— Итак, — небрежно начал шут, — ты намерен дозволить ей подкупить себя подарками? — Почему бы и нет? — Я пытался говорить непринужденно. — Это было бы ошибкой для вас обоих. — Шут легонько ущипнул маленький хвостик Кузнечика, и малыш начал кружиться вокруг собственной оси со щенячьим рычанием. — Она захочет давать тебе вещи. Тебе придется принимать их, потому что нет вежливого способа отказаться. Но ты не знаешь, что они выстроят между вами — мост или стену. — Ты знаешь Чейда? — спросил я, потому что шут говорил так похоже на моего учителя, что мне было просто необходимо знать это. Никогда никому другому я ничего не говорил о Чейде, кроме Шрюда, конечно, и не слышал никаких разговоров о нем в замке. — Чейд или не Чейд, а я знаю, когда надо держать язык за зубами. Хорошо бы и тебе этому научиться. — Шут вдруг встал и пошел к двери. Там он на мгновение задержался: — Она ненавидела тебя только первые несколько месяцев. И на самом деле это не была ненависть к тебе, это была слепая ревность к твоей матери, которая смогла выносить ребенка для Чивэла, а Пейшенс не могла. Потом ее сердце смягчилось. Она хотела послать за тобой, чтобы вырастить тебя как собственного сына. Некоторые говорят, что она просто хотела обладать всем, что касалось Чивэла, но я так не думаю. Я уставился на шута. — Когда ты сидишь с открытым ртом, ты похож на рыбу, — заметил он. — Но конечно, твой отец отказался. Он сказал, что это будет выглядеть, как будто он официально признал своего бастарда. Но я вовсе не думаю, что дело было в этом. Скорее, это было бы опасно для тебя. Шут сделал странное движение рукой, и у него в пальцах появилась полоска сушеного мяса. Я знал, что она была у него в рукаве, но все равно не мог понять, как он проделывает фокусы. Он бросил мясо на мою кровать, и щенок жадно схватил его. — Ты можешь огорчить ее, если захочешь, — сказал шут. — Она чувствует такую вину за твое одиночество, и ты так похож на Чивэла, что все произнесенное тобой будет звучать для нее как вышедшее из его уст. Она как драгоценный камень с изъяном. Один точный удар, нанесенный твоей рукой, и она разлетится на кусочки. К тому же она немного не в своем уме, знаешь ли. Они никогда бы не смогли убить Чивэла, если бы она не согласилась на его отречение. По крайней мере, не с таким веселым пренебрежением к последствиям. Она это знает. — Кто это «они»? — спросил я. — Кто эти они, — поправил меня шут и вышел из комнаты. К тому времени, как я подошел к двери, его уже не было видно. Я попытался нащупать его сознание, но не ощутил почти ничего, как если бы он был «перекован». Я содрогнулся при этой мысли и вернулся к Кузнечику. Он разжевал сушеное мясо и разбросал мокрые маленькие кусочки по всей кровати. Я смотрел на него. — Шут ушел, — сказал я щенку. Он вильнул хвостиком в знак того, что осведомлен об этом, и продолжал терзать мясо. Он был мой, он был подарен мне. Не просто конюшенная собака, за которой я ухаживал, а моя. Он находился вне сферы влияния Баррича. У меня было мало собственных вещей, кроме одежды и браслета, который дал мне Чейд, но щенок возместил мне все утраты, которые у меня когда-либо были. Это был холеный и здоровый щенок. Шерсть его была сейчас гладкой, но она станет жестче, когда он повзрослеет. Когда я поднес его к окну, то увидел слабые цветные пятна на его шкурке — значит, он будет темно-тигровым. Я обнаружил одно белое пятнышко у него на подбородке и другое на левой задней лапе. Своими маленькими челюстями он вцепился в рукав моей рубашки и стал свирепо трясти его, издавая кровожадное щенячье рычание. Я возился с ним на кровати до тех пор, пока он не заснул крепчайшим сном. Тогда я перенес его на соломенную подстилку и неохотно занялся дневными уроками. Эта первая