До самого звонка все было более или менее неплохо. Писали диктант, делали упражнения по теме «прошедшее время совершенного вида»: я ем — я поел, я прихожу — я пришел… Дети вели себя вполне сносно. Юный Лелюк, обычно всегда готовый на какую-нибудь каверзу, был на удивление смирным и благонравным. Путифар даже подумал: «В сущности, не такой уж он, оказывается, плохой. Понимает, что этот день для меня имеет решающее значение. Надо будет поблагодарить его после уроков». Во время перемены инспектрисе подали кофе в учительской, и коллеги-мужчины бросали на Путифара завистливые взгляды, в которых читалось: «Красиво живешь, Робер!» Путифару, хоть он и был тут вовсе ни при чем, это некоторым образом льстило, и, возвращаясь в класс, он испытал нечто почти похожее на уверенность в себе. — Математика! — твердым голосом объявил он. Трагедия разыгралась около 10.40, и начало ей положила поднятая рука Пьер-Ива Лелюка на задней парте. — Месье, сколько будет семь на девять? Он заранее сиял, с садистской радостью предвкушая, как сейчас опозорится учитель. По классу пробежала дрожь: Пьер-Ив Лелюк осмелился! Любой учитель справился бы с этой задачкой глазом не моргнув: «Пьер-Ив, мой мальчик, если ты не знаешь ответа, значит, плохо учил уроки. Ну-ка, дети, подскажите ему, сколько будет семь на девять?» Кто-нибудь поднял бы руку и ответил: «Шестьдесят три, месье». И урок продолжился бы как ни в чем не бывало. Но Путифар не был любым учителем. Огорошить вопросом, сколько будет семь на девять, этого стодвадцативосьмикилограммового гиганта было все равно что помахать живой мышью перед хоботом слона: ничтожная причина, сокрушительные последствия. — Семь на девять… — замялся он. — Семь на девять… это будет… э… Тридцать учеников третьего класса затаили дыхание и с тревогой смотрели на учителя. Они знали ответ, и руки поднимались одна за другой в знак готовности его дать. Инспектриса слегка нахмурилась: происходило что-то необычное. В зловещей тишине Путифар отчаянно напрягал память: «Так, сейчас… семь на девять — это все равно что девять на семь… умножение на девять… всякий раз прибавляем десять и отнимаем один… мама, мама, помоги… начнем с девяти на пять, это я помню, сорок пять… значит, девять на шесть — сорок пять плюс десять, будет пятьдесят пять, и минус один — пятьдесят четыре… а девять на семь — это будет… сколько сейчас было, пятьдесят четыре или пятьдесят три? Мама, о мама…» Вконец отчаявшись и не в силах больше вынести гробовое молчание в этом лесу поднятых рук, он выпалил наобум: — Семь на девять? Это будет… сто двадцать два. Не будь здесь инспектрисы, класс покатился бы со смеху, а он в очередной раз заорал бы: «Прекратите! Молчать, я сказал!» На этот раз все обернулось еще хуже. Дети по-прежнему безмолвствовали, только обернулись все как один к инспектрисе, словно призывая ее в свидетели: «Вы слышали, мадам? Наш учитель не знает таблицу умножения. Что вы с ним сделаете?» Тогда Путифар совершил непоправимое: он сделал вид, будто просто оговорился по рассеянности, и сделал новую попытку: — То есть, простите, я хотел сказать — девяносто четыре… Пот градом катился по его вискам. Инспектриса не сводила с него удивленного взгляда своих прекрасных зеленых глаз. Он почувствовал, что вот-вот упадет в обморок. — Что-то… что-то жарко, правда? — пролепетал он. — Такая духота… Я сейчас… И устремился к окну, чтобы его открыть. А надо сказать, что под этим самым окном сидела за первой партой хрупкая, чувствительная, болезненная и добродетельная Катрин Шосс. Старшая дочь в небогатой многодетной семье, эта девочка, не жалея сил, ухаживала за шестью братишками и сестренками. Хоть Катрин часто пропускала уроки по болезни или из-за переутомления, она тем не менее была в классе первой ученицей, особенно по французскому, в котором ей не было равных. В любой ситуации она была неизменно безукоризненно вежливой, чуткой к окружающим, а главное, уважала и любила своего