XXVIII ВОЗВРАЩЕНИЕ Д'Артаньян был потрясен страшным рассказом Атоса, однако многое было еще неясно ему в этом полупризнании. Прежде всего, оно было сделано человеком совершенно пьяным человеку пьяному наполовину; и тем не менее, несмотря на тот туман, который плавает в голове после двух-трех бутылок бургундского, д'Артаньян, проснувшись на следующее утро, помнил каждое слово вчерашней исповеди так отчетливо, словно эти слова, одно за другим, отпечатались в его мозгу. Неясность вселила в него лишь еще более горячее желание приобрести полную уверенность, и он отправился к своему другу с твердым намерением возобновить вчерашний разговор, но Атос уже совершенно пришел в себя, то есть был самым проницательным и самым непроницаемым в мире человеком. Впрочем, обменявшись с ним рукопожатием, мушкетер сам предупредил его мысль. — Я был вчера сильно пьян, дорогой друг, — начал он. — Я обнаружил это сегодня утром, почувствовав, что язык еле ворочается у меня во рту и пульс все еще учащен. Готов биться об заклад, что я наговорил вам тысячу невероятных вещей! Сказав это, он посмотрел на приятеля так пристально, что тот смутился. — Вовсе нет, — возразил д'Артаньян. — Насколько мне помнится, вы не говорили ничего особенного. — Вот как? Это странно. А мне казалось, что я рассказал вам одну весьма печальную историю. И он взглянул на молодого человека так, словно хотел проникнуть в самую глубь его сердца. — Право, — сказал д'Артаньян, — я, должно быть, был еще более пьян, чем вы: я ничего не помню. Эти слова, однако ж, ничуть не удовлетворили Атоса, и он продолжал: — Вы, конечно, заметили, любезный друг, что каждый бывает пьян по-своему: одни грустят, другие веселятся. Я, например, когда выпью, делаюсь печален и люблю рассказывать страшные истории, которые когда-то вбила мне в голову моя глупая кормилица. Это мой недостаток, и, признаюсь, важный недостаток. Но, если отбросить его, я умею пить. Атос говорил это таким естественным тоном, что уверенность д'Артаньяна поколебалась. — Ах да, и в самом деле! — сказал молодой человек, пытаясь поймать снова ускользавшую от него истину. — То-то мне вспоминается, как сквозь сон, будто мы говорили о повешенных! — Ага! Вот видите! — сказал Атос, бледнея, но силясь улыбнуться. — Так я и знал: повешенные — это мой постоянный кошмар. — Да, да, — продолжал д'Артаньян, — теперь я начинаю припоминать… Да, речь шла… погодите минутку… речь шла о женщине. — Так и есть, — отвечал Атос, становясь уже смертельно бледным. — Это моя излюбленная история о белокурой женщине, и, если я рассказываю ее, значит, я мертвецки пьян. — Верно, — подтвердил д'Артаньян, — история о белокурой женщине, высокого роста, красивой, с голубыми глазами. — Да, и притом повешенной… — …своим мужем, знатным господином из числа ваших знакомых, — добавил д'Артаньян, пристально глядя на Атоса. — Ну вот видите, как легко можно набросить тень на человека, когда сам не знаешь, что говоришь! — сказал Атос, пожимая плечами и как бы сожалея о самом себе. — Решено, д'Артаньян: больше я не буду напиваться, это слишком скверная привычка. Д'Артаньян ничего не ответил. — Да, кстати, — сказал Атос, внезапно меняя тему разговора, — благодарю вас за лошадь, которую вы привели мне. — Понравилась она вам? — спросил д'Артаньян. — Да, но она не очень вынослива. — Ошибаетесь. Я проделал на ней десять лье меньше чем за полтора часа, и у нее был после этого такой вид, словно она обскакала вокруг площади Сен-Сюльпис. — Вот как! В таком случае, я, кажется, буду раскаиваться. — Раскаиваться? — Да. Я сбыл ее с рук. — Каким образом? — Дело было так. Я проснулся сегодня в шесть часов утра, вы спали как мертвый, а я не знал, чем заняться: я еще не успел прийти в себя после вчерашней пирушки. Итак, я сошел в зал, где увидел одного из наших англичан, который торговал у барышника лошадь, так как вчера его лошадь пала. Я подошел к нему и услыхал, что он предлагает сто пистолей за темно-рыжего мерина. «Знаете что, сударь, — сказал я ему, — у меня тоже есть лошадь для продажи». — «И прекрасная лошадь, — ответил он, — если это та, которую держал вчера на поводу слуга вашего приятеля». — «Как, по-вашему, стоит она сто пистолей?» — «Стоит. А вы отдадите мне ее за эту цену?» — «Нет, но она будет ставкой в нашей игре». — «В нашей