В первое мгновение она не поверила своим глазам и ушам. Во второе, третье и так далее — совсем не поверила. Что это? Как?! Леня, ее Леня, — и вот эта… Больно. Господи, как больно! Нет, этого не может быть, не может быть больно всему телу сразу! Какая… подлость! В горле стало тесно и горячо, грудь сдавило. Боже, она сейчас просто задохнется! Не-вы-но-си-мо. Дышать! Но как, если воздух вдруг кончился? Кто-то выкачал весь воздух из этого уютного, как будто и не гостиничного, номера. Или из всего мира сразу? Леля схватила пульт — выключить, выключить немедленно этот ужас! Узкий черный брусочек выскользнул из мгновенно повлажневших пальцев, она кинулась поднимать, ударилась косточкой мизинца о край низкого столика… и эта боль — пронзительная, абсолютно реальная — прогнала ту, мучительно обжигающую, не дающую вздохнуть. Какая… подлость… Какая… глупость! Куда бы деться воздуху? Вот он, дыши, пожалуйста, сколько угодно! Смешно, хмыкнула Алекс, беря управление на себя. Какая такая подлость, о чем ты? Подумаешь, Ленька подержался за прелести малолетней шлюшки. Чем это, собственно, отличается от той же рыбалки? Мужчины должны иметь свои игрушки. Трудно, правда, поверить, чтобы Ленька мог быть настолько небрежен, что не подумал о «последствиях»… но… Он-то, может, и думал, только… У мужчин — игрушки, у женщин — хитрости. Если ушлая девица захочет — захотела — повязать подходящего мужчину таким вот немудреным традиционным способом, будьте уверены, она добьется своего. Мужик может сколько угодно осторожничать, опасаясь «последствий», девица придумает, как обойти все его предосторожности. Увлечь, напоить, распалить — затуманить мозг страстью… а если у мужика хороший «автопилот» и затуманить не выходит… Можно ведь пустить в ход… гм, использованный презерватив. Тьфу, гадость какая! Леля сморщилась от отвращения и брезгливости. Да еще, может, девица-то и врет как сивый мерин! Мало ли что она говорит. С Ленькиной смерти прошло — боже, так много! — почти полгода. Даже если декларируемый «залет» случился прямо перед той рыбалкой… Леля-Алекс критически осмотрела красующуюся на экране Мию. Хм, не похожа она что-то на беременную. Разве что ток-шоу идет в записи, так, она слышала, нередко делают. Потому что полгода — это уже вполне определенный животик. Даже в таком свободном платьице должно быть хоть что-то заметно. Скорее всего, нет там никакой беременности! И, кстати, может, и насчет Леньки она врет! А что? Очень даже просто! Он-то возразить уже не может, вот Миечка и насочиняла, что у них была фантастическая любовь — да еще и с «последствиями». И сидит теперь в телевизоре вся такая интересная и распрекрасная, купается во всеобщем внимании… Впрочем, ну ее, эту Мию, вместе с ее не то беременностью, не то хорошо раскрученной выдумкой! Прежняя Леля, пожалуй, головой о стенку бы биться начала (да почти уже и начала) — как же, мир рухнул! — а нынешняя Алекс только посочувствовала глупой девочке из телевизора, всего-то пытающейся ухватить свой кусочек счастья. Ну… как она это самое счастье понимает. Бог ей судья. * * * Следующим вечером, после целого дня бездумной ходьбы по городу, ужиная в траттории, где когда-то они любили бывать с Леней (две минуты ходьбы от гостинички), и стараясь не думать ни о телевидении, ни о Мие, ни вообще о Питере, Леля опять увидела его. Помотала головой: вот, однако, к чему «паломничества» приводят. Донастраивалась! Довспоминалась! Теперь Ленька на каждом шагу будет мерещиться? Этого Дим хотел, отправляя Лелю в путешествие? Но как похож! Улыбка, прищур, привычка чуть встряхивать головой, отбрасывая не то волосы, не то неудобные мысли, поза — бокал в левой