Я оторвался от инструкций. По мне, так не совсем понятно, какая баба могла дать такому засохшему плевку, но в подробности я не вдавался. Мало ли? Мир огромен, а вот в сельве, предположим, до сих пор живут племена, не знающие о цивилизации и всем этом навозе, в котором мы копошимся. Размышляя над этим фактом, я слушал их беседу. – Ты слишком милосерден, Эдвард, – подкрепившись глотком почечного чая, старая развалина поинтересовался. – Почему ты в кепке по такой жаре? – Соседские спиногрызы налили в нее клей. Детей сейчас воспитывают не родители, а айфоны, – пояснил господин старший инспектор с щелчком обрубая первый коготь из десяти. Лицо его просветлело. Он посопел и принялся воевать со вторым. – Что там с тринадцатым? – У них разбежались обезьяны, – старик Рубенштейн клюнул носом бумаги. – взвзвз… Сообщаем, что в ночь на двадцатое число, при осмотре карантинного груза, поданного на оформление согласно таможенной декларации …. Так-так… оказались открыты клетки… Груз в количестве девятнадцати мест обезьян… разбежался. – Они что там, вскрыли пломбы на карантинном? – возмутился Мастодонт, второй ноготь со звоном сдался. – Им показалось странным, что в камионе слышна возня. – пояснил чахоточный и повел боевыми лазерами. Толстяк звал его Мозгом, с чем я был категорически не согласен. Впрочем, оспорить это утверждение тоже было нельзя. Все свое время Моисей проводил в медитации на хаотически разложенные по столу бумаги, и добиться от него чего-то внятного было сложно. Мозгом он был или просто спал, оставалось загадкой. Бросивший стричь ногти Эдвард Мишель воззрился на него. – Не, ты представляешь, какое гадство, Моз? Как пить дать, сейчас посвистим на тринадцатый ловить мартышек! Еще, слава богу, что у нас есть Макс, ему никогда не мешает потрясти дрыжки. Но мы то? По такой жаре? Прежде чем ответить король больных покопался пальцем в разноцветном прахе таблеток, выбирая лучшее средство от жары. – Ловить не придется, Моба. Они все передохли. – Господи всесвятый. – толстяк отложил ножницы и сел прямо. – Только не говори мне, что эти коржики с поста их постреляли. Мы утонем в объяснительных. Помнишь, когда в бананах засекли ту дрянь? Я еще съел один, а потом писал рапорты каждой харе, начиная с отдела кадров? А ведь речь шла даже не о лососине, а о каком-то ср. ном банане! Я внимательно прислушивался, впервые за три месяца в нашей конторе образовалось интересное дело. Нет, жизнь, конечно, била ключом, если учесть что за все это время я успел обосноваться в отделе расследований, прочесть десятки инструкций самой монументальной из которых была «Об ограничении оборота предметов сатанинского культа». «… исключить возможность провоза через государственную границу Соединенного королевства предметов сатанинского культа, согласно параграфа…» – государство ходило под себя. Оно боролось с сатанизмом, социализмом, незаконным оборотом, эмигрантами, зонтиками от солнца и зонтиками от дождя, консервами из серебристого тунца, с котелками, шпионажем, боролось со свободой и сражалось против себя. Оно постоянно сходило с ума в этой бумажной суете и все же не могло сдвинуться с места. – Моба! – крикнул я тогда Толстому, – предметы сатанинского культа, теперь запрещено провозить. На это он пробурчал, что к ним в прошлом году приезжал глухой двоюродный брат Риты. Тот привез в подарок подшивку журналов по психиатрии, собачье мыло и чесалку для спины с орнаментом. Если бы он знал, то стопорнул бы этого перца еще на границе. – У меня нет собаки, Макс! – грохотал он. – Этот пердун подкатывал свои боло к Рите, представляешь? Его слуховым аппаратом можно было глушить «Рок волну». Я представил и согласился, что того радиофицированного стручка можно было помариновать пару месяцев за контрабанду. – Жаль, что не получили инструкций раньше, – сокрушался господин старший инспектор. Он прихлебывал кофе, производя шум вокзального писсуара. От кружки так разило ромом, что пьяные мухи, попавшие в волну испарений, погибали на лету. – Я бы глухих отправлял в карьеры добывать щебень, Макс, – твердо заявил Эдвард Мишель. – Там бахает, будь – будь. На входе отбирать у всех патефоны и вперед. – Ты прав, Моба, – согласился я, – а слепых в шахты. Он был готов развить теории о рациональном использовании глухоты но, к сожалению, опрокинул кофе себе на брюки. Впрочем, тогда все закончилось хорошо. Его величество попросту сняло штаны и проходило остаток дня в трусах в молодости бывших зеленого цвета. Его бабушка перешила их из набедренной повязки. Припомнив эту историю, я навострил уши, с обезьянами все обещалось быть намного веселее. – Не стреляли, Эдвард, – наша развалина, наконец, проснулась. – Они сами передохли, там сейчас оцепление из вояк. И у каждого берут анализы. Остаток