Оскальзываясь на засыпанной ночным снегом крутой тропинке, он спустился к воде. Ну то есть к затянутой льдом речке. Частично затянутой, вот ведь какая штука. Сизая клякса явственно поблескивала стылой, похожей на студень водой. Ни Леньки, ни Джоя нигде не было видно. Только истоптанный снег и дальше — сизая промоина, окаймленная белесыми закраинами свежего льда. Откуда ни возьмись появился давешний дедок, бормочущий деловито и как будто с удовлетворением: — Чего в пролубь-то пялишься? Уронил, что ли, чего? И забудь! Тут течение знаешь како? Даже коли чего потяжельше, ну там на дно опустится, так и по дну уволочет, не достанешь. Эй, ты чего застыл-то? — голос дедули наполнился чем-то вроде тревоги. — А где приятель твой? Вы ж вчерась вдвоем были? Дим только плечом дернул. Говорить, объяснять, отвечать на вопросы было тошно. Дедок подошел почти вплотную, оглядел истоптанный снег, изломанные края полыньи, похмыкал. — Неуж утоп приятель-то твой? Ась? Утоп, что ли, говорю, вчерашний-то? Эх, городские! Сколько вам талдычишь, что стремнина, лед тонкий и нечего тут делать, все лезете. И кажный год одна и та же песня: беспременно кто-нить да потонет. А то и не один. И ведь прямо у берега, бывалоча, тонут. И очень даже просто. Тут нешироко вроде, зато глыбко, коль провалится — кранты. Чего пялишься-то? Не веришь? Ну ныряй тогда, ищи! Приятель-то твой, небось, уже в Ладоге с селедками беседы разговаривает. С селедками? В Ладоге? Дим глядел на дедка с изумлением. Что он несет? Да, может, и нет никакого дедка? Может, это и впрямь домовой здешний? Или, как его, леший? Впрочем, вчера дедок совершенно точно был. Трифон Кузьмич его звали. Ленька ради него водочную литровку (запланированную, надо полагать, в пополнение егерской кладовки) из рюкзака вытащил. И отдал початую — «на дорожку». И что? Дедуля за добавкой пришел? Хотя на похмельного не похож. — Эй, ты вовсе застыл, что ли? — затеребил его дед. — Ты погодь, мож, еще и выплыл дружок-то твой. Давно пропал? Там пониже пролубь есть, — он так и говорил «пролубь», Дим почему-то от этого вздрагивал. — Может, выбрался? Надо бежать, а то мокрому-то на холоде уж точно верная смерть. Шевелись, пошли, говорю! Погодь убиваться-то! До проруби «пониже» шли, точнее, пробирались, оскальзываясь и хватаясь за мерзлые ветви, с четверть часа. — Вот она, — остановился вдруг Кузьмич. Дим и сам уже увидел — действительно, прорубь. Кто ее тут устроил? Жилья поблизости вроде нет. — Там, — махнул рукавом дед, точно подслушавший Димовы мысли, — Лукинична живет, вдова бывшего лесника. Ейная пролубь. Вишь, тропинка? Вбок виляет, вишь? Спустились пониже, к виляющей тропинке. Вода в проруби была не сизая, как в той, возле избушки, промоине, а мутная, бело-коричневая. Как будто и не вода вовсе. Как будто кто-то бросил в прорубь лохматый овчинный тулуп — такой же, как у Кузьмича. Зачем? Только тут до Дима наконец дошло: какой там тулуп! Вот это мокрое, бело-коричневое, страшное… — Джой. — Ах ты божечки ж мои! — всполошился дед Кузьмич. — Бедняжка! Тоже, видать… ай, вот незадача-то! За хозяином, небось, кинулся, да где там! И, вишь, царапины-то какие по краям? И кровь на них, вишь? Выбраться пытался, да только края обломал, ах ты ж господи! — и уточнил уже деловитым тоном: — Ваша собачка-то? Дим кивнул, хотя дедок стоял спиной и видеть этого никак не мог. Но, похоже, понял, больше не спрашивал. Странный был дедок. Точно не живой человек, а — морок. Может, и вправду — морок? Может, Дим спит сейчас в егерской избушке и надо просто проснуться? Он потер глаза. Серо-белый, исчерченный тонкими черными линиями прибрежного ивняка и окаймленный темной зеленью еловых верхушек пейзаж никуда не делся. И рукам стало холодно. Все было на самом деле: и сизая промоина на месте провалившегося льда, и страшный шерстяной комок в проруби, и маленькое белое холодное солнце на бледном небе. Диму вдруг показалось, что березы, темная бахрома корней под обрывом, зеленые