А на улице меня боярыня Велимира ждала. Присела на камешек, бусики свои перебирает. Скользят пальчики белые с бусины на бусину, губы что-то шепчут, не то молитву, не то заклятье. Меня увидела и встрепенулась. — Ночи доброй, Зослава. — И тебе, боярыня. Поклонилася б я, да тут поняла, что устала. Вот так устала, что пальцем шелохнуть не могу, свалюся прямо-таки к Велимириным ноженькам белым. — Мне бы хотелось попросить тебя… объяснить… Впотьмах не видно лица Велимириного, да руки дрожат и нить жемчужная покачивается. — Ничего не объясняй, боярыня… …может, ей и лучше будет. Что Кирей? Он — ветер вольный. Сегодня тут, а завтра ищи-свищи, улетит в свои степи, где Велимире не жизнь. А выйдет за Фрола Аксютовича… небось батюшка ейный побоится с магиком вражду враждовать. Может, приданого за Велимирою не даст, да только Фрол Аксютович и сам не бедствует. Справит дом. А она постарается быть хорошею женой. Все как у людей… просто и понятно. Только горько отчего-то. И от горечи этой хоть волком вой. — Между нами ничего нет и быть не может, — тихо сказала Велимира, с камня поднимаясь. — Я понимаю, как это выглядит, но… мой отец… мне сказали, что он собирается предложить меня Илье. — Что? — Илья… Батош-Жиневский. Он с тобой учится. — Погодь. — Я прервала тихую речь боярыни. — Я знаю, кто со мною учится. И Ильюшку знаю. Он славный парень… и магик. И тебя не обидит. Чем плох? Одного звания. И род его древний. И богатый некогда, но ныне с того богатства, мыслю, мало чего осталось… — Не спеши, Зослава… прогуляемся? Ночь ныне дивная. А там меня служанки ждут. Будут волосы чесать и нашептывать, как мне повезло с батюшкой… нашел жениха, который и молод, и красив, и силен… Медленно ступала Велимира по дорожке. А я… я рядышком шла и слухала. Стрекочуть в траве кузнечики ночные. Где-то далече сова ухаеть, мышей пугая… а вот и козодой заплакал. Бабка, помнится, сказывала, что тонкий голос евонный услышать — дурная примета. Может, оно и так… — Илья славный парень. Я его не люблю. Он меня тоже. Но кого и когда это заботило? Стерпится… и, может, при иных обстоятельствах я бы не стала противиться. Напротив, постаралась бы свести знакомство, отыскать в нем хорошее… в нем ведь есть хорошее. — Есть. Ильюшка бы мог понравиться девке, нет, не всякое, но, думается, Велимира оценила б тихость норова его, спокойствие, а еще розум. — Вот, уже хорошо, но… — Тебе другой по сердцу? — Ты знаешь… но это тоже не важно. Я бы с собой справилась. Ага, клялася мышь крупу не ести. Но кивнула, мол, верю. — Отец ведь неспроста Илью выбрал. Если исходить из того, что… царевич давно умер… — Что? — Не слышала? В городе только об этом и говорят. Мол, царевич еще во младенчестве умер, а царица, власти лишиться не желая, об этой смерти никому не сказала. А сказала, будто бы прячет его. И собрала со всего свету тех, кто ликом на царевича был похож. — Зачем? — Затем, Зославушка, что если бы он и вправду умер, от нее бы другого наследника ждали. Не смогла бы родить? Была уже царица, которая не смогла родить. Помнишь, что с ней стало? А она нашего, боярского рода, за нею многие сродственники стояли, а не отстояли. Она вдохнула воздух. Весна горит. И ныне уже не черемухою пахнет, но разнотравьем духмяным. Еще седмица-другая, и солнце в полную силушку разгуляется, хлынет на поля живым золотом, чтоб напиталась пшеница силою… — Есть царевич — она мать наследника, на которую не моги дурного слова сказать. А нет царевича — есть девка худородная, в царицы выбившаяся. Ее и подвинуть не грех, но дело благое… пока царь-то жив. — Велимира вздохнула тяжко. — Но сейчас не имеет особого значения, правдивы слухи или нет. Даже если признает камень наследника престола, все одно кликнут клич, что незаконнорожденный он. А следовательно, прав не имеет… точнее, имеет, если иных наследников нет. Они же есть… Илья вот… он царю племянником. И клятвой пока не связан. Понимаешь? Кивнула. Понимаю. И