В этом противостоянии они дошли до неимоверного напряжения. Потом вдруг ее сердитое лицо смягчилось. Она была охвачена неудержимым порывом нежности к мужу, глаза больше не выражали обиду, а призывно сияли. – Неужели ты не понимаешь, Фрэнк, – зарыдала она, – как меня это терзает? Давай все выясним. Тогда мы сможем начать сначала. Но теперь он пришел в бешенство и с упрямством нерешительного человека отказывался слушать. Вместо этого он вскочил на ноги: – С меня довольно! Не могу больше этого выносить. Она взяла его за руку и быстро заговорила. – Фрэнк, ты ведь знаешь, что я тебя люблю, – горячо уверяла она. – Ты знаешь, я все для тебя сделаю. Все, что угодно. А ты даже не можешь попросить прощения. Не взглянув на нее, он направился к двери. – На что мне твое проклятое прощение? – бросил он. – Держи его при себе, пока о нем не попросят. – Не уходи, Фрэнк! – в отчаянии умоляла она. – Это лишь убеждает меня в том, что ты виноват. Досадливо вскрикнув, он стряхнул ее руку: – Ради бога, оставь меня в покое! Развернувшись, он выскочил из комнаты. Он ушел. Она неподвижно сидела с полными слез глазами, устремленными на закрытую дверь. Он отрицал ее обвинения. Да, этого и следовало ожидать. Но то, как он все отрицал, лишь подтверждало ее ужасные подозрения. Если бы только он был честным. О-о, с какой радостью она простила бы его, если бы он признался. Но вместо этого он в ярости кинулся прочь. Это был не Фрэнк, не тот мужчина, которого она любила, – его истинное лицо было скрыто под скорлупой, под маской. Она знала о его безволии, переменчивости настроения, о его странности. Именно поэтому она стремилась одолжить ему свою силу. Люси привлекали не те качества, которыми мог бы обладать Фрэнк, – она любила в нем глубинную суть, что не поддается никакому определению. И любя старалась помочь ему. Они были счастливы восемь лет. Он не мог не признавать ее преданности, а теперь она оказалась перед лицом этих невероятных кошмарных обстоятельств. По его поведению она заключила, что даже сейчас между ним и Анной могло что-то быть. Она снова задрожала, не сводя глаз с двери, и это вдруг показалось ей символичным – что-то закрылось перед ней, преградив путь к былому счастью. Неужели возврата к нему не будет?.. Неожиданно из гостиной, куда ушел Фрэнк, зазвучал рефрен песни «Мальчик-менестрель»[11]. Анна барабанила ее на фортепиано. Люси вздрогнула. У нее разболелась голова, она чувствовала невыразимое уныние. Она находилась в комнате одна, время и место подходили для того, чтобы предаться горю. Но Люси не стала рыдать. Она твердо сжала губы. На маленьком серьезном лице вновь отразилась решимость. Не важно, что ее подозрения подтвердились. Она любит его. И она спасет его от Анны, спасет от самого себя. Ее гнев утих. Она не станет устраивать сцен, а будет наблюдать, ждать подходящего момента и уж тогда действовать. Люси неторопливо поднялась и спокойно пошла в гостиную. Глава 9 Теперь, просыпаясь, она всегда ощущала какую-то тяжесть, словно что-то давило ей на сердце. Несколько секунд она, бывало, лежала с сонливым ощущением счастья, этим подсознательным удовольствием от нового дня, потом сразу наступало отрезвление, моментально разрушающее блеск утра. Она была невыносима, эта болезненная подавленность, сводящая на нет весь восторг бытия. Приоткрыв глаза и сжав губы, Люси молча смотрела на противоположную стену спальни. Там, как ужасная насмешка, висела картина, которая ей всегда нравилась, – «Примирение». На ней двое возлюбленных в романтических одеждах застыли в целомудренном объятии на мраморных ступенях близ фонтана. На переднем плане делает стойку шотландская борзая, а на заднем – старый слуга, явно взволнованный, держит поднос с бокалами. Приятная картина. Но теперь Люси этого не замечала. Наморщив лоб, она в отчаянии думала: «Я этого не вынесу. Это напряжение сводит меня с ума!» Но она должна это выдержать. И она выдержит. Чтобы она сдалась, капитулировала, признала свое поражение? Нет, это немыслимо! Она быстро найдет ответное решение. «Я не дам