игре?» — «В кости». Сказано — сделано, и я проиграл лошадь. Зато потом я отыграл седло. Д'Артаньян скорчил недовольную мину. — Это вас огорчает? — спросил Атос. — Откровенно говоря, да, — ответил д'Артаньян. — По этим лошадям нас должны были узнать в день сражения. Это был подарок, знак внимания. Вы напрасно сделали это, Атос. — Полно, любезный друг! Поставьте себя на мое место, — возразил мушкетер, — я смертельно скучал, и потом, сказать правду, я не люблю английских лошадей. Если все дело только в том, что кто-то должен узнать нас, то, право, довольно будет и седла — оно достаточно заметное. Что до лошади, мы найдем, чем оправдать ее исчезновение. Лошади смертны, в конце концов! Допустим, что моя пала от сапа или от коросты. Д'Артаньян продолжал хмуриться. — Досадно! — продолжал Атос. — Вы, как видно, очень дорожили этим животным, а ведь я еще не кончил своего рассказа. — Что же вы проделали еще? — Когда я проиграл свою лошадь — девять против десяти, каково? — мне пришло в голову поиграть на вашу. — Я надеюсь, однако, что вы не осуществили этого намерения? — Напротив, я привел его в исполнение немедленно. — И что же? — вскричал обеспокоенный д'Артаньян. — Я сыграл и проиграл ее. — Мою лошадь? — Вашу лошадь. Семь против восьми — из-за одного очка… Знаете пословицу? — Атос, вы сошли с ума, клянусь вам! — Знаете, милый д'Артаньян, надо было сказать мне это вчера, когда я рассказывал вам свои дурацкие истории, а вовсе не сегодня. Я проиграл ее вместе со всеми принадлежностями упряжи, какие только можно придумать. — Да ведь это ужасно! — Погодите, вы еще не все знаете. Я стал бы превосходным игроком, если бы не зарывался, но я зарываюсь так же, как и тогда, когда пью, и вот… — Но на что же еще вы могли играть? У вас ведь ничего больше не оставалось. — Неверно, друг мой, неверно: у нас оставался этот алмаз, который сверкает на вашем пальце и который я заметил вчера. — Этот алмаз! — вскричал д'Артаньян, поспешно ощупывая кольцо. — И так как у меня были когда-то свои алмазы и я знаю в них толк, то я оценил его в тысячу пистолей. — Надеюсь, — мрачно сказал д'Артаньян, полумертвый от страха, — что вы ни словом не упомянули о моем алмазе? — Напротив, любезный друг. Поймите, этот алмаз был теперь нашим единственным источником надежды, я мог отыграть на него нашу упряжь, лошадей и, сверх того, выиграть деньги на дорогу… — Атос, я трепещу! — вскричал д'Артаньян. — Итак, я сказал моему партнеру о вашем алмазе. Оказалось, что он тоже обратил на него внимание. В самом деле, мой милый, какого черта! Вы носите на пальце звезду с неба и хотите, чтобы никто ее не заметил! Это невозможно! — Кончайте, милый друг, кончайте, — сказал д'Артаньян. — Даю слово, ваше хладнокровие убийственно! — Итак, мы разделили этот алмаз на десять ставок, по сто пистолей каждая. — Ах, вот что! Вам угодно шутить и испытывать меня? — сказал д'Артаньян, которого гнев уже схватил за волосы, как Минерва Ахилла в «Илиаде». — Нет, я не шучу, черт возьми! Хотел бы я посмотреть, что бы сделали вы на моем месте! Я две недели не видел человеческого лица и совсем одичал, беседуя с бутылками. — Это еще не причина, чтобы играть на мой алмаз, — возразил д'Артаньян, судорожно сжимая руку. — Выслушайте же конец. Десять ставок по сто пистолей каждая, за десять ходов, без права на отыгрыш. На тринадцатом ходу я проиграл все. На тринадцатом ударе — число тринадцать всегда было для меня роковым. Как раз тринадцатого июля… — К черту! — крикнул д'Артаньян, вставая из-за стола. Сегодняшняя история заставила его забыть о вчерашней. — Терпение, — сказал Атос. — У меня был свой план. Англичанин — чудак. Я видел утром, как он разговаривал с Гримо, и Гримо сообщил мне, что англичанин предложил ему поступить к нему в услужение. И вот я играю с ним на Гримо, на безмолвного Грима, разделенного на десять ставок. — Вот это ловко! — сказал д'Артаньян, невольно разражаясь смехом. — На Гримо, самого Гримо, слышите? И вот благодаря десяти ставкам Гримо, который и весь-то не стоит одного дукатона, я отыграл алмаз. Скажите после этого, что упорство — не добродетель! — Клянусь честью, это очень забавно! — с облегчением вскричал д'Артаньян, держась за бока от смеха. — Вы, конечно, понимаете, что, чувствуя себя в ударе, я сейчас же снова начал играть на алмаз.