многие небось посчитали, что уж лучше пусть воссядет на царскоем престоле Ильюшка, коего ведають с маленства, нежель некий царевич, который то ли есть, то ли нету, то ли есть, да не тот, чтоб настоящий. Но и иные будут, которым Ильюшка не мил, а мил… ну, скажем, батька Лойков. Иль сам Лойко, иль вовсе человек третий. Ох, смута зреет… — Отец собирается поддержать Батош-Жиневских. Он уверен, что если посадит Илью на престол, то сам за этим престолом и встанет. Мог бы корону примерить, примерил бы. — На раскрытую ладонь Велимиры села бабочка. — Он уверен, что хитрей прочих, что выдаст меня замуж сейчас, пока Илья вроде бы как в опале… а потом раз, и… точно в царицы. Сказал, чтоб мальчика рожала. А как рожу… Она с неожиданной злостью бабочку стряхнула. — Будет царевич новый, тогда и царь не больно-то надобен. Если, конечно, советников слушать не станет. А если правда, что я про Илью слышала, он не станет. И жить ему не позволят. А мне, если заупрямлюсь, тем более. И вот куда идти? Здесь прячусь, но… у отца помимо друзей и враги есть. И знакомые, которые к тем же выводам пришли. У дураков мысли сходятся. А еще у них свои дочери имеются. Не подумай, я не ревную, но я устала бояться, понимаешь? Только-только здесь отошла, а он снова… и главное, что царица… она ведь еще при силе. Объявит завтра, что Илья в отцовских делах завязанный, и все… Бабочка порхала, темная, ночная, с крылцами узенькими, с тяжелым телом. Такие бабка моя совками звала. И вправду на сову похожа, на махонькую да неудалую. Аккурат, что я сама. — …и спровадят на плаху. И меня следом. А ну как выяснят, что непраздна? — Так вы ж… Оно-то объявить всяко можно, но неужто люди поверят, что боярыня себя не соблюла? Позор это, срам страшенный. И как отец, каков бы ни был, может родную дочку на этакий срам подпихнуть? — Невенчаны? — Велимира следила за бабочкой. — Зослава, когда и кого это останавливало? Скажут, что обряд был. Тайный. Найдут жреца, который соврет… не все они святы. Умельцы и записи сотворят. А дальше просто… вот невинное дитя царской крови, законное, рода хорошего… а главное самое, что дитя, что сидеть будет на троне и слушать бояр, ибо выбора у него иного нет. Я же… я не хочу! И Фрол мне помогает… Фрол, стало быть… — Не так, как ты подумала, но… я магичка. Все-таки магичка и кое-что умею. И дар мой пусть слабый, но дар. А силу его увеличить можно, если постараться. Я и стараюсь. А нет, то… исчезну. Только это секрет, понимаешь? Не рассказывай о нем, ладно? Не буду. Что я, секретов хранить не умею? У меня вона, их цельный мех набрался. …он глядел со стороны на девушек, пытаясь понять, что же чувствует. Ничего. С чувствами сложно. Ему приходилось изображать их, поскольку люди без чувств не могут. Любовь и ненависть. Презрение. Радость? Чему радоваться? Нет, будь он жив, наверное, сумел бы оценить и тихий вечер, и росу на траве, и разноцветье ароматов. Он бы любовался ими, теми, кто должен будет умереть, чтобы продлить его мучения. И впервые, пожалуй, подумал, что мог бы и сам сыграть в большую человеческую игру, которая так увлекла матушку. Сыграть и, если получится, выиграть свободу. Попробовать? Матушка осерчает, но… разве пугает гнев ее? И он решительно направился за девушками. Он держался в стороне. Магия Велимиры была слишком слабой, чтобы преодолеть его заклятье. Ничего серьезного, но боярыня ощутила вдруг странную усталость. Главное было не переборщить, не довести до изнеможения, это привлечет внимание, а внимание ему не нужно. Велимира зевнула. И снова зевнула. И растерялась, поняв, верно, что вот-вот уснет прямо на ходу. Что она решила? Что вымотали ее с Фролом занятия? Маленькая глупая тайна, такая невинная по сравнению с прочими. Пусть идет. Пусть ляжет в постель, на перины пуховые, пусть уснет и будет счастлива во сне. Он способен сделать что-то хорошее. Иногда. Он нашептывал ветру слова. И тот, связанный заклятьем, покорный, летел к боярыне…