себя обмануть – да, и дойду до самого конца». Затем пыл постепенно угасал, она вставала, одевалась и спускалась вниз приготовить завтрак. Ибо она не оставила своих забот. Нет-нет! Напротив, забот как-то незаметно прибавилось, и она, хотя держалась особняком, постоянно доказывала свою значимость. Завтраки, которые подавались мужу, никогда не были так хороши и никогда их лучше не сервировали. Она прилежно и невозмутимо подогревала его свежее белье, держала у камина его перчатки, даже подходила к двери, чтобы молча помочь мужу надеть новое пальто. Но как лихорадочно бурлило под этим спокойствием ее возбуждение! Наступила суббота, но Люси не стала ни мудрее, ни проще. После ссоры прошло четыре дня – как она вынесла их? – и каждое утро приветствовало ее немыслимым великолепием. Ясные и солнечные дни, освеженные дуновением осени, словно тащились мимо нее, не принося удовлетворения, – ей казалось, эта фраза точно выражает ситуацию, и эта фраза безумно ее раздражала. Если бы только Фрэнк заключил ее в объятия и с серьезным видом опроверг факт, который так ужасал Люси, она немедленно обрела бы счастье и спокойствие. Но после той сцены, когда она впервые обвинила его, он этого не сделал. Он не защищался. Он бывал то ироничным, то оживленным, то легкомысленным и, кажется, изо всех сил старался усугубить ее беспокойство, совершенно открыто проявляя новый интерес к Анне. У Люси на глазах эти двое, обнаружив странное единомыслие, будто бы заключили некий альянс. Раз Фрэнк однажды поступил с Анной вероломно, почему не сделать это снова? Лицо Люси исказилось жалкой гримаской. Она знает Фрэнка, и знает его хорошо. В прошлом у них бывали разногласия – у кого их нет? – но он всегда мирился с ней. Сейчас, однако, примирение затянулось. Неужели Фрэнк действительно думает, что она приняла ситуацию и считает себя побежденной? Как же он ошибается! Она вздернула голову, как строптивая лошадь. Стоя в маленькой спальне Питера и наблюдая, как он, по его выражению, «пакуется», Люси ощутила болезненный укол несправедливости. Даже при виде сына она чувствовала обиду. Да, и тут она попала в ловушку, оказалась в ложном положении. Питер собирался на несколько дней поехать в Порт-Доран, но, несмотря на то что она сама это предложила, теперь ей совершенно не хотелось его отпускать. В эти последние дни мальчик стал для нее отдушиной. Она подолгу с ним разговаривала, относилась к нему с бо?льшим вниманием, чем обычно, находя в нем источник облегчения. Более того, она выставляла напоказ перед Анной свою любовь к сыну, приправляя это хвастовство толикой горечи. Гордость не позволяла Люси прямо нападать на Анну, однако она была преисполнена горячей решимости использовать любое доступное ей средство, чтобы уязвить кузину мужа и склонить ее к отъезду. Именно с этой целью во вторник Люси заявила, прижимая к себе сына и устремив на другую женщину пристальный взгляд: – Ты поедешь в Порт-Доран в субботу, Питер. Дядя Эдвард хочет, чтобы ты приехал к нему, когда Анны у нас уже не будет. Однако та не поняла намека на это явное ускорение ситуации. Анна по-прежнему жила у них. А сын, в ожидании скорых перемен, покидал Люси с радостью – он откровенно радовался и сейчас, когда близился миг расставания. Даже в таком незначительном деле Люси потерпела фиаско – получалось, что она пострадала от собственных рук. – По-моему, я все упаковал, мама, – с серьезностью объявил он, подняв на нее глаза. Небольшой кожаный открытый саквояж стоял перед ним на ковре. Грустно глядя на коленопреклоненную фигурку сына, она тем не менее ощутила прилив гордости. Люси считала Питера удивительным ребенком, его пристрастие к порядку, к аккуратности казалось ей чем-то поразительным. Он в точности знал, что именно у него есть и где оно находится. Одеждой сына, разумеется, занималась сама Люси, но в отношении остальных пожитков, от игрушек до галстуков, мальчик проявлял себя заботливым собственником, что казалось просто невероятным в столь юном создании. Сын унаследовал эту черту от нее, Люси. – Тебе не