– Затрудняюсь, Валя, однозначно ответить, – сказал Васильков. – Иногда мне кажется, что знаю про войну все. А в какие-то моменты вдруг понимаю, что до этого «всего» – как от Бреста до Берлина. Одно могу сказать с полной уверенностью: никогда не возникало сомнений в необходимости выполнять долг перед Отечеством. Раз уж надел военную форму и присягнул на верность Родине, то изволь отбросить все сомнения. Только вперед – до полной и окончательной победы. Валя понимающе кивнула и надолго замолчала. Потом крепче прижала к себе его руку и тихо произнесла: – В одной из госпитальных палат под моим наблюдением лежали двое: наш сильно обгоревший танкист и пленный немец. Как-то раз я заглянула туда, поинтересовалась самочувствием. Превозмогая боль, танкист ответил: «Я нормально. А ему требуется помощь. Стонет, бьется в судорогах. Помоги ему, сестричка…» В этот момент я вдруг осознала: они уже не враги. Они – простые люди. Два тяжелораненых человека, лежащих рядом и пытающихся выкарабкаться с того света. Позже я не раз наблюдала, как быстро происходит это сближение. А однажды зимой я везла на санках в столовую хлеб и встретила колонну пленных немецких солдат. Они медленно шли по проезжей части – замерзшие, в прожженных шинелях, с рваными одеялами на головах. Холод на улице был такой, что птицы на лету замерзали. Последним в колонне шел совсем молоденький солдатик. Мальчишка лет пятнадцати. Ослабший, измученный, на испачканном лице замерзшие слезы. Он плелся по мостовой, а взгляд его прямо приклеился к моим санкам. Его пересохшие губы что-то шептали. Я не выдержала: отломила горбушку и протянула ему. А он встал, смотрит на меня и не верит… Валя всхлипнула и уткнулась в плечо Александра. Он обнял ее, прижал и, глядя на блики водной ряби, с горечью подумал о том, что война шла не только на передовой. Ее ужасы коснулись даже тех, кто находился за тысячи верст от линии фронта. * * * Некоторое время Васильков регулярно звонил в отдел кадров Московского государственного геологического управления и разок даже заехал. Однако вакансий по-прежнему не появилось. При увольнении в запас майор получил приличную сумму денежного довольствия, но сидеть дома все равно не хотелось, потому он принял решение временно устроиться учеником слесаря на оборонный завод на Авиамоторной. Работая в первую смену, вечерами Александр встречался с Валентиной. Та блестяще сдала выпускные экзамены в медицинском институте и поступила на работу врачом в больницу на Соколиной Горе. Прошло всего два месяца, как отгремели последние бои, а он все еще не вернулся с фронта. Как-то поздним вечером шагал домой после второй смены, свернул в проулок и вдруг услышал выстрел. Чуть позже выяснилось, что в одном из домов справляли день рождения и подвыпивший хозяин квартиры пальнул в небо из охотничьего ружья. Однако в тот момент Василькову было не до подробностей. Сработали рефлексы: пригнувшись, он мгновенно прильнул к ближайшей стене, отработанным движением сбросил с плеча автомат, правая рука приготовилась его перехватить, но… автомата не было. Обернувшись, майор удивленно пробежал взглядом по пройденному маршруту в поисках потерянного оружия. Но и там его не было. Все это продолжалось не дольше секунды, в течение которой мозг инстинктивно отказывался понимать ситуацию: «Как же так? Почему нет автомата? Где он?» Наконец, осенила догадка: «Война ведь закончилась! Я в родном городе, и можно спокойно идти дальше…» Он попытался сделать шаг, а мышцы не слушались, отказываясь двигаться по «простреливаемой» территории. Пришлось делать крюк, обходить проулок. Тот вечер прошел в неприятном тумане, а окончательно Васильков успокоился лишь на следующий день. Другой ночью майор проснулся от взрыва гранаты. Вскочив, начал шарить вокруг в поисках сапог и поясного ремня с кобурой. Не нашел. И тут голос матери, вернувшейся из общего коридора: «Спи, сынок, спи. Это соседское корыто со стены упало». А недавно на заводе запускали новую линию. Васильков возвращался домой слишком поздно. Метро уже не работало. Можно было завалиться спать до утра в раздевалке, как это сделали другие. Но майор же смелый, кого ему бояться? От заводской