зубцы елок — все начинает вращаться вокруг маленького белого кружочка в вышине. Сперва медленно, потом быстрее… Еще этого не хватало… Он никогда, никогда не падал в обморок! Проклятье! Зачем он сюда поехал?! В голове крутились бессмысленные обрывки «инструкций»: если вы попали в чрезвычайную ситуацию, нужно… Что нужно? Вроде бы надо милицию, ох, черт, полицию вызвать… Хотя лучше дедка спросить, он-то наверняка знает. Колоритный «леший» меж тем куда-то делся. Дим вытащил из кармана мобильник. Связь, как ни странно, была. Тупо поглядел в экран, соображая, что делать дальше. Какой номер набирать? Что говорить? Надо было вызывать каких-то специальных людей — кого именно: спасателей? полицию? пожарных на вертолете, чтоб их всех черти взяли? Дисплей подмигивал цифрами точного времени: одиннадцать пятьдесят девять. Если бы он сейчас был в Питере, через минуту услыхал бы выстрел Петропавловской пушки. Зачем, ну зачем он поехал на эту проклятую рыбалку? Сидел бы сейчас в своем кабинете, просматривал эскизы. Да пусть даже бухгалтерские отчеты! Все лучше было бы, чем здесь! Но разве можно Леньке отказать? У Дима, во всяком случае, это никогда не получалось. И все-таки куда сперва-то звонить? В полицию? Спасателям? Или есть какой-то единый номер — как знаменитый девять-один-один? * * * — Здравствуйте, Леля! С возвращением! — Здравствуйте, Галина Терентьевна, — кивнула она, мысленно поморщившись. Сразу вспомнилось замечание школьной учительницы труда (во времена Лелиного детства еще были такие уроки!): излишек сахара может испортить любое тесто. Консьержкина улыбка именно такой и казалась, сладкой-пресладкой, до тошноты. Вообще-то Леля консьержек жалела (что за работа — следить за приходящими-уходящими), но рядом с Галиной Терентьевной чувствовала себя неуютно, словно ее, Лелино, благосостояние каким-то образом у консьержки было украдено, и старалась побыстрее дошагать до лифта. Едва Леля повернулась спиной, лучезарная улыбка с лица консьержки вмиг исчезла. В глазах Галины Терентьевны плескалась ненависть. Ишь поскакала! Анжеличка — доченька, кровиночка — чуть не на десять лет младше, а ее даже со спины за школьницу не примешь, не то что эту! Оно и понятно: эта-то вертихвостка живет на всем готовом, палец о палец не ударит, с чего ей стареть? Чего удивляться, что она подружкой собственного сына выглядит. И да, вот скажите, нормальные люди отправляют своих детей в Англию учиться? То-то же. А муж этой, тьфу, Лели, хозяин дома, раз — и отправил. Только дочку при себе оставил. Зато ей — квартирку поближе к университету, где та учится, купил! Чтоб ножки не перетрудила! А Галине Терентьевне — кандидату физико-математических наук! — приходится вахтером сидеть! Потому что Валентин Григорьевич — хозяин! — ей служебную квартирку с барского плеча пожаловал! Конурка крошечная, бывшая дворницкая, вот прямо тут, за вахтерской будочкой, но теперь хоть у Анжелички своя жилплощадь имеется — а то ведь так и будет до пенсии бобылкой куковать! Вот почему одним все, а другим — шиш с маслом? За что этой Леле такой муж?! Ну выглядит прекрасно, и что? Если бы у Анжелички были такие наряды да походила бы она к косметологам всяким и визажистам, тоже красоткой бы смотрелась, может, еще и получше! Но где ж таких деньжищ набрать! А эту, прости господи, небось, еще и бесплатно обслуживают. Хозяйский приятель, бугай с татарским лицом и немецкой фамилией, владелец здоровенного салона красоты, не просто так в их хоромах (весь шестой этаж — одна квартира, уму непостижимо!) вечно ошивается. Дома ли «сам», нет ли, ему без разницы. Не иначе к хозяйке клинья подбивает. А может, уже и подбил… Да, скорее всего, и дети-то не от Валентина Григорьевича — ведь ни Платон, ни Ульянка на него ничуть не похожи. Правда, они и друг на друга не похожи, хоть и близнецы… Галина Терентьевна вернула на лицо привычную улыбочку: не ровен час обернется вертихвостка. Заметит, нажалуется мужу — и прощай, место, прощай, служебная