неделя с Пейшенс была утомительной для нас обоих. Я научился всегда оставлять какую-то часть своего внимания с Кузнечиком, так что он никогда не чувствовал себя настолько одиноким, чтобы провожать меня воем. Но пока не выработалась привычка, это требовало некоторых усилий, так что иногда я бывал довольно рассеянным. Баррич хмурился из-за этого, но я убедил его, что всему виной мои занятия с Пейшенс. — Не имею представления, что эта женщина хочет от меня, — говорил я ему на третий день. — Вчера это была музыка. Она два часа пыталась учить меня играть на арфе, морской свирели, а потом на флейте. Каждый раз, когда я был готов сыграть несколько правильных нот на одном из инструментов, она вырывала его у меня и требовала, чтобы я попробовал другой. Кончилось тем, что она поставила под сомнение мои способности к музыке. Сегодня утром это была поэзия. Она настроилась научить меня истории про королеву Хилселл Целительницу и ее сад. Там есть длинный кусок о всех тех травах, которые она выращивала, и для чего нужна каждая из них. И она все это перепугала, и сбила меня с толку, и рассердилась, когда я повторил ей ее собственные слова, и сказала, что я должен знать, что кошачья мята не годится для припарок, и что я издеваюсь нал ней. И когда она заявила, что у нее из-за меня разболелась голова и нам следует прекратить, я только обрадовался. А когда я предложил принести ей бутоны с куста дамской ручки, чтобы вылечить ее головную боль, она выпрямилась и сказала: «Вот. Я знала, что ты издеваешься надо мной». Я не знаю, как угодить ей, Баррич. — А зачем тебе вообще нужно ей угождать? — прорычал он, и я оставил эту тему. Этим вечером Лейси пришла в мою комнату. Она постучалась, потом вошла, сморшив нос. — Ты бы лучше разбросал здесь побольше травы, если собираешься держать этого щенка в комнате. И пользуйся водой с уксусом, когда убираешь за ним. Здесь пахнет как в конюшне. — Наверное. — Я с любопытством смотрел на нее и ждал. — Вот, я принесла. Похоже, тебе это больше всего понравилось. — Она протянула мне морскую свирель. Я посмотрел на короткие толстые трубки, связанные вместе полосками кожи. Они действительно больше всех понравились мне из трех инструментов Пейшенс. У арфы было слишком много струн, а звук флейты был чересчур пронзительным для меня, даже когда на ней играла Пейшенс. — Госпожа послала это мне? — озадаченно спросил я. — Нет, она не знает, что я это взяла. Она решит, что свирель затерялась в ее беспорядке, так часто бывает. — А почему ты принесла ее мне? — Чтобы ты практиковался. Когда немножко освоишься, принесешь назад и покажешь леди, чему научился. — Но почему? Лейси вздохнула: — Потому что тогда бы ей было легче. А от этого и моя жизнь стала бы гораздо легче. Ничего нет хуже быть горничной у такого павшего духом человека, как леди Пейшенс. Она отчаянно хочет, чтобы у тебя хоть что-то получилось. Она продолжает испытывать тебя, надеясь, что у тебя проявится какой-нибудь внезапный талант и она сможет хвастаться тобой и говорить людям: «Смотрите, видите? Я же говорила вам, что в нем это было». Ну вот, а у меня есть собственные мальчики, и я знаю, что с ними так не бывает. Они не учатся и не растут, и у них нет манер, когда вы на них смотрите. Но стоит только отвернуться, а потом посмотреть на них снова — и пожалуйста, они уже стали умнее и выше и очаровывают всех, кроме собственных матерей. Я немножко растерялся. — Ты хочешь, чтобы я научился играть на этом, и тогда Пейшенс будет счастливее? — Она сможет чувствовать, что что-то дала тебе. — Она дала мне Кузнечика. Лучшего нельзя было и придумать. Лейси казалась удивленной моей внезапной искренностью. И я тоже. — Хорошо. Можешь сказать ей об этом. Но можешь и попытаться научиться играть на морской