того, кто ее приручил, голосом – для начала, после — прикосновеньем, ну, а потом и песней? – Сказку, — шепчет она, — сказку степей и пустынь, и вожделенья, и ветра, веющего над кручами, мчащегося по равнинам, того, что несет безумие из нашей родной земли. Наши миры бесформенны, зыбки, но там, в груди, в сердце моем — моя сказка, которой тебе не отнять. – Я умираю, — он говорит, — и ничего не останется, только ивняк, да пальмовый луб, да голоса за деревьями. Что станешь петь, когда кости мои рассыплются прахом в земле? – Спою я луне, — отвечает она, — о ветре, что жгучим дыханьем кожу вдруг обдает. Спою погребальную песнь тебе, кто мой голос смирил касанием бледной руки. Но голос мой волен, не сдержат его ни воск, ни шнур, ни оттиск печати. С ветром летит он над тихою тьмой каньонов, средь сосен и чапараля. Вовек не оставит он этой земли, огнем устремится,