…надо было по горлу, но она еще боялась убивать. — Сука, — сказал он, но как-то… с удовольствием. — Знаешь, что я с тобой сделаю? — Убьешь, как маму? Она отступила к углу, понимая, что бежать некуда. …и с восемнадцати берут, а ей лишь четырнадцать. Ко всему дар у нее имеется, это она проверяла, но спящий. А проснется или нет — большой вопрос. — Осмелела, значит? В его руке ножик появился, а с ножиком, как Мулька успела убедиться, он управлялся изрядно. — Сюда иди, — велел он. И ножиком качнул. — Нет. Пусть режет. Пусть хоть на куски порежет, но терпеть такое Мулька не станет. Она не мать… …первый удар она пропустила. Согнулась, отлетела к скамье и о скамью ударилась спиною, только монетку не выпустила, и когда он подскочил, сама ударила, только рука разом онемела. Ничего, вцепилась в ладонь его зубами, стиснула, как умела, и держала… держала… — Цепкая ты, — сказал он, когда к Мульке сознание вернулось. — Щучкой будешь. Она хотела сказать, что у нее имя имеется, но не сумела издать ни звука. Только стон из горла вырвался. — Радуйся, дурища, что совсем не зашиб. — Он приподнял голову и напиться помог. — Я ж, когда не в настрое, дурею. Сама виновата. Чего под руку полезла? Он привел целителя, старенького, но умелого, и тот составил переломанную руку. Он мазал синяки пахучей мазью, наполнял Мулькино тело силой, которая ей казалась колючей, что молодая солома. Он же и присоветовал: — Не зли его, девонька… Когда б сие было просто. Нет, пока Мулька оправлялась, он был добр. Привел девку, не Гарунину, та б не стала держать таких размалеванных и наглых, но его девка побаивалась. И худо-бедно за Мулькой ходила. Помогала обтереть тело. Подняться. До ведра дойти. И это самое ведро выносила. На него девка глядела с каким-то собачьим восторгом, едва ль не стелилась, чтоб угодить. А он это видел. Ему это нравилось. И девка как-то обмолвилась, что ей свезло, что теперь, глядишь, ее оставят тут. Лучше, чем на улице… Мулька не стала ее разочаровывать. Она бы улицу выбрала… …он избил девку на четвертый день, когда пришел подпивший и злой, видать, проигрался в кости. А эта дура ничего не поняла. — Бьет — значит, любит, — сказала она на другой день, замазывая лиловый синяк пудрой. Точно дура. …и ее он залюбил до смерти. — И с тобой так будет. — Он не стал звать целителя, но просто вышвырнул девку подыхать на улицу. — Если кочевряжиться станешь. Баба должна быть покорна мужской воле. Воровала Мулька недолго. Не сказать, чтобы сие занятие вовсе было ей отвратительно. Да и получалось у нее, а чужие деньги в руках давали ощущение собственной власти, хотя Мулька, которую он упрямо продолжал называть Щучкой — и попробуй не отзовись, — прекрасно понимала. Никакой такой власти у нее нет. Захочет — прогонит. И на улицу, и с улицы. Захочет — вернет… будет желание — вовсе горло перережет и бросит подыхать, а то еще к потаскухам отправит, как грозился. Одного разу она рискнула из города сбегчи… вернули. На семый день, когда она сама уж подумывала вернуться. За городом все иначей оказалось. Ни толпы тебе, в которой удобно прятаться, ни улочек узких, где Щучка могла б скрыться от любой погони, ни кошелей со звонким золотом на поясах. Всякий новый человек что на ладони. В другой город какой податься? Так там свои ж… и примут ли они Щучку? А если примут, то кем? Она уже не была столь наивна, чтобы полагать, будто бы ее где-то ждут с хлебом и солью. Хорошо, если дозволят на улицах промышлять старым знакомым делом. А если и вправду в дом дурной отправят? Нет уж… Чем больше думала, тем ясней понимала, что не так много у нее дорог. Одна в могилу ведет, ежель он сорвется, а Щучка не успеет спрятаться. Другая — на плаху, где девку не пощадят, третья — в Акадэмию… …восемнадцати дождаться б. Она бы сумела. Она читать научилась и писать, благо, он в кои-то веки не стал говорить, что нечего голову лишним забивать. Даже книжек каких-никаких принес, кинул, что кость собаке, сказав: — На от, может, в голове чего и появится. Книжки были интересными. Она и принялась почитывать, когда получалось добыть. После уж и со стариком одним, что книжную лавку держал, сговорилась. Разрешал за пару медяшек приходить и читать, она ведь тихонько, никому не мешая. И дотянула б до Акадэмии… а уж в ней-то он, поди, и не достал бы. Щучка представляла, как поступит. Выучится. И станет могучею магичкой, к которое на кривой козе не подъедешь. И тогда… что тогда, она не очень представляла. Порой видела себя важною, в шелках и атласах, навроде тех боярынь, которые и на рынок жемчугами обвешавшись ходют, и все-то вокруг кланяются угодливо. И никто не швырнет в такую гнилою картошкой, не обзовет приблудой. Или вот еще не в шелках, но в мужском строгом наряде да с шаблей на поясе, тогда все узрят, что Щучка — не просто баба, а воительница горделивая. И он десять раз подумает, прежде чем подойти к ней, вспомнит, как шпынял, как бил… Мечты были сладкими. Не сбылося. Ей семнадцатый годок пошел, когда ему вперлась в голову новая блажь: выдать Щучку замуж. Да не просто так. Небось среди своих сыскались бы охотники на царевну такую, но ему вздумалось за благородного. И богатого. — Будешь у меня взаправдушней царевной жить. — Он ударил ладонью по кривому креслу, в котором полюбил сиживать. — И мамка твоя… от встретимся, скажу, что вырастил и доглядел. Как умел. И нечего меня попрекать. И в Щучку, которая ни словечка не сказала, поленом кинул. Она увернулась. Сбегла из дому на денек-другой, надеясь, что образумится… а он не образумился. Приволок женишка. Точней, прислал Бизюка, которого держал за подлость и проворство, а с ним записочку, чтоб, мол, нарядилась для свадьбы. Нет, жадным он никогда-то и не был. Платье сам справил. И рубахи шелковые, с шитьем тонким по горлу, с рукавами широченными, с запястьями золотыми, коими этие рукава прихватвались. Летник гладенький, переливчатый, то синим цветом вспыхнет да ярким, что небо весеннее, то спокойною прозеленью. Щучка этакой красоты и не видала, не то что нашивать. Гаруна, постаревшая, раздавшаяся в боках, только языком цокала. Ее, значить, в помощь прислали. Волосы расчесать гребешком густым, чтоб, ежели есть платяные звери, всех выбрать. А заодно и волос распрямить, густой да кучерявый. Лентами переплесть. Лицо набелить, а то ж смуглым сделалося от загару. Где это видано, чтоб у девки благородной да лицо смуглявое? — Может, — сказала, глаза отводя, — и получится чего… — Чего? Щучка глядела на себя в зеркало — отыскал же ж для этакого случаю, и не медное, в которое глядись аль нет, но толку мало, а взаправдашнее, которое купцы из-за границы возят. Глядела и не узнавала.