фразы он проговорил мечтательно. Глаза затуманились, старику Рубинштейну очень хотелось самому быть там и сдавать эти самые анализы. Он полагал, что военные смогли бы найти у него что-нибудь не известное науке. Может быть, в его кале затаилась неведомая болезнь? Пневмоязва? Хорошо было умереть и прославится как первый, умерший от пневмоязвы в отходах. Мечты больного Мозеса вспыхивали прекрасным новеньким надгробием «Моисей Рубинштейн, первый человек, скончавшийся от неизвестной болезни», установленным на государственные деньги. Прежде чем сидевший в одном тапке старший инспектор открыл рот, чтобы ответить, на его столе зазвонил телефон. Полапав трубку толстяк поднес ее к уху. – Да? Это была наша директор. Руководство всегда звонит вовремя и это неоспоримый факт. Звонит тогда, когда ты совсем не готов: страдаешь похмельем или спишь. Оно свято, неподкупно и никогда не ошибается, его глаза видят сквозь стены, и ты обязан знать, почему из всех отданных ценных распоряжений вышел пшик. Даже если в великолепно продуманные планы входило нечто иное, чем то, что получилось. Старший инспектор внимательно выслушал панические звуки на том конце провода и ответил: – Будет исполнено, госпожа директор. Рубинштейна и Шина?… Тот китаец, которого прислали с Метрополии. Да, ма’ ам, они там все с ума посходили…. Да, ма’ам… М’даки, слов нет… Будет исполнено. Немного об ишиасе С этим «будет исполнено», вышло совсем плохо. Потому что до тринадцатого поста было с полсотни километров, которые мы проделали на классическом Астон – Мартине Эдварда Мишеля. Сам факт существования этой развалюхи, на крышке багажника которой еще читались затертые буквы «Воксхолл», оскорблял прогнившую Вселенную, как вид голого зада старых дев. Путешествие в автомиазме причиняло немалые страдания. В лицо плевало пылью, а из дыр в полу несло выхлопными газами. Потертая ручка коробки передач тряслась как припадочная. Несмотря ни на что, кляча инспектор Рубинштейн, восхищался колымагой примерно тридцать километров пути. – Где ты берешь спортивные свечи для своей тачки, Эдвард? – спрашивал он. И тут же не выслушав ответа, заявлял, что ему необходимо плотнее завернуться в шарф, иначе можно было запросто схватить простуду от такой дикой скорости. – У меня хронический гайморит, друзья мои. И слабые легкие. Им конечно необходим кислород, но не в таких же количествах? Хорошо, что сегодня тепло. Ишиас меня совсем не беспокоит. Кстати, Эдвард, если у тебя заболит крестец, то лучшее средство приложить к нему теплую гималайскую соль. Этот рецепт миссис Рубинштейн вычитала в каком-то журнале. Пусть Рита тебе купит и побольше. А вот для пробок в ушах, лучше касторового масла – нет ничего. Жаль, что сейчас его уже нет в продаже. Достаточно взять три капли… Он сидел на переднем сидении и бубнил эту смесь медицинских и автомобильных глупостей. Соль, свечи, ишиас, благоверная Его Величества – Рита, серные пробки, спортивные суппозитории для тачки на последнем издыхании. От всего этого несло полной безнадежностью. Энциклоипические знания, по выражению моего тюленеобразного начальства. И мне хотелось заткнуть уши, чтобы этого не слышать. К счастью, скоро разговор свернул в сторону хавки и толстяк заявил, что на таких машинах хорошо выезжать в приличном обществе на барбекю. Он даже бросил руль и показал руками, как он понимает приличное общество, прижав пару невидимых арбузов к груди. Эротические фантазии Его Сального Величества всегда вызывали содрогание. Три слона, на которых покоилась плоскость интересов старшего инспектора, звались: рубон, крикет и сексуальные телки. Каждая из которых была способна сломать даже самые крепкие весы. А на конкурсы красоты, по его мнению, должны были допускаться только члены федераций по скоростному поеданию сосисок на сельских ярмарках. Последняя пассия его величества, принесшая ему моральные – Рита орала как резаная, так и физические – в виде исцарапанного лица мучения, проломила стул в нашем отделе. В качестве извинений за этот случай, ему пришлось приобрести жене три ведра косметики и натуральную шубу из настоящей искусственной кошки. Столь же бесполезную на постоянной жаре, как и почечный чай Рубинштейна. – У вас там, в Китае, есть бобекью, Макс? – Сколько хочешь, Моба. – Тебя раздражают наши базары, мистер? – он повернул голову и покосился на меня. – Нет, конечно. Но меня больше интересуют обезьяны, Моба. – Господи помилуй! Обезьяны? Те, что сдохли? Зачем они тебе, Макс? Пока мы тут едем и базарим о тачках, наш Мозес уже думает, просекаешь? Он может думать в любой положении, даже на толчке. Правда, Моз? Тот не ответил, потому что к этому моменту придремал, откинув голову на тощей шее с громадным кадыком. Редкие седые волосы трепетали от теплого ветра. Рот