квартирка! Нет, не обернулась. Леля забыла про консьержку, едва оказавшись в кабине лифта. А доехав до шестого этажа, улыбнулась облегченно. Подумаешь, свекровь! Подумаешь, старуха сумасшедшая! Какие, право, все это пустяки! — Привет, я дома! — прошептала она. Дверь мягко, почти беззвучно, щелкнула за спиной. Леля улыбнулась. Привычка здороваться с порога осталась с тех времен, когда Платон и Ульяна еще жили здесь, да и Ленька бывал дома чаще (или это только сейчас так кажется?). И каждый, приходя, «докладывал» тем, кто уже тут. Теперь квартира часто встречала пустой тишиной. Но Леля все равно здоровалась: дом — тоже живой. И он отвечал. Вот и сейчас на ее «привет» улыбнулся неведомо откуда взявшимся солнечным лучом, пробудил искорки в глубине подзеркальника карельской березы, зажег на мгновение радугу в цветных стеклах люстры, зазолотил мех забытой на вешалке дубленки. Улыбнувшись, Леля взялась за дубленку — надо в гардеробную убрать, нечего тут пылиться, — и тут на кухне что-то звякнуло. Как будто там домовой объявился. Эх, вот если бы и вправду — домовой! А еще лучше — Ленька! Но он, разумеется, так рано вернуться не мог. Он всегда укатывает на свою рыбалку ранним субботним утром, а возвращается, когда воскресенье уже собирается превратиться в понедельник. А если бы все же каким-то чудом Ленька вернулся раньше, дом встречал бы ее не выдуманными солнечными зайчиками, а звонким лаем Джоя, его шумными радостными прыжками, мокрым языком, мотающимися во все стороны ушами. И запахом рыбы, конечно. Сейчас же дом пах как обычно — кофе и сухими травами. Леля капала из аптечных флакончиков с маслами на кусочки пемзы, и от них расходились волны — чабрец, тимьян, полынь, тысячелистник… Не Ленька… И не Ульяна. Отселяясь в подаренную отцом квартиру, здешние свои ключи дочь чуть не демонстративно выложила на подзеркальник (они и сейчас там, в ящичке, лежат), надумав же навестить, предварительно звонит. У Платона ключи есть, но он из Англии только через месяц прилетит — или когда там у них пасхальные каникулы? Почему-то в Европе пасхальные каникулы категорически не совпадают с русской Пасхой — как это вообще так? Ай, да бог с ней, с Пасхой! Она ведь точно слышала какое-то звяканье. Вот… опять… А что, если там… кто-то… Например, та жуткая старуха? Леля знала, что она трусиха. Так же, как знала, что сейчас бояться было глупо. Откуда бы в их доме — с тройной системой защиты — взяться злоумышленнику? Никакую сумасшедшую старуху сюда не пропустили бы! И с какой стати злоумышленнику возиться на кухне? Но жутковатый холодок перехватывал дыхание и заставлял ноги дрожать. Словно в такт пушечному удару, про который ей подумалось: «так судьба стучится в дверь». — А я тебе еще раз говорю, беда с девчонкой! — заявила картинно вставшая в проеме кухонной двери мамуля. Она всегда начинала свои речи именно так — словно подхватив давнюю какую-то беседу посередине, то бишь продолжая уже начатый (хотя бы только в ее собственных фантазиях) разговор. — Я ее вчера видела. Питер — город, в сущности, небольшой, и ничего удивительного в том, что вышедшая «на променад» мамуля наткнулась на свою внучку. Но Екатерина Александровна явно была этой встречей недовольна. — С однокурсницами, вероятно, — недовольно, почти презрительно продолжала она. — Сидят, представляешь, стайкой на ограждении — прямо воробьи. И курят. Все. Но курят — ладно, это так, от молодого нигилизма. Но ведь сейчас начало марта! Под ногами лед, представь, какой камень холодный! Она ж себе все там застудит, кто ее потом замуж-то возьмет? — Мам, не начинай, а? — попросила Леля без особой надежды на успех. Давным-давно пора было изъять у мамули ключи, но Леле все никак не хватало на это смелости. Леньку, что ли, попросить? — Чего не начинай? — продолжала возмущаться Екатерина Александровна. — Ты мать или где? Кто будет за ней следить, если не ты? И главное — только девицы ведь сидели, ни одного мальчика! — Мамуль! Это