Он вновь смотрит на Еву, на сей раз более внимательно. — Вы знаете, у меня странное чувство, будто мы раньше встречались. Роуз делано вздыхает. — Прошу вас, только не начинайте ваши кембриджские разговоры. Терпеть их не могу. Мне такого с Гарри хватает. Ева смеется: — Прости. Ты права. Это утомительно. Несколько минут они говорят на другие темы — о карьере Роуз в модельном бизнесе; о Саре; о том, что Джим делает в Нью-Йорке (двухмесячная программа по обмену, призванная «углубить англо-американские отношения»). Затем Роуз, заметив, как Гарри оказался в опасной близости от девушки в облегающем коктейльном платье, покидает их. — Рада знакомству, Джим. Проходящий мимо официант наполняет их бокалы. Он уходит, и Джим говорит: — Никак не могу вспомнить, где я вас видел. — Понимаю. У меня такое же странное чувство, что мы раньше встречались. Теперь, когда они остаются наедине, Ева внезапно испытывает легкое смущение. После паузы Джим спрашивает ее: — Может быть, хотите присесть? — О да. Эти туфли просто убивают. — И мне так показалось. Вы все время переминались с ноги на ногу. — Правда? Ева разглядывает его, пытаясь понять, нет ли в его словах насмешки, но Джим вновь улыбается. — Как неловко. — Вовсе нет. Они садятся в углу. Пока никто не видит, Ева скидывает обувь. Разговор опять прерывается, и теперь молчание носит несколько напряженный характер. Джим нарушает его: — Вы давно знакомы с Дэвидом? Встретились в Кембридже? — Да. Вместе играли в «Эй-ди-си», в спектакле «Сон в летнюю ночь», я — Гермию, он — Лисандра. — Так вы тоже собирались стать актрисой? — На самом деле нет. Моя подруга Пенелопа пошла на пробы, и я решила составить ей компанию. Было весело. Ева вспоминает сухой запах мела в кладовой Королевского колледжа, где они репетировали; теплый шанди во дворике паба «Орел» и Дэвида — высокого, яркого, более мужественного, чем все, кого она встречала до тех пор. — Вначале я решила, что он невыносимо высокомерен. — Но ему удалось завоевать ваше сердце. — Это правда. Ева осекается, боясь сказать лишнее. Затем осторожно спрашивает: — А вы? Женаты? — Нет. Я… Обстоятельства складывались непросто. Моя мать, она… Джим снова смотрит на нее прямо, не отводя взгляда, будто взвешивает, можно ли ей доверять. — Она нездорова. Когда ее в последний раз выписывали из больницы, врачи сказали, что мать не может жить одна. А отец умер. Он замолкает, и Ева чувствует, как непросто дается ему этот рассказ. — Моя тетка жила с ней, пока я заканчивал учебу в Гилдфорде, а потом все легло на меня. Поэтому я переехал к ней в Бристоль. — Понятно. В противоположном углу джазовое трио начинает новую мелодию, грустно поет саксофон, перекрывая тихие переливы тарелок и баса. — И как она себя чувствует сейчас? — Не очень. Выражение лица Джима меняется, и Ева начинает сожалеть о своем вопросе. — Плохо на самом деле. Снова попала в больницу. Я бы не стал проделывать весь этот путь… Собственно, ее врач сказал, что надо поехать. Он считает, подобное должно помочь. Мне, во всяком случае. — Помогло? — Да. Давно себя так хорошо не чувствовал, честно говоря. Разговор переходит на Нью-Йорк: его безостановочный ритм; головокружительная высота небоскребов; пугающие клубы пара, которые вырываются из-под асфальта, словно призраки. — Когда я в первый раз это увидела, — рассказывает Ева, — решила, что в метро случился пожар. То, что Ева и Дэвид поселились в Гринвич-Виллидж, производит на Джима впечатление. Сам он живет в центре города, в невзрачной квартире недалеко от офиса адвокатского бюро. Но почти все свободное время проводит в своем обожаемом Гринвич-Виллидж. — В этом квартале есть потрясающие художественные галереи — в подвалах, в гаражах, просто в витринах магазинов. Там можно увидеть что угодно — скульптурные работы, инсталляции, представления. В церкви Джадсона на Вашингтон-сквер даже танцуют. Великолепное зрелище. — Тогда, похоже, я знаю, где вас видела. В Гринвич-Виллидж. Он кивает: — Да. Наверное, там. Затем они разговаривают об отце Джима — Ева была на последней посмертной выставке Льюиса Тейлора в Королевской академии — и о самом Джиме: его любви к живописи и давнем желании вопреки чаяниям матери поступить в художественную школу, а не в Кембридж. — Отец умер, когда мне было десять лет — вы, наверное, в курсе, раз знакомы с его творчеством. После этого маме стало значительно хуже. Она продала дом в Сассексе и почти все отцовские картины. Не могла примириться с мыслью, что я буду похож на него. Подходит официант; в полной тишине наполняет их бокалы. Затем Джим нарушает молчание: — В его жизни была одна женщина. Ее звали Соня. Он крутит бокал в пальцах. — Вообще-то, женщин было много. Беседа продолжается, и у Евы возникает ощущение, что она находится не в этом зале, а в каком-то безграничном пространстве, где время ломается и исчезает, и есть только этот человек и этот разговор, и единственное чувство — глубинной связи с ним. По-другому происходящее не описать, хотя Ева пока не отдает себе в этом отчета — просто живет здесь и сейчас, в реальности, в которой Джим находится рядом и звучит его мягкий голос. Весь остальной мир отходит на второй план. Она рассказывает о своих литературных опытах и неудачной попытке закончить роман: описывает сюжет, героев, обстоятельства. — Я думаю, это история о четырех работающих женщинах, — говорит Ева. — Они познакомились в Кембридже, а потом вместе сняли дом в Лондоне. Пытаются добиться успеха, заводят друзей, мечтают. Ева прерывается, с улыбкой глядя на Джима: — И разумеется, влюбляются. Он улыбается в ответ. — Звучит увлекательно. А название уже есть? Ева качает головой и говорит, что боится никогда не закончить роман, слишком много времени уходит на Сару; но если совсем честно, то ей кажется, она как раз боится его закончить и понять, что он никуда не годится. Тут Джим наклоняется вперед, сверкая удивительного цвета глазами и постукивая ладонью по столу. — С чьей точки зрения никуда не годится, Ева? Ведь единственный судья — вы. Звучит очень просто, но ничего более интригующего Ева никогда ни от кого не слышала. Она сидит на кожаном диване и борется с желанием дотронуться до Джима, взять его руку в свою. — А вы? — спрашивает она с необычайной тревогой. — Продолжаете рисовать? — Нет, — говорит он, и заметно, что правдивый ответ причиняет ему боль. — Если серьезно, то я просто… — Джим вздыхает. — У меня нет оправданий.