руке, правое плечо опущено, и правая рука, пересекая грудь, охватывает левый локоть изнутри. Леля никогда не видела, чтобы кто-то еще так стоял! А этот — вот он, доппельгангер! Прислонился к стойке и о чем-то беседует с барменом. Но при этом совершенно явственно косится в ее сторону! То ли потому, что Леля слишком откровенно на него пялится, то ли потому, что она сейчас очень хорошо выглядит, как раз на те самые «всегда двадцать восемь», то ли потому… Нет, третий вариант, конечно, совершенно невероятен. Не может же этот мужик и в самом деле быть Ленькой! Потому что… потому что если бы Ленька каким-то невероятным чудом перенесся из замерзшей мартовской речушки в крошечный, удивительно уютный, невзирая на все еще летнюю жару, тосканский городок, то кинулся бы к ней, обхватил бы, поднял, закружил, прижал бы так, что ребрам стало бы больно! Она бросила на столик несколько смятых купюр и выскочила из траттории. Точно испугалась чего-то. Заснуть не удавалось долго. Во сне Ленька опять шел ей навстречу по узенькой улочке, где камни, казалось, светились, впитав жар полуденного итальянского солнца. И даже словно начали течь. Леля, ступая по ним, еле-еле передвигала ноги — точно шла по расплавленному асфальту: подошвы прилипали, их приходилось отрывать от камня, и страшно было, вдруг подметки оторвутся, и придется идти по этому вот жидкому пламени босиком. Ленька же, двигаясь навстречу, никаких трудностей вроде бы не испытывал: шагал себе спокойно. Улыбался, слегка прищурясь, — ах, как она знала эту его улыбку! И темные очки он снял, небрежно зацепив их за ворот футболки, а вовсе не вульгарной сетчатой рубашки! Улочка, наяву совсем коротенькая, сейчас казалась бесконечной. Но, слава всем сонным богам, только казалась. Лет через сто или через тысячу Леля все-таки очутилась прямо напротив Леньки — только руку протянуть. Она протянула, делая еще один, последний шаг, обхватила его за плечи… И отшатнулась. Сквозь тонкую ткань футболки пальцы обдало ледяным холодом. И прищуренные ласково глаза смотрели вовсе не на нее. В никуда смотрели. Мутные, остекленелые. Как у мертвого Джоя… * * * Проснулась она от боли в придавленной ненароком руке. Пальцы не слушались и были совсем ледяные — что-то она там во сне внутри пережала. Нервы, сосуды, черта в ступе! Хорошо хоть, хозяин отельчика не скупится на водоснабжение — горячий душ постояльцам (интересно, во всех номерах или только в тех, что «поприличнее»?) обеспечен в любое время суток, хоть и звезд никаких у гостиницы нет. Звезд нет, а душ есть! После душа она долго лежала — не билась лбом в грубую штукатурку, не содрогалась в рыданиях, прижимая к себе влажную от слез подушку, — просто лежала, глядя в медленно светлеющее небо за низким окном. Густо фиолетовое, потом сиреневое, лиловое, цикламеновое… Дим прав, плыли в голове такие же медленные и такие же лиловые мысли, она сама загоняла себя в безумие бесконечными «Ленька жив». И даже не потому, что это неправда. А потому, что, если каким-то чудесным (или скорее — чудовищным в своей несправедливости!) образом он окажется вдруг жив… Даже если так… она все равно уже не сможет быть с ним. Не сумеет. Не… не… не захочет. Потому что жизнь ее окончилась тогда, когда неровный голос Дима в телефонной трубке произнес страшные слова. Леньки не стало, и ее жизнь тоже оборвалась. А сейчас это уже какая-то совсем другая жизнь. Не хуже, не лучше — другая. И живет ее совсем другая женщина. И, страшно сказать, эта женщина своей жизни… радуется! Невероятно… В интернете она читала, что, если не хочешь, чтобы мужчина тобой манипулировал, нужно добиваться от него объяснения своих поступков, когда они