филфак, какие мальчики, их там полторы штуки! Да и те не так чтоб презентабельные. — Ты не оправдывайся, ты головой подумай! Кроме мальчиков с факультета, есть же еще какие-то варианты! И кто, кроме тебя… Подробно объяснив Леле, что ее «равнодушие» доведет до того, что Ульяна останется старой девой, мамуля переключилась на ведение домашнего хозяйства. Почему Леля не наймет уже горничную — а лучше нескольких — и кухарку, как можно самой на кухне возиться, нищая, что ли? Это было смешно, конечно. Подумаешь, королева в изгнании! Словно родилась во дворце, а вот теперь вынуждена… снисходить. Да, какие там дворцы! Мама родилась в маленьком мордовском поселке с шелестящим названием Атяшево и в Питер перебралась уже взрослой. Однажды, рассердившись на тринадцатилетнюю Лелю, бросила зло: «Я ради тебя старалась! С тобой недельной на руках на обратный поезд рванула, только чтобы тебе свидетельство о рождении в Питере выдали! Намучилась чуть не до смерти! Другая бы ценила, а ты!» Что такого особенно ценного в питерском свидетельстве о рождении, Леле было непонятно. Какая разница? Но историю о том, как Екатерина Александровна, поехав навестить мать, раньше срока произвела на свет ребенка и приложила героические усилия, чтобы ликвидировать последствия этой неприятности, Леля даже Леньке не рассказывала. Все думали, что она родилась в Питере! Мама хранила их «страшную» тайну, потому что родиться «там», а не «здесь» ей почему-то казалось чуть ли не постыдным. Леле же от этой тайны было весело. — И дизайнера по интерьерам давно пора пригласить, — продолжала раздавать руководящие указания мать. Нет, ей-богу, это в самом деле было смешно. Интересно, в Атяшеве есть дизайнеры по интерьерам? — В спальню непременно нужно что-то розовое… — щебетала Екатерина Александровна, уже стоя в дверях. — Ну или персиковое. Сразу на двадцать лет помолодеешь. Пока что Леля чувствовала, что постарела. Может, не на сорок, все-таки Екатерина Александровна сегодня держалась «в рамках», но лет на двадцать точно. Чтобы отвлечься и забыть обо всех неприятностях, можно было заняться уборкой. Этого мамуля тоже понимать не желала: почему Леля наводит чистоту в доме собственноручно? При таком-то богатстве! Как это — нравится?! Что за чушь! Но наводить чистоту, когда в доме и так порядок, глупо. Только еще сильнее расстроишься, не видя результата. Вот погрузиться бы сейчас в какой-нибудь сложный кулинарный процесс — моментально все расстройства из головы вылетели бы! Но крутиться сейчас на кухне тоже глупо: вечером Ленька явится с добычей, и все наготовленное днем окажется лишним. Хотя… Леля даже ладошками прихлопнула от радости: можно ведь тесто затеять! На рыбные пироги! Или на расстегаи! Или профитроли? Крошечные, с капелькой рыбного фарша — вместо хлеба к ухе! Гениально же получится! И расстегаи — тоже, это само собой… Телефон в кармане брошенной в холле куртки разразился мелодией из старого советского фильма «Верные друзья» — это означало, что звонит Дим. Лучше бы Ленька, но после мамули Дим даже лучше. — Лель, ты? Глупый вопрос, если звонишь по мобильному. Но Дим всегда начинал разговор именно так, ностальгировал по временам стационарных телефонов. — Привет, Дим, — весело откликнулась она, радуясь, что он позвонил сейчас, а не на десять минут раньше, иначе мамуля еще один воспитательный монолог запустила бы. — Ну что, вы там уже всю рыбу распугали? Или она к таким двум красавцам сама в руки прыгает? Или вас на льдине унесло в дальние дали и ты звонишь от берегов Антарктиды, привет от пингвинов передать? В смысле — где мой ненаглядный супруг? Ты его там не утопил, не поделив ценный улов? Они с Димом частенько болтали по телефону вот так — ни о чем. По телефону это почему-то получалось легче, чем вживую. Вживую все было как-то… серьезнее, что ли? А на расстоянии даже самые банальные фразы смешили и согревали. Но сейчас, вместо того чтобы подхватить немудрящую Лелину шуточку, Дим молчал… * * *