инспектора Рубинштейна приоткрылся, из уголка бежала ниточка слюны. – Он может думать даже во сне, наш старый Моз, – с гордостью сказал Моба и вывернул руль, объезжая мобильный кордон. От обочины к нам бежали солдаты, но мистер Мобалеку беспечно пронесся мимо них, свалив знак «Биологическая опасность». Матерчатая крыша захлопала, в салоне тут же поднялась пыль, от которой инспектор Рубинштейн, пребывающий в счастливой дреме, чихнул. – Исключительно настойкой золотого уса… – пробормотал он. – Слушай, Макс. Мне кажется, что я забыл носок на столе. Ты не помнишь, я надевал его перед поездкой? – беззаботно проорал Толстяк. Обернувшись, я смотрел на ошарашенных вояк. Один из них что-то орал в рацию. Потом они скрылись за поворотом, сменившись сплошной зеленой стеной сельвы. Носок Мастодонта был самой малой из назревавших бед. – Не помнишь, не? И я не помню, – он вздохнул. Из-под коротких брюк господина старшего инспектора бесстыдно выглядывала черная ступня. Шар из козявок сержанта Пеппера Въезд на тринадцатый пост был перекрыт машинами, у которых терлись десятка два солдат. В полевой форме и полной выкладке, они походили на насекомых, выползших на солнце погреться. И обильно потели во всех этих фляжках, сухарных мешочках и наколенниках. Я где-то слышал, что нахождение в полной экипировке было непременным условием военной страховки. Даже если ты подыхаешь от жары. В случае ранения или еще чего похуже, компенсации можно было не увидеть. Воображаю, как они судорожно напяливали всю эту тактическую холеру по тревоге. Трусы, носки, майка, камуфляж, подсумок, наколенники, налокотники, маскасеть на шлем, защитные очки. Боевая косметика в отдельном кармане. Бегали по казарме в поисках некстати оторвавшегося хлястика или еще чего ценного, вроде гигиенической помады. На этих бедолаг можно было навешать все что угодно: от рекламных сэндвичей до костюмов русалок, и они педантично носили бы их каждую операцию, не упуская ни малейшей детали. Боясь потерять долбаную страховку. Получалось смешно: любого самого крутого котика, способного прыгнуть с пяти метров, пробежать сорок километров не сбив дыхания, имел скромный бухгалтер, просиживающий зад за горой бумаг – Стой! – винтовки были взяты наизготовку. – Стой!! Вцепившись в сиденье, я представил, как в довершение из кустов справа вываливает танк и давит весь этот самодвижущийся классический хлам с тремя инспекторами отдела расследований внутри. Крушит гусеницами матерчатый верх, сминает пластиковую собачку, качавшую головой на приборной панели. С шумом, треском и воплями. Хрясь! Брууууммм! Богатое воображение всегда было недостатком, который мешал жить. И сейчас я был готов променять его на немного снега, который здесь по расписанию чуть ближе, чем конец света и на Алю, до того как она села на хмурый. Снег и Аля – все, что я желал в жизни. Мне стало тоскливо, и я вздохнул. Почему все так, Аля? Ну, почему? Одни вопросы. Я жил вопросами, и настоящее счастье было недалеко. Оно заключалась в ответах. Снег еще сыпал в моем сознании. Я вспомнил похороны, холод, чей-то плач. Глину свежего холмика. И совсем завяз в той кладбищенской грязи, пытаясь оттереть от нее подошвы. Бред. Ведь я уже семь не в Кемерово. Но снег мне по-прежнему снился. Временами. Все это пронеслось передо мной в одно мгновение. Я был сильно испуган. – Стой!!!! – в нас целились. Господину старшему инспектору пришлось с грохотом остановить экипаж. Свист и хлопки крыши неожиданно оборвались, стало слышно, как вокруг самозабвенно надрывались цикады. Они благодарно жарили изо всех сил заглушая стоны нашего Воксхолл-Мартина и топот солдатских ботинок. За короткий промежуток времени, которого паралитику едва хватит на движение бровями, мы были выдернуты из машины и расставлены у капота. В той самой позе, что обожают флики и охрана. Их медом не корми, дай кого-нибудь загнуть. Если бы правонарушители вдруг неожиданно исчезли, то они бы с успехом ставили в первую позицию друг друга. Просто так из любви к искусству. Ситуация была глупейшей. Ладони жгло накаленным металлом, а в затылок било солнце. Нас тут же обыскали, вывернув карманы. Все произошло настолько быстро, что бедняга Моисей просыпался уже в позе кобылы ожидающей жеребца. – Позвольте, – сказал старая развалина и чихнул. – Молчать! – скосив глаза я увидал сержанта изучавшего наши документы. Он хмурил брови, как любой мелкий начальник, которого на миг озарила падающая звезда. Десятки лет он подтирал за другими, и вдруг! Неожиданно! Подтерли за ним самим. Такие обычно начинают кривляться, и строить из себя президентов банановых республик, пап римских и Мэрилин Монро. Всех и сразу. Этот не был исключением, он важно надулся и приказал. – Снимите шляпу с толстого. – Не снимается, сэр!