– Или просто обижена? – Он вопросительно поднял брови. – Может быть такое, что они просто уже не так близки, как раньше, и она переживает по этому поводу? Она чувствует себя одиноко и скучает по нему. Он же живет своей собственной жизнью. Она поверит во все, что угодно, выдумает любую опасность, от которой его нужно спасать. Просто так ей даже легче, нежели думать, что он больше в ней не нуждается. Вы не согласны? И вновь ей показалось, что она услышала печаль в его голосе, как будто в его душе промелькнула тень старой боли, невидимой окружающим. А еще он как будто знал о Тильде что-то такое, чего, возможно, не знала она. – Что ж, может быть, и так, – мягко сказала Шарлотта. – Тем не менее это не мешает убедиться в том, что с ним все в порядке. Ведь кто знает… – Она почти добавила, что он наверняка должен это знать, так же, как и она, однако, еще не закончив фразы, увидела в его взгляде понимание и не стала продолжать. Они постояли несколько секунд. Затем он расправил плечи. – Тем не менее, миссис Питт, ради вашей же безопасности, больше не наводите никаких справок в отношении мистера Гаррика. Нет никаких причин полагать, что он причинил вред своему слуге, разве только его репутации. Но это нечто такое, чего вам уже не исправить. – С удовольствием вняла бы вашим увещеваниям, мистер Наррэуэй, – как можно спокойнее ответила Шарлотта, – но если я хоть чем-то могу помочь Тильде, я непременно это сделаю. Я не вижу, чем это может повредить мистеру Гаррику, если его совесть чиста… Если же нет, то он, как и любой другой, должен за это ответить. По лицу Наррэуэя промелькнула тень раздражения. – Но не перед вами, миссис Питт. Или вы не… – он осекся. Шарлотта одарила его своей самой очаровательной улыбкой. – Нет, – ответила она. – Кстати, могу я предложить вам чашку чая? Правда, мы обычно пьем его в кухне, и если вы не против… Наррэуэй на миг застыл на месте, словно от этого решения зависело нечто важное, как будто даже из гостиной он ощутил тепло и уют домашнего очага, запах до блеска натертых полов, чистого белья, сверкающего чистотой сервиза на серванте, щекочущих нос ароматов еды. – Нет, спасибо, – произнес он, наконец, – мне пора домой. – В его голосе Шарлотте послышалось сожаление, выразить которое были бессильны любые слова. – Спокойной ночи. – Доброй ночи, мистер Наррэуэй. – Она проводила его до входной двери, а затем еще несколько мгновений наблюдала за тем, как его прямая, стройная фигура с элегантной выправкой военного шагает по мокрой садовой дорожке к улице. Глава 10 Поблагодарив Тренчарда за помощь, Питт покинул Александрию с сожалением, чего сам от себя не ожидал. Он точно знал, что ему будет не хватать теплых ночей под алмазной россыпью звезд и свежего морского ветра, смягчающего резкие ароматы пряностей и зловоние изнывающих от зноя улиц. А еще ему будет не хватать музыки и голосов, чья речь ему непонятна, пестрых красок восточного базара, фруктов. Зато в Лондоне будет меньше комаров и никаких скорпионов. К тому же близится зима; его больше не будет обжигать безжалостное, слепящее солнце, от которого по спине градом катится пот и приходится постоянно щуриться. Но главное, больше не будет гнетущего ощущения, что ты вторгся в чужую страну, где живет совершенно другой народ, который не рад твоему вторжению, ощущения, что в вопиющей нищете этого народа есть частица и твоей вины. Впрочем, вопиющая нищета есть и в Англии. Люди умирают от голода, холода и болезней, но это его народ. Он ведь сам его часть, а потому совесть его чиста. Стоя на палубе корабля, Питт не мог избавиться от чувства незавершенности своей миссии. За его спиной гребной винт пеной взбивал воду, и прекрасный город с каждым мгновением ускользал все дальше и дальше, исчезая в морской дали. Что он расскажет Наррэуэю? Теперь он знал гораздо больше об Аеше Захари: она оказалась совсем другой, нежели он думал о ней раньше, что, в свою очередь, заставило его совершенно иначе взглянуть на то, что стоит за убийством Ловата. Ибо убийство это было совершенно бессмысленное. Аеша же была женщина далеко не глупая. Но прежде всего ему хотелось домой – к Шарлотте, детям, к теплу и уюту родного очага, к знакомым улицам, которые он знал как свои пять пальцев и язык которых понимал. До прибытия в Саутгемптон оставалось три дня. Оттуда – поездом до Лондона, что займет не больше двух часов. Увы, время, казалось, замедлило ход и мучительно тянулось до самой последней минуты. К семи часам вечера он уже был у дверей кабинета Наррэуэя. Он решил, что если никого не застанет, то оставит записку, хотя, если честно, он бы предпочел рассказать все прямо сейчас, чтобы потом со спокойной совестью вернуться домой и лечь спать. Да-да, выбросить все из головы и спать – долго, сколько ему захочется, в своей собственной постели, под крышей родного дома, не думая о том, что ему предстоит сказать или сделать утром. Но Наррэуэй был у себя, поэтому никаких записок, а только личный отчет. Переступив порог кабинета, Питт закрыл за собой дверь. Наррэуэй сидел за столом, откинувшись на спинку кресла. Он встретил Питта пристальным, но слегка настороженным взглядом, явно готовый, если понадобится, занять оборону. Питт был слишком измотан, как физически, так и душевно, чтобы тратить время на соблюдение этикета. Он сел в кресло напротив и с радостью вытянул ноги, потому что те уже просили пощады. Сам он продрог и устал. После знойной Александрии прохладный английский октябрь показался ему зимней стужей. Наррэуэй молчал, ждал, когда Питт заговорит первым. – Она умная, грамотная, образованная женщина, а также христианка, – произнес тот. – Но при этом она патриотка Египта, которой небезразлична судьба ее народа и возмущает несправедливость иностранного владычества. Наррэуэй поджал губы и, сложив пальцы домиком, оперся локтями на подлокотники кресла. – То есть она преследует некие политические