свирели, или выучить наизусть балладу, или спеть несколько старых молитв. Это она поймет лучше. Лейси удалилась, а я некоторое время сидел и думал, разрываясь между злостью и тоской. Пейшенс хотела, чтобы я имел успех, и надеялась найти что-то, что я могу делать. Как будто бы до нее я никогда не сделал ничего стоящего. Но, подумав немного о сделанном мною и о том, что ей известно, я понял, что ее представление обо мне должно быть несколько односторонним. Я мог читать и писать, ухаживать за лошадьми и собаками. Я мог также варить яды и готовить сонное зелье. Я умел врать, воровать и обладал некоторой ловкостью рук. И ничего из этого не могло бы понравиться ей, даже если бы она об этом узнала. Так что мне не оставалось ничего другого, кроме как быть шпионом и убийцей. На следующее утро я проснулся рано и нашел Федврена. Он обрадовался, когда я попросил у него несколько кисточек и краски. Бумага, которую он мне дал, была лучше, чем учебные листы, и он потребовал от меня обещания показать ему результат моих опытов. Поднимаясь к себе по лестнице, я раздумывал о том, каково было бы быть его помощником. Уж конечно, это было бы не труднее моих занятий в последнее время. Но задача, которую я перед собой поставил, оказалась гораздо труднее, чем то, что требовала от меня Пейшенс. Я смотрел, как Кузнечик спит у себя на подушке. Как мог изгиб его спины так уж сильно отличаться от изгиба руны, какая существенная разница между тенями от его ушей и тенями в иллюстрациях к травнику, который я с таким трудом копировал с работы Федврена? Но разница была, и я изводил лист за листом, пока внезапно не понял, что эти тени, окружающие щенка, обозначают линию его спины или изгиб лап. Мне надо было покрывать краской меньшее, а не большее пространство и изображать то, что видят мои глаза, а не то, что знает мой разум. Было уже поздно, когда я вымыл кисточки и отложил их в сторону. У меня было два листа, которые мне нравились, и третий, на мой взгляд, самый лучший, хотя он был слабый и неясный — скорее мечта о щенке, чем настоящий щенок. В большей степени то, что я чувствую, чем то, что вижу, подумалось мне. Но когда я стоял перед дверью леди Пейшенс и смотрел вниз на бумаги в моей руке, то внезапно показался себе маленьким ребенком, дарящим матери смятые и поникшие одуванчики. Разве это подходящее занятие для юноши? Если бы я действительно был помощником Федврена, тогда эти упражнения были бы вполне закономерными, потому что хороший писарь должен уметь иллюстрировать и раскрашивать так же хорошо, как и писать. Но дверь открылась прежде, чем я успел постучать, и я оказался в комнате. Руки мои все еще были перепачканы краской, листы влажные. Я молчал, когда Пейшенс раздраженно приказала мне войти, потому что я уже и так достаточно опоздал. Я уселся на краешек стула с каким-то смятым плащом и незаконченным шитьем. Я положил рисунки сбоку, на гору таблиц. — Думаю, что ты можешь научиться читать стихи, если захочешь, — заметила она с некоторой суровостью, — и таким образом ты мог бы научиться сочинять стихи. Рифмы, размеры не более чем… Это щенок? — Должен был быть щенок, — пробормотал я. Не помню, чтобы когда-нибудь я чувствовал себя более жалким и смущенным. Она бережно подняла листы и долго рассматривала их, каждый по очереди, сперва поднося их близко к глазам, а потом глядя с расстояния вытянутой руки. Дольше всего она смотрела на расплывчатый. — Кто это для тебя сделал? — спросила она наконец. — Это не извиняет твоего опоздания, но я могла бы найти хорошее применение для того, кто может изобразить на бумаге то, что видит глаз, такими верными цветами. Это беда всех травников, которые у меня есть: все покрашено зеленым цветом независимо оттого, серые они или розоватые. Такие