учителя. Тот, не привыкший к подобному отношению, проникся чем-то вроде приязни к этой тихой бледненькой девочке. Итак, он ринулся к окну. И вот что, увы, произошло: Робер Путифар (метр девяносто шесть и сто двадцать восемь килограммов) распахнул окно с такой силой, что острый угол рамы врезался в надбровье маленькой Катрин Шосс (метр двадцать два и двадцать семь килограммов), пропоров борозду длиной в добрых пять сантиметров. Она испустила душераздирающий крик, и все лицо ее залилось кровью. — О черт! — вырвалось у Путифара. Дальше ситуация окончательно вышла из-под контроля. Половина класса выбежала в коридор звать на помощь. Другая половина столпилась вокруг несчастной Катрин, как группа поддержки. А та, вся в крови и в слезах, так и сидела на своем месте, жалобно стеная. Очки у нее разбились. — Успокойтесь! Успокойтесь! — взывал Путифар, но никто его не слушал. Соседка Катрин по парте, маленькая Брижит Лавандье, медленно осела на пол. — Месье! Месье! Брижит в обмороке! — закричали дети. Путифар склонился над девочкой, побелевшей как полотно, и стал хлопать ее по щекам. Поскольку она не приходила в себя, он хлопнул посильнее. Но более срочных мер требовало другое: Катрин Шосс истекала кровью, заливая свою безукоризненную тетрадь по математике. Среди всеобщего смятения Путифара каким-то чудом осенила здравая мысль: надо звонить доктору, и как можно скорее! Он ринулся кратчайшей дорогой к телефону, сшибая столы и стулья. Увы, спеша схватить трубку, он с такой силой заехал своей непомерно длинной ручищей по аквариуму, что тот опрокинулся. Во все стороны разлетелось битое стекло, а на пол выплеснулось двести литров воды и семь рыбок, в том числе Большой Плюх, которого дети обожали, потому что он всегда как будто улыбался. Инспектриса, которая до этого оставалась в своем углу и не вмешивалась, сочла, что пора ей что-нибудь предпринять: она устремилась к центру событий. Это было ошибкой. В самом деле, не преодолела она и двух метров, как под каблучок ее левой туфли подвернулся Большой Плюх, который бился на полу, она тяжело грохнулась навзничь в воду и в битое стекло; юбка задралась, и великолепные загорелые ноги предстали во всей красе. Кинувшись к ней на помощь, Путифар, в свою очередь, поскользнулся на еще одной рыбке и обрушился во весь рост… прямо на завизжавшую инспектрису. В этот самый миг в дверях класса появился вызванный учениками директор. Итоги того незабываемого утра были таковы: 1. Бедняжке Катрин Шосс наложили на лоб четырнадцать швов, и целых две недели она не ходила в школу. Ей пришлось купить новые очки. 2. Маленькая Брижит Лавандье отделалась вывихом челюсти и синяком на левой скуле. 3. Мадемуазель Стефани, инспектриса народного образования, попала в больницу с множественными порезами спины, причиненными осколками стекла, а главное, со сложным переломом правой локтевой кости, который обошелся ей в пять недель гипса и два с половиной месяца восстановительной физиотерапии. 4. Робер Путифар, учитель третьего класса, получил наихудшую оценку из всех когда-либо выставленных какому-либо учителю. 5. Семь рыбок погибли. 4. Кузен Жерар Найти Пьер-Ива Лелюка, даже тридцать два года спустя, не составило труда. Достаточно было открыть любой журнал за последние месяцы, чтобы увидеть сияющую физиономию того, кто возглавлял путифаровский «список мщения». Изображение сопровождалось хвалебными отзывами: ПЬЕР-ИВ ЛЕЛЮК ВЫБРАН ШЕФ-ПОВАРОМ ГОДА… ФРАНЦУЗСКИЙ КУЛИНАР ПОКОРЯЕТ АМЕРИКУ: ПЬЕР-ИВ ЛЕЛЮК. «СТАРОЙ УСАДЬБЕ» ПЬЕР-ИВА ЛЕЛЮКА — ТРЕТЬЮ ЗВЕЗДУ? ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ, ПОРА БЫ… — Будут тебе звезды! Ты у меня увидишь небо в алмазах, — бурчал себе под нос Путифар, просматривая статьи. На всех фотографиях Лелюк победоносно взирал в объектив, скрестив руки на груди и выпятив подбородок. Вот уж кто был доволен собой! Теперь это был сорокалетний, немного полноватый, вальяжный тип. — Смотри, мама, ты только посмотри! — накручивал себя Путифар. — Потолстел, гад, но все такой же, как был сволочью, так и остался! Ух, меня прямо трясет от одного его вида… — Успокойся, Робер. У тебя давление подскочит, и ты мнешь мою постель… Вот уже несколько месяцев старая дама, которой сравнялось восемьдесят восемь лет, не покидала спальню. Изредка она отваживалась выбраться в гостиную, но скоро ноги ее подводили, и сыну приходилось поддерживать ее, помогая вернуться в постель. Она вынуждена была скрепя сердце отказаться от стряпни. Сил на это у нее уже не хватало. Теперь готовил еду Робер. Из кухни в спальню, из спальни в кухню через открытые двери по коридору туда-сюда перекатывался диалог: — Мам, лук я обжарил. Теперь ставить мясо? — Да, и чтобы подрумянилось с обеих сторон. — На сильном огне? — Да, на самом сильном. Только следи, чтобы не пригорело… Если надо, подлей воды. — А ты, мама, попробуешь? Хоть кусочек? — Там видно будет… Видно-то было. По большей части она теперь довольствовалась каким-нибудь овощным супом и фруктовым пюре или бисквитом на десерт. Робера это тревожило. — За меня не беспокойся, — заверяла она. — Я так долго ждала, теперь уж точно дождусь во что бы то ни стало. Увидишь, я оклемаюсь. Дай-ка мне эти журналы, интересно, как он выглядит… Если верить журналистам, Лелюк-сын превзошел своего отца. При нем «Старая усадьба» приобрела международную известность. Во всяком случае, тамошняя кухня считалась одной из лучших во Франции. Ресторан располагался в сельской местности, на машине добираться двадцать минут. Путифар, в жизни там не бывавший, решил сходить на разведку. В тот же вечер снял трубку с телефонного аппарата, стоявшего на тумбочке в прихожей, и набрал номер. Сердце его билось часто-часто. Приключение началось! — Робер, включи громкую связь, пожалуйста! — крикнула ему мать из спальни. После недолгого музыкального ожидания в трубке отозвался нежный женский голос: — Ресторан «Старая усадьба», добрый вечер… — Добрый вечер, мадемуазель, я хотел бы, если можно, заказать столик. На сегодняшний вечер. — У нас все забронировано до конца будущего месяца, месье… — А… ну, тогда на конец будущего месяца… Он повесил трубку, пристыженный и злой на самого себя. Ну вот, не успел открыть военные действия, как уже сел в лужу. Мать отчитала его: — Робер! Ты что же думал, это тебе придорожная забегаловка — заходи когда хочешь? Ах, кабы не слабость, я обязательно пошла бы с тобой… Я так боюсь, что ты напортачишь. Итак, ровно через месяц, 27 июля, одетый в свой лучший костюм, свежевыбритый и благоухающий туалетной водой Робер Путифар отправился в «Старую усадьбу». Он оставил свою желтую малолитражку на порядочном расстоянии от ресторана и остаток пути прошел пешком через парк, засаженный кедрами. — Ну как, вкусно было? — окликнула его из спальни мать, когда в 11 часов он вернулся домой. — Было дорого! — отозвался он из коридора. — Завтра все расскажу… И пошел спать, приняв «Алка-Зельтцер». По правде говоря, настроение у него было хуже некуда и никакого удовольствия от трапезы он не получил. Впрочем, он едва ли заметил, что ест, и не смог бы вспомнить ни одного блюда. За ужином он был поглощен, можно сказать, одержим единственной мыслью: как максимально напакостить Пьер-Иву Лелюку и не попасться… В этом ресторане все было так хорошо поставлено, что казалось невозможным нарушить столь безупречно отлаженный порядок. Балет расторопных и ненавязчивых официантов давал клиенту почувствовать себя желанным гостем, более того — важной персоной. Вкусная еда, уютная обстановка, приятная, успокаивающая атмосфера… После десерта в зале появился сам Лелюк; переходя от столика к столику, он учтиво раскланивался с клиентами, которые осыпали его комплиментами по-английски, по-немецки и даже по-японски. Увидев, что тот направляется к нему, Путифар внезапно ощутил сильнейшее беспокойство: «А вдруг он меня узнает! Я, конечно, облысел, постарел, но мало ли что…»