Если уж говорить честно, не последнюю роль сыграла и внешность Дэвида. Ева не отличалась тщеславием: унаследовав от матери отличный вкус — пиджак по фигуре, красиво обставленная комната, — она с детства была приучена ценить умственные способности человека выше его внешнего вида. Но Ева ловила себя на том, что ей нравится, как Дэвид притягивает взгляды, когда появляется где-то, и как любая вечеринка с его участием становится более веселой и оживленной. К концу осени их уже воспринимали как заметную пару в кругу, где вращался Дэвид, — среди начинающих актеров, драматургов и режиссеров. Ева купалась в его обаянии и уверенности; в заигрываниях его друзей, в их шутках для посвященных и в абсолютной убежденности, что мир принадлежит им, стоит только руку протянуть. В своем дневнике Ева писала: «Возможно, именно так и приходит любовь, и мы не замечаем той тонкой грани, что отделяет знакомство от близости». При всем желании Еву нельзя было назвать опытной. До Дэвида она встречалась только с Бенджамином Шварцем. Они познакомились на танцах в Хайгейтской мужской школе. Шварц, застенчивый мальчик с совиным взглядом, был глубоко убежден, что когда-нибудь именно он изобретет лекарство от рака. Бенджамин так и не зашел дальше того, чтобы взять ее за руку и попытаться поцеловать; рядом с ним Ева часто испытывала скуку, которая нарастала, словно подавляемая зевота. С Дэвидом никогда не бывает скучно. Дэвид весь движение и энергия, он как цветное кино, когда все остальные — кино черно-белое. С другого конца бара он находит ее взглядом, и губы его беззвучно шепчут: — Прости. — Видела? — спрашивает Сьюзан, наблюдая за этим безмолвным диалогом. Ева потягивает вино, наслаждаясь чувством незаконного обладания предметом, который вожделеют многие… Впервые Ева оказалась в комнате Дэвида в тот душный июньский день, когда они в последний раз играли «Сон в летнюю ночь». Дэвид усадил девушку перед закрепленным над умывальником зеркалом, как манекен. Сам встал позади и разложил ее волосы волнами по светлому хлопковому платью. — Видишь, насколько мы красивы? — спросил он. Ева, глядя, как их зеркальные двойники отражаются в глазах Дэвида, внезапно почувствовала то, о чем он говорит, и просто ответила: — Да. Версия третья Осень Кембридж, октябрь 1958 Издалека он видит, как она падает: плавно, постепенно, словно в замедленной съемке. Маленькая белая собака — терьер — сопит, стоя у обочины дороги, изрытой колесами велосипедов, затем укоризненно лает вслед хозяину, человеку в бежевом плаще, который уже удалился на приличное расстояние. Приближается девушка на велосипеде — она едет слишком быстро, темные волосы развеваются, подобно флагу. Ее голос перекрывает высокий звук велосипедного звонка: — Уйди, уйди! Но пес, почуяв что-то привлекательное для себя, бросается не в сторону, а под колеса велосипеда. Девушка резко поворачивает, выезжает на высокую траву, и велосипед заносит. Она падает на бок, тяжело приземляется, левая нога ее неестественно вывернута. Джим, находящийся в нескольких футах от места происшествия, слышит, как она ругается на немецком: — Дерьмо! Терьер мгновение выжидает, сочувственно помахивая хвостом, затем уносится вслед за хозяином. — Я спрашиваю, с вами все в порядке? Девушка не поднимает головы. Приблизившись, он видит, что она небольшого роста, худощавая, примерно его возраста. Густые волосы закрывают лицо. — Не уверена. Она говорит с трудом, прерывисто: явно не пришла в себя после падения. Джим сворачивает с дороги, идет к ней. — Колено? Попробуйте наступить на ногу. Наконец можно рассмотреть ее лицо: худое, как и вся она; узкий подбородок; быстрый, оценивающий взгляд карих глаз. Кожа у нее темнее, чем у Джима, покрыта легким загаром; девушку можно принять за итальянку или испанку, но за немку — никогда. Она кивает, встает, слегка поморщившись. Ее нельзя назвать красивой в классическом смысле, и, кажется, Джим где-то ее видел. Хотя и уверен, что они не знакомы. Во всяком случае, не были до сих пор. — Значит, перелома нет. Она кивает: — Перелома нет. Немного побаливает. Но жить, похоже, буду. Джим улыбается. Его улыбка остается без ответа. — Я с ужасом смотрел, как вы падали. Наехали на что-то? — Не знаю. На щеке у нее грязь; Джим борется с внезапным желанием стереть ее. — Наверное. Я обычно езжу очень аккуратно. Но собака бросилась прямо под колеса. Он смотрит на лежащий на земле велосипед и рядом с задним колесом обнаруживает большой серый камень, едва различимый в траве. — Вот он, злоумышленник. Наверное, вы повредили шину. Давайте я взгляну. У меня с собой есть ремонтный набор. Джим перекладывает из одной руки в другую книгу в мягкой обложке — это «Миссис Даллоуэй» Вирджинии Вульф. Книгу он нашел на столике возле постели матери, когда собирал вещи перед возвращением в колледж с осенних каникул, и попросил почитать в надежде лучше понять ее психологическое состояние. Джим лезет в карман пиджака. — Спасибо большое, но, думаю, у меня получится… — Пустяки. До сих пор не могу поверить, что владелец собаки даже не оглянулся. Не очень-то вежливо с его стороны. Он нервно сглатывает, смущенный тем, что она может увидеть в его словах намек: дескать, я-то не такой… Но его вряд ли можно назвать героем дня; ремонтный набор, как выясняется, он забыл. Лезет в другой карман. Затем вспоминает: Вероника. Когда сегодня утром Джим раздевался у нее в спальне, не успев даже оставить в прихожей пиджак, то выложил содержимое карманов на туалетный столик. Потом забрал бумажник, ключи, мелочь. А коробочка с ремонтным набором так и лежит там среди ее бус, колец и духов. — Похоже, я поторопился. Боюсь, не знаю, где он. Обычно ношу его с собой. — Даже когда ходите пешком? — Да. Чтобы быть готовым ко всему, и так далее. И как правило, я не хожу пешком. В смысле, езжу на велосипеде. Некоторое время они молчат. Девушка отрывает левую ногу от земли и начинает медленно сгибать и разгибать ее. Она делает это плавно и элегантно, словно танцовщица, работающая у балетного станка. — Не больно? Он сам удивляется искренности своего любопытства. — Немного опухла. — Может, показаться врачу? Она качает головой. — Уверена, холодный компресс и порция неразбавленного джина — это все, что мне нужно. Он смотрит на нее, не понимая, шутит ли она. Девушка улыбается. — Так вы немка? — спрашивает Джим. — Нет. Он не ожидал такого резкого ответа и потому отводит взгляд. — Извините. Просто услышал, как вы выругались. Schei?e. — Вы говорите по-немецки? — По сути, нет. Но я могу сказать слово «дерьмо» на десяти языках. Она смеется, обнажая здоровые белые зубы. Наверное, слишком здоровые для человека, выросшего на пиве и кислой капусте. — Мои родители из Австрии. — Ach so. — Значит, вы все-таки говорите по-немецки! — Nein, meine Liebling. Совсем чуть-чуть. Глядя на девушку, Джим вдруг понимает, как хочет ее нарисовать. Необычайно отчетливо представляет себе эту картину: она сидит на подоконнике и читает, свет, падающий из окна, пробивается сквозь ее волосы; он делает набросок, в комнате светло и тихо, только карандаш скрипит по бумаге.