кажутся неприятными, неудобными или просто непонятными. Какие идиотки эти «вещательницы» из интернета! Зачем Леле объяснения?! Ей Дим все еще тогда объяснил! И если Ленька вдруг… жив… Господи, она же с ума сойдет от счастья! Или… нет? Ведь если он жив… не было никакой необходимости так ее терзать, вполне можно было бы приоткрыть немножко «секрет». Она ведь никому не сказала бы! И… не мучилась бы так! Зачем он позволил ей мучиться? Нет, хватит. Хватит оглядываться, хватит «искать в три часа ночи тело покойного мужа», хватит ковырять почти зарубцевавшуюся рану. Она еще саднит, но не сочится кровью, уже виден шрам — зажило! Затянулось. Леньки действительно больше нет. Он утонул. Утонул в той стылой промоине, ушел под лед, и ледяная вода утащила его тело. Они прожили хорошую жизнь. Как в сказке: жили долго и счастливо. А что не «умерли в один день», так не всем же везет. Почти никому вообще-то. Понятно, что память в ящик не засунешь: четверть века рядом — не комар чихнул. Но память — это просто память, в ней много всего. Хорошего, темного, радостного, печального, смешного и, страшно сказать, стыдного — всякого. А жизнь — она сейчас, здесь и сегодня. Дим прав: Леля сама выдумывает себе призраков. И дядька тот ей просто мерещится. Ну похож, и что? Может, их вообще несколько, а она вздрагивает. Сама выдумывает и потом пугается. А это просто… мороки. Мерещится. Так же, как в посторонней собаке примерещился Джой. У хозяина кафе на соседней улице, кстати, очень похожая собака — и что? Таких собак немало. Каждый раз вздрагивать? Так же, как в безумной бездомной старухе привиделась практически Посланница Судьбы. Ага, прямо «мене, текел, упарсин» на стене Валтасарова дворца. Знаменитая история. А на самом деле ребятки, скорее всего, попросту перебрали на пиру фалернского (или чем там они в своем Древнем Риме увлекались?) — вот и причудились им огненные буквы на стене. Но… правда! Что, если этот дядька, который постоянно попадается на глаза (или все-таки мерещится, а на глаза попадаются совершенно разные персонажи?) — каким-то невероятным чудом! — Ленька все-таки… жив… Что — если?! Если завтра (или даже сегодня) он шагнет навстречу, вывернет из какого-нибудь переулка, выйдет из какой-то двери… что будет? Умрет ли она на месте от невыносимого счастья? Или пощечину со всего размаха отвесит? Или… или молча обогнет и пойдет дальше, как будто это не Ленька, а пустое место? Черт его знает, мысленно усмехнулась Леля. Не попробовав — не узнаешь. Но, пожалуй, в обморок от восторга все же она вряд ли рухнет. Не от чего в обморок падать, вот ведь какая штука. Потому что это уже не имеет никакого значения. Жив ли, нет ли — не важно. Это было важно для той Лели, которая когда-то давным-давно тонула в темной пучине отчаяния — и чуть ли не наслаждалась этим. А ей сегодняшней… нет, не важно. На кладбище не живут. Туда приходят — вспомнить. Но — не живут. Она пытается убедить себя, что можно жить на кладбище, что до сих пор в ее жизни существует лишь прошлое — потому что это красиво и благородно. Душевные терзания — о да, это ужас как изысканно и утонченно. Да ну их к лешему, душевные терзания, со всей их утонченностью и изысканностью! На самом-то деле — действительно ведь… не важно. Отболело. Осталось в прошлом. Как вырванный перед выпускными экзаменами зуб мудрости — прорезавшись вдруг, он начал расти куда-то вкось, и милейшая, совсем непохожая на зубного врача Зульфия Акоповна сказала: ему места не хватает, так что либо мучиться всю жизнь, либо удалять. Ну и удалили, и экзамены Леля благополучно сдала, и про зуб забыла — а ведь как болел! Вот и с Ленькой так же… Удивительно точно та