проходной он прошел вдоль «железки» до Лефортовского Вала, повернул направо. Ночь, темно, вокруг ни одной живой души. В желудке был такой же вакуум, и жутко хотелось спать. Васильков топал в сторону дома, мечтая об ужине и сладком сне, как вдруг заметил на фоне желтого фонарного пятна два силуэта. Осторожно оглянулся – позади еще один. Сначала по телу прокатилась волна знакомого до тошноты страха. Страха перед рукопашной, страха чужой ярости, страха боли и смерти. Но в следующую секунду Васильковым овладела спокойная уверенность в своих силах. Нет, страх не исчез. Он превратился в липкий сгусток и затаился где-то глубоко-глубоко. Основным же союзником стала уверенность и четкое понимание того, что нужно делать. Не меняя скорости, он поравнялся с двумя молодцами. Те о чем-то спросили. Мозг не среагировал на смысл сказанного. Он сконцентрировался на важных для предстоящей схватки деталях: у одного в правой руке короткий кусок металлической трубы, у второго – нож. Тот, что позади, пока далековато. Ему потребуется около пяти секунд, чтоб добежать до места заварухи. – Начали, – привычно прошептал бывший разведчик и в один прыжок оказался перед мужиком с дубинкой. Тот даже не успел толком замахнуться – Александр перехватил его руку, двинул локтем в челюсть и сделал отработанную подсечку. Мужик рухнул на асфальт. Второй не был готов к такому повороту, но не стушевался, а шагнул навстречу. Васильков сделал короткий выпад вперед с поворотом корпуса, и лезвие ножа пролетело мимо, а труба с сочным хрустом легла поперек рожи нападавшего. Теперь третий. Майор резко обернулся туда, откуда слышался топот. Последний – вовсе не мужик, а пацан лет шестнадцати – бежал, торопливо выковыривая что-то из кармана. «Не успеешь, сука!» – Александр рубанул его трубой по предплечью. Второй удар в область шеи и резкий толчок ногой, чтоб уложить на землю. Все. Первый, приложившись затылком об асфальт, не шевелился. У второго и третьего болевой шок. Они даже не кричали, а хрипели. Рефлекс требовал добить поверженного противника. Васильков занес над головой огрызок трубы и… замер. Разум одержал верх, заставив вспомнить о том, что война окончена и перед ним не захватчики, а советские граждане. Не самые лучшие, но все же не враги. И вновь он остался один на один с темной пустынной улицей. Страх растворился без остатка. Шагая в сторону Сокольников, Александр едва сдерживался, чтобы не закричать во всю мощь своих легких – как кричат новорожденные младенцы: от безысходности, от непонимания происходящего, оттого, что попал в неизвестный доселе мир. Внезапно он остановился. Обернувшись, посмотрел туда, где минуту назад принял рукопашный бой и едва не прикончил незадачливых грабителей. Нет, ему их не было жаль. Просто пришло осознание того, что война – не период времени, не территория, охваченная огнем и горем. Война – это состояние души и постоянная готовность убивать. Получалось, что он до сих пор не вернулся с фронта. Спокойными и лишенными эмоций оттуда возвращались лишь погибшие. Все остальные вынуждены еще долгое время жить по-фронтовому. Глава вторая Москва 12 июля 1945 года В этот день на Белорусском вокзале столицы происходило нечто странное. Ранним утром на одну из примыкавших к вокзалу улиц начали подъезжать грузовики с вооруженными подразделениями НКВД. Несколько старших офицеров тут же распределяли эти подразделения, назначая их на охрану привокзальной территории. В половине пятого утра московские улицы еще оставались пустыми. Разве что дворники в своих светлых холщовых фартуках зевали на светлевшее небо и нехотя приступали к работе, да изредка проезжали фургоны, развозившие по магазинам свежеиспеченный хлеб. Огромная площадь вокзала была полностью оцеплена двумя рядами солдат, вооруженных автоматами. В это время по путям возвращались два обходчика. – Чегой-то они затевают, Митрич? – спросил тот, что помоложе. Митрич опасливо покосился на пробегавших по перрону солдат в синих фуражках. – Никак опять эшелон с трофеями на подходе. Иль по репарации чего везут. Тут каждый день по пять-шесть эшелонов с фабричным оборудованием подходит, но такую суматоху вижу впервой… Через четверть часа