сжимается душенька. Сколько лет уж минуло… нет больше девки Марьянки, которая на своего хозяина снизу вверх глядела, с восторгом и почтительностью, с надеждою, что помилует, одарит, коль не бусами, то хоть словом ласковым. И хозяина нет. И хозяйки. И мужа, ею дареного. Но о нем не жалеет Марьяна. Тоже боярин, но захудаленький, оттого и поступился гордостью, взял ее в жены… у нее-то к тому времени сундуки добра полны были. И слава шла-летела по землице Росской. Многие приезжали, многие кланялись, в Марьяне лишь спасение видя. А она помогала. Поначалу просто потому, что могла помочь. Потом… …муженек золото к рукам скоро прибрал. И прочим добром не побрезговал… а вот на Марьяну до самое смерти своей, благо, не задержала его Божиня на землице, свысока поглядывал. Гулял, паскудина этакая, не скрывая, не стыдясь. А что? Она, холопка, потерпит. И так облагодетельствовал. Верно, тогда и почтения она лишилась последнего к званию боярскому… а то и раньше? Когда поняла, что болеют они не меньше, нежель простые люди. И кровь у них красная. И сердце обыкновенное, четырехкамерное. Жилы там.