таблицы бесполезны, если собираешься по ним учиться… — Я подозреваю, что он сам нарисовал щенка, мэм, — великодушно вмешалась Лейси. — А бумага! Она лучше, чем то, что у меня было тогда… — Пейшенс внезапно замолчала. — Ты, Томас? — (Думаю, она впервые вспомнила об имени, которым меня нарекла.) — Ты так рисуешь? Под ее недоверчивым взглядом я неловко кивнул. Она снова взяла в руки рисунки. — Твой отец не мог нарисовать и кривой линии, разве что на карте. Твоя мать хорошо рисовала? — Я ничего не помню о ней, леди, — неохотно ответил я. Еще ни у кого на моей памяти не хватало смелости задать мне такой вопрос. — Что? Ничего? Но тебе же было шесть лет. Ты должен что-нибудь вспомнить. Цвет ее волос, голос, как она называла тебя… В ее словах было болезненное любопытство, как будто она не могла утерпеть и не задать этот вопрос. И на мгновение я почти вспомнил. Запах мяты или, может быть… Все исчезло. — Ничего, леди. Если бы она хотела, чтобы я ее помнил, она бы не оставила меня, я полагаю, — вырвалось у меня. Конечно же, я не должен был ничего помнить о матери, которая бросила меня и даже не делала никаких попыток искать. — Хорошо. — В первый раз, я думаю, Пейшенс поняла, что наша беседа зашла не туда, куда следовало. Она смотрела в окно, на серый день. — Кто-то хорошо учил тебя, — сказала она довольно веселым голосом. — Федврен. — Когда она ничего не сказала, я добавил: — Замковый писарь, знаете ли. Он хотел бы, чтобы я был его помощником. Он доволен тем, как я пишу, а теперь просит копировать его рисунки, конечно когда у нас есть время. Я часто занят, а его часто нет, он ищет новый камыш для бумаги. — Камыш для бумаги? — вяло удивилась она. — У него мало бумаги. Было довольно много, но постепенно он ее использовал. Он получил ее у торговца, который взял ее у другого, а тот еще у одного, так что Федврен не знал, откуда она взялась. Но, судя по тому, что ему говорили, она была сделана из толченого камыша. Эта бумага гораздо лучше той, что мы делаем. Она тонкая, гибкая и со временем не крошится, но чернила держатся на ней, а края рун не расплываются. Федврен говорит, что, если мы сможем сделать такую же, это многое изменит. При хорошей прочной бумаге каждый человек сможет получить копию летописи с преданиями из замка. А будь бумага дешевле, больше детей могло бы научиться писать и читать — по крайней мере, он так говорит. Не понимаю, почему он так… — Я не знала, что кто-то здесь разделяет мои интересы. — Внезапное оживление осветило лицо леди. — Он пробовал бумагу, сделанную из толченого корня лилии? У меня кое-что из него вышло. И еще неплохая бумага из волокон коры кинью, если сперва свернуть их, а потом спрессовать. Она прочная и гибкая, правда, поверхность оставляет желать много лучшего. В отличие от этой бумаги… Она снова бросила взгляд на листки в ее руке и замолчала. Потом спросила: — Ты так сильно любишь щенка? — Да, — сказал я просто, и наши глаза встретились. Пейшенс смотрела на меня так же отстраненно, как иногда смотрела в окно. Внезапно глаза ее наполнились слезами. — Порой ты так похож на него, что… — Она задохнулась. — Ты должен был быть моим! Это несправедливо! Ты должен был быть моим! Она выкрикнула это с такой яростью, что я испугался, что она сейчас ударит меня. Но она бросилась ко мне и сжала меня в объятиях, по дороге наступив на свою собаку и перевернув вазу с зеленью. Собака с воплем вскочила, ваза рухнула на пол, так что вода и осколки полетели во все стороны, а лоб моей леди стукнул меня под подбородок, и несколько мгновений я не видел ничего, кроме разноцветных искр. Прежде чем я смог как-то отреагировать, она отстранилась от меня и с криком, похожим на крик ошпаренной кошки, кинулась в свою спальню. И захлопнула за собой дверь.