жалко, сынок, уезжать от меня? – промолвила она с увлажнившимися глазами. Ей хотелось хоть капли утешения. Он закрыл саквояж и весело вскочил на ноги. – Я скоро вернусь, мама, – объявил он со свойственным ему оптимизмом. – Жаль, правда, что Анна к тому времени уже уедет. – Потом его лицо осветилось надеждой, и он добавил: – А может, и нет. Никогда не знаешь наверняка. Пока он говорил, раздался громкий стук в заднюю дверь. – Это Дейв! – в восторге прокричал Питер, устремляясь к лестнице. – Мне пора идти. – Тут какая-то мысль пришла ему в голову, он умолк и остановился. – Наверное, надо попрощаться с Анной. – Тогда иди, – холодно сказала Люси. – Обещаю, ты больше ее не увидишь. Он отправился к Анне – час был ранний, только что пробило девять, и гостья еще не встала, – а Люси спустилась в кухню. – Молодой Боуи пришел за Питером, – сообщила Нетта. Она чистила обувь. Пришел Ангус, не Дейв, и Нетта срывала свою досаду на ботинке, яростно набрасываясь на него со щеткой. – Ты переправишь его со всеми предосторожностями, Ангус? – шагнув к открытой двери, спросила Люси. При прощании с сыном она опять ощутила странное беспокойство. – Конечно, – серьезно кивнул Боуи. Очень похожий на Дейва, он не отличался его веселостью. Он был сдержан, осторожен, более уверен в себе. Вторя ее словам, он добавил: – Поедем со всеми предосторожностями, не сомневайтесь. – Спасибо, – тихо проронила она и повернулась, потому что в кухню ворвался Питер с саквояжем в одной руке и новым шиллингом в другой. – А вот и я! – громогласно объявил он. – Анна подарила мне целый шиллинг. Здорово, да? Пойдем, Ангус. Я готов. – Только не трать эти деньги на дрянные сласти, – строго сказала Люси, чувствуя, что ее опередили. Она сама собиралась дать ему шиллинг на спорран[12]. – Не хочу, чтобы у тебя разболелся живот. – Нет-нет, мама, – уверил он ее. – Не стану покупать ничего раскрашенного. С неописуемым чувством смотрела она на его смеющееся, оживленное лицо. Расставание на несколько дней было пустяком, обычной вещью, но, воздействуя на ее мятущуюся душу, оно давило на нее непомерным грузом. У Люси было странное ощущение, что из-за этого грустного прощания над ней нависло что-то неминуемое, и к тому же у нее возникло неуловимое, расплывчатое предчувствие относительно возвращения сына… Наконец она сбросила с себя оцепенение. – Ну, до свидания, мой самый дорогой мальчик, – протягивая к нему руки, сказала она. Ей было совершенно несвойственно выражать любовь в превосходной степени, но сегодня эти слова сами сорвались с ее уст. Пока Питер шел по дорожке с Ангусом, она провожала его взглядом, с острой, мучительной тоской продолжая ощущать на своих губах прикосновение теплых губ сына. На глаза навернулись глупые горькие слезы. Она быстро повернулась – не стоит ставить себя в дурацкое положение перед Неттой. Люси пошла в гостиную и, стоя у фасадного окна, стала задумчиво смотреть на открывшийся перед ней вид. Сердце ныло от утраты, ей казалось, что отъезд сына может стать для нее переломным моментом. Она осознавала, что присутствие Питера было чем-то вроде буфера, ослабляющего острый конфликт между ней и Анной. И теперь она вновь спрашивала себя: почему не прояснить ситуацию, попросив Анну уехать? Люси давно думала об этом, но ее сдерживали не законы гостеприимства. Нет, причина была более глубокой, более тонкой. Реши она проблему таким путем, и это будет молчаливым подтверждением ее слабости, ее страха, ее капитуляции. Не она, но Анна должна пойти на попятную. Кроме того, мучившее Люси подозрение напоминало гнойник, который требовал вскрытия или, по крайней мере, наблюдения. Она была уверена, что знает правду, но все же не до конца. А Люси горячо стремилась вырвать всю подноготную, убедиться в своих предположениях раз и навсегда. Как часто ее жгучий интроспективный взгляд высвечивал факты этого дела, и она кромсала в клочья улики, взвешивала все за и против, глубоко прощупывая живую рану своих сомнений. Все верно: Фрэнк был отцом ребенка Анны и он опять поступает с ней вероломно. И все