стало ясно, что Митрич был прав и оцепление выставлено неспроста. С запада, пыхтя клубами пара, к вокзалу медленно подползал товарный состав. Впереди, ощетинившись пулеметными и винтовочными стволами, двигалась низкая платформа. Помимо грузовых вагонов в составе был один пассажирский и несколько теплушек с солдатами. Остановился состав на одном из запасных путей. Под навесом грузового перрона тоже стояли солдаты, тут же поезд поджидала группа генералов и людей в штатском. Сразу после остановки из пассажирского вагона выскочил военный в начищенных до зеркального блеска сапогах. Отработанным движением он оправил китель и, чеканя шаг, подошел к встречавшим. – Товарищ народный комиссар! – эхом прокатился в тишине его высокий голос. Но тот, к кому он обращался, вскинул руку. – Не так громко, майор. А то вся секретность полетит к черту. – Понял, товарищ народный комиссар, – уже тише продолжил вояка. – Ваше приказание выполнено: золото из коллекции Генриха Шлимана в количестве девяти тысяч предметов из Берлина доставлено. По пути следования эшелона № 176/2284 происшествий не случилось. Доложил член трофейной бригады майор Дружинин. Нарком снисходительно пожал ему руку. – Ну, давай взглянем на твое немецкое золото… Обернувшись к вагону, Дружинин дал отмашку. Из тамбура тотчас выскочили два младших офицера. Подхватив темно-зеленый деревянный ящик, они поставили его перед наркомом. Майор приподнял край ящика, на котором отчетливо виднелись сургучные печати. Убедившись в их целостности, кивнул: – Вскрывай. Разломав печати, Дружинин высвободил проволоку, проворно щелкнул замками и откинул крышку. Перед народным комиссаром предстало несколько десятков золотых изделий, лежавших на мягкой холстине. – Это верхний слой, – подсказал майор и осторожно приподнял холстину. Под ней зашелестела светлая деревянная стружка, сквозь которую поблескивало золото следующего слоя. – Неплохо, – оценил нарком. * * * Эту богатейшую коллекцию исследователи и специалисты называли по-разному: «Клад Приама», «Золото Трои», «Троянские сокровища», «Золото Шлимана». Согласно записям в дневнике немецкого предпринимателя и археолога Генриха Шлимана, клад Приама он обнаружил в мае-июне 1873 года на северо-западе Турции у входа в пролив Дарданеллы. Находка состояла из девяти тысяч ценных предметов, среди которых особенно выделялись крупные: кубки, браслеты, височные кольца, шейные украшения, диадемы, налобная золотая лента и ладьеобразная чаша весом около шестисот граммов. Остальной «улов» представлял собой вещицы помельче: бусины, бисер, пластины сердцевидной формы, серьги. Опасаясь полной конфискации клада турецкими властями, Шлиман тайно вывез драгоценности в Афины. Однако молодое греческое государство по политическим соображениям отказалось от предложения немецкого археолога построить на своей территории музей для экспозиции «Золота Трои». По политическим и финансовым причинам отказались от подобного предложения и другие страны: Великобритания, Франция, Италия. Готовность принять клад изъявили лишь Пруссия и рейхсканцлер Германской империи Отто Бисмарк. Так в феврале 1882 года в залах берлинского Музея художественных ремесел торжественно открылась выставка «Золото Трои», которую в первый же день посетили император Вильгельм с кронпринцем Фридрихом. Через три года знаменитая коллекция переехала в новое здание берлинского Музея народоведения, который с 1933 года стал именоваться «Музеем древнейшей и древней истории». В 1939 году «Золото Трои» по приказу Гитлера вывезли из музея и спрятали в надежном месте. А в конце 1941 года троянские сокровища наряду с другими ценными предметами музейных коллекций упаковали в три ящика и перевезли в зенитную башню люфтваффе Flakturm I, расположенную на территории Берлинского зоопарка. В 1945 году за дальнейшую эвакуацию «Золота Трои» отвечал директор Музея древнейшей и древней истории профессор Вильгельм Унферцагт. На свой страх и риск он ослушался приказа фюрера, оставил сокровища в Берлине и лично занимался их охраной, дабы предотвратить мародерство и расхищение. В конце Второй мировой войны Унферцагт передал ящики с бесценной коллекцией советским властям.