дамочка сказала: думала, что дышать без него не могу, а это был насморк! Весь день она бродила по городу, не понимая, кто она — Леля или Алекс, изо всех сил стараясь ни о чем не думать, только смотреть. На темно-серые, почти неприлично древние камни, казавшиеся серебряными в слепящем солнечном свете, лавиной валящемся в узкие ущелья кривых улочек. На семейные ссоры (или, наоборот, радостные встречи, у этих итальянцев не поймешь, кричат они от любви или от готовности сию минуту убить собеседника). На стригущих густой синий воздух чаек над неровной бахромой приткнувшихся к берегу рыбацких лодок. Чайки кричали. Обычно Лелю пугали или раздражали слишком резкие звуки и краски, но сейчас все это — и звуки, и краски, и весь мир — было словно за толстым стеклом. «Мне надо посоветоваться со своим адвокатом», — уже сидя в траттории, она все повторяла и повторяла эту дурацкую фразу из какого-то американского фильма. Или из всех американских фильмов сразу, герои которых только и делают, что советуются со своими адвокатами. Сейчас это звучало особенно смешно. Тот тип — Ленька все-таки или не Ленька? — опять торчал у стойки, болтая о чем-то с барменом и косясь на Лелю. Каждый раз, натыкаясь на его взгляд, она вздрагивала. Да сколько же можно? Она всегда боялась дантистов. Но давным-давно уяснила: чем дольше боишься, тем дольше потом придется мучиться в кресле. Надо раз — и войти в страшный белый кабинет. А дальше ты уже ничего не решаешь, все делается как бы само собой. И сейчас надо так же. Потому что, если собираешься куда-то идти, шнурки должны быть завязаны. Если они станут болтаться — непременно споткнешься и расшибешься. Все сомнения, все неясности должны быть разрешены. Иначе они отравят жизнь. Как тот кривой, исцарапавший всю десну зуб, который выдернула когда-то давным-давно Зульфия Акоповна. Сейчас. Да, вот сейчас, через маленькую-маленькую секундочку она… Она — что? Что?! Да просто подойдет и спросит: чего он так на нее уставился? По-русски спросит! Спросит — зачем? Неужели нельзя было ее пожалеть? Что она ему сделала? И пусть в ответ раскатится россыпь итальянской скороговорки — и отлично! Тогда все станет совершенно ясно! Чтобы подняться из-за дощатого столика, пришлось сделать усилие. Алекс, тебе страшно? Страшно, честно ответила Алекс. А Леля… Леля просто тихо всхлипывала где-то в уголке. От безнадежности. От надежды. От боли. От невозможности испытывать боль. От слишком черных теней и слишком размытых линий. В траттории было действительно темновато. Выпрямив плечи, чуть прикусив губу (изнутри, чтоб незаметно), скрестив наудачу пальцы, она плавно, но решительно поднялась с жесткого деревянного стула. В голове зазвенело. Ну да, ну да. Весь день ходить по солнцепеку, ничего не есть и почти не пить — зазвенит тут. Эй, только не надо в обморок, ладно? Ладно, улыбнулась она самой себе. Надо просто поглубже вздохнуть. Сделать глоток воды. Аккуратно поставить стакан опять на столик. Вот так, уже лучше. Она сделала шаг, другой — туда, к стойке… Вдох, начавшись, все никак не заканчивался… «Ленька», чуть прищурясь, глядел на нее в упор: выжидательно, требовательно, ничуть не удивленно!.. — Ленька, это… ты? — почти беззвучно прошептала она, делая последний шаг… Эпилог Он притянул ее к себе — как раньше, как всегда! — запустил пальцы в пушистые пряди на затылке, уткнулся носом в макушку… Он всегда так делал, Леля сразу чувствовала, какая она маленькая, как тепло, как спокойно в его сильных, уверенных, надежных руках… Макушке стало жарко от его дыхания… и колени сразу ослабли… Но это было не страшно — ведь он ее держал! Держал так привычно, так уверенно, так надежно!