же точки над «i» не были расставлены. Она точно не знала – и в этом состояла основная проблема, скрытое ядро ее страданий. Интуитивно Люси расценивала дело как доказанное, но окончательные улики отсутствовали. Такая ситуация и сама мысль об этой неопределенности приводили Люси в состояние беспомощности. А спросить она не могла. Она спрашивала Фрэнка, но он уклонялся от ее вопросов. И пусть хоть весь свет загудит об этой разбуженной тайне, она не осмелится спросить снова. Гордость этого не допускала. К тому же эта тайна вовсе не была достоянием всего света – лишь она, Люси, доискивалась ее. И лишь один человек знал то, что ей хотелось выведать. Одна особа. Анна! Если бы только она могла на миг проникнуть в сознание Анны! И снова Люси жестоко поразил голый реализм фактов, бесконечно ее преследующих, и она содрогнулась от воображаемой картины – Анна и Фрэнк вместе в счастливой гармонии своей любви. Она больно прикусила губу. Разве могла она спокойно сказать: это прошлое, давно минувшее прошлое, – когда эта женщина находилась в ее доме, ела, спала, жила под ее крышей, сталкиваясь с ней, Люси, в постоянном тайном антагонизме? Совершенно невыносимо, несправедливо все это неожиданно свалилось на нее, и вряд ли она могла бы воспринять это как должное. Она, которая сделала любовь к Фрэнку и преданность ему законом своей жизни, – одна только мысль о счастливых годах замужества вызывала слезы у нее на глазах, – она была не в состоянии беспечно к этому относиться. И она не станет этого терпеть. Это тянется слишком долго, – вероятно, ее порядочность и гостеприимство пересиливали трезвое отношение к вещам. Да, теперь на волне горячей убежденности в своей правоте Люси поняла, что не в силах больше страдать, просто ожидая и наблюдая. Она с горечью подумала, что тщетно напоминала Анне о том, когда собирается отослать сына. Никакого эффекта! Неужели Люси так слаба? Если Анна слишком толстокожа, чтобы понять этот намек, значит необходимо более сильное вмешательство. Люси ощущала лихорадочную потребность действий. Оказать Анне сопротивление не означает капитулировать. Дело не в том, что она боялась Анны. При этой мысли губы Люси скривились, в душе что-то всколыхнулось. Ситуация была необычная, и нельзя было действовать обычными методами. Она сжала руки. Откуда-то доносилось пение Нетты, и эти звуки еще больше подстегнули решимость Люси – если бы не Анна, она могла быть счастлива и тоже петь за работой. Она с горячностью подумала: «Я этого не потерплю! Не потерплю! Пойду к ней прямо сейчас». Да, она это сделает, и немедленно! Она порывисто повернулась, вышла в прихожую и начала подниматься по лестнице. При всей хрупкости фигуры у Люси был почти грозный вид. Однако она волновалась; сердце у нее сильно билось и ком стоял в горле, когда она вошла в комнату Анны. Та была еще в постели – она не вставала к завтраку и лежала с разбросанными по подушке темными волосами, с припухшими после сна глазами. Распахнутая ночная рубашка была оторочена кружевной оборкой по вырезу, из которого выглядывали округлости грудей. На лице с пухлыми губами не заметно было ни тени удивления по поводу неожиданного визита. Люси села в кресло – так близко, что ей видны были желтые крапинки в карих глазах Анны. В молчании женщины пристально смотрели друг на друга. – Ты еще не вставала? – наконец нарушила тишину Люси, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал, а слова звучали весомо и сухо. – Вроде нет, – беспечно ответила Анна. – Ты очень легко относишься к вещам. Слова прозвучали более поспешно и громко, чем Люси намеревалась. – Разве это не лучший способ? Люси собралась с духом, облизнула пересохшие губы. – Не понимаю тебя, Анна, – сказала она, стараясь говорить спокойно. – Что ты хочешь понять? – У тебя нет ни занятий, ни правил, ни религии – ничего. Ты живешь исключительно ради собственного удовольствия. – Для чего еще нужна жизнь? – беспечно воскликнула Анна. – Получай от нее то, что можешь. Это гонка, в которой каждый за себя. И пусть дьявол схватит последнего.