Я, смерть отца оплакивая горько, сидел на берегу. Вдруг по волнам ко мне подкрались сладостные звуки. Уильям Шекспир. Буря[1] Скорая помощь, подпрыгнув, вылетела со стоянки у медцентра «Милосердие» и свернула на юг по Пэйн-стрит, мигая красно-голубыми огнями, еле видными в полуденном солнце, и оглашая сиреной безоблачный небосвод. На Ист-Лэйк-стрит скорая свернула налево, уходя от пробок в южной части города, куда сообщения о чудесном явлении ангела в чьем-то телевизоре привлекло в эти выходные сотни паломников. На мемориальном шоссе Эверетта машина повернула на север и прибавила скорость. Через пять минут город остался позади, и она стала подниматься по узкой асфальтовой ленте через прохладный сосновый лес, а потом шоссе изогнулось к востоку, и над лесными вершинами выросли белые пики Шаста и Шастина. Когда дорога запетляла по горному склону, движение стало плотнее: фургоны-фольксвагены, походные трейлеры, автобусы, а склоны были усеяны автостопщиками в джинсах и штормовках, с рюкзаками на плечах. Красно-белая скорая виляла по дороге между другими автомобилями и снова набрала скорость, только когда шоссе выровнялось, проходя мимо кемпинга Банни Флэтс. Парковка Пантер-мидоус в трех милях оттуда была забита легковушками и фургонами, но больница послала радиограмму с предупреждением, и сотрудники Лесной службы расчистили проезд на северный край стоянки, откуда между деревьями уходила в лес колея. На прогалинах вокруг колеи праздно гуляли, глазели в небо или медитировали, собравшись в круг, люди, из леса долетали крики детей и звон колокольчиков. Двое парамедиков в белом вышли из машины и двинулись с носилками сквозь море бород, седых конских хвостов и пастельных халатов, от которых резко пахло пачулевым маслом, смешанным с ароматом пихты Дугласа, которым пропитался прохладный ветерок. Далеко им идти не пришлось, потому что шестеро мужчин успели соорудить носилки из фланелевых рубашек и веток вишни и сами принесли обмякшее тело с альпийских лугов Скво-мидоу; тело было завернуто в старое бурое армейское одеяло и украшено шастинскими маргаритками и белыми цветами земляники. Парамедики переложили тело старухи на свои носилки из алюминия и нейлона, и через несколько минут скорая унеслась вниз, уже без сирены. На поляне Скво-мидоу те из гулявших, кто не был занят носилками, гнули в разные стороны свастику из золотой проволоки, разрывали ее руками, так как складного ножика ни у кого не нашлось. Действие первое Книги я утоплю Я все устроил, заботясь о тебе, мое дитя, — О дочери единственной, любимой! Ведь ты не знаешь, кто мы и откуда. Что ведомо тебе? Уильям Шекспир. Буря 1 – Не похоже, чтобы он горел. – Да, – ответил отец, щурясь и заслоняя ладонью глаза. Они остановились посреди заросшего сорняками двора. – Она точно сказала «сарай»? – Да. Она мне сказала: «Я сожгла сарай Калейдоскоп». Дафна Маррити села на траву и, оправляя юбку, рассматривала обветшалую серую халупу в тени раскидистого авокадо. Вздумай хибару кто-то поджечь, она, пожалуй, сгорела бы в одну минуту. Латаная шиферная крыша просела посередине, а два пыльных окошка в деревянных рамах по сторонам закрытой двери чуть не вываливались из обшитой досками стены – в дождь все это, наверно, протекало насквозь. Дафна знала по рассказам, что отец с тетей в детстве убегали играть в этот сарай, хоть им и не разрешали. Дверь была такой низенькой, что даже Дафне пришлось бы пригнуться под притолокой, а девочка была не такой уж высокой для своих двенадцати лет. Наверно, тогда они еще и в школу не ходили, подумала она. А может, дело в том, что я родилась в 1975-м, а нынешние дети растут быстрее, чем в те времена. – Дерево бы тоже сгорело, – заметила она вслух. – Тебя сейчас всю муравьи облепят. Может, ей это приснилось. Вряд ли она так… э… пошутила. Отец хмуро огляделся, его все это явно раздражало. Он вспотел, хотя и нес куртку, перекинув через руку. – Под кирпичами золото, – напомнила ему Дафна. – Это ей тоже приснилось. Знать бы, где она. На стук в парадную дверь никто не отозвался, но, обогнув дом и толкнув калитку на задний двор, они увидели под навесом для машины, в желтой тени гофрированной стеклопластиковой крыши, старый зеленый «Рамблер-универсал». Дафна села, положив ногу на ногу, и посмотрела на отца, щурясь от солнца. – Почему она назвала сарай Калейдоскопом? – Потому что… – отец засмеялся. – Все его так называли. Не знаю почему. Он собирался сказать что-то еще, но прикусил язык. Дафна вздохнула и снова посмотрела на сарай. – Пойдем кирпичи оттуда поубираем. Я берусь отгонять пауков, – предложила она. Отец покачал головой. – Я вижу отсюда, что дверь на засове. Нам бы и здесь околачиваться не следовало, когда Грамотейки нет дома. Грамотейкой старушку называли в семье, и от этого Дафне она нравилась еще меньше. – Мы должны, должны разобраться, а вдруг она в самом деле подожгла его, как рассказывала. Вдруг она… – девочка быстро соображала, – вдруг она потеряла там внутри сознание от паров бензина. А может, она имела в виду, что только собирается его поджечь. – И как бы она тогда заперла дверь снаружи? – А если она упала в обморок за сараем? Она ведь звонила тебе насчет сарая, и на стук в дверь не ответила, и машина на месте. – Ну… – отец прищурился и покачал головой, а Дафна поспешила продолжить. – Решись – и нам удастся все! – продекламировала она. – Может, там и вправду золото под кирпичами. У нее ведь была куча денег! Отец с рассеянной улыбкой подхватил цитату: – Так решено![2] Какие-то деньги она, как я слышал, получила в пятьдесят пятом. – Сколько же ей тогда было лет? Дафна, вскочив, принялась отряхивать юбку сзади. – Думаю, около пятидесяти пяти. Теперь ей, наверное, уже восемьдесят семь. А деньги она держит в банке. – Только не в банке – она же хиппи! Дафна и в двенадцать лет побаивалась своей прабабки, с вечной сигаретой в зубах, с гривой седых волос, со скрежещущим немецким акцентом и морщинистыми щеками, вечно мокрыми от искусственных слез, которые она покупала в «Трифти» в маленьких флакончиках. Дафне никогда не позволяли даже заглядывать к старушке на задний двор, так что сегодня она впервые перешагнула через заднее крыльцо дома. – Или ведьма, – добавила девочка и заранее, заранее робея перед походом к сараю, взяла отца за руку. – Она не ведьма, – засмеялся тот. – Да и не хиппи. Она слишком старая, чтобы быть хиппи. – Она ездила в Вудсток. А ты в Вудстоке никогда не был. – Она, наверное, поехала, чтобы продать свои ожерелья. – Готова поспорить – в качестве оружия, – сказала Дафна, вспоминая неуклюжие талисманы. Один такой старуха подарила Дафне на седьмой день рождения – ожерелье с каким-то камнем. В тот же день девочка чуть не получила сотрясение мозга, размахивая им направо и налево; когда полгода спустя умер ее любимый кот, она похоронила ожерелье вместе с ним. Девочка попыталась внушить отцу мысль: «Давай проверим сарай». – Хиппи не носят оружие. Ладно, пойду загляну за сарай. Он двинулся вперед, держа дочку за руку и осторожно ступая по сухой траве и высокому зеленому бурьяну. Его коричневые кожаные берцы выжимали из жестких стеблей запах креозота. – Смотри, куда ступаешь, – посоветовал он через плечо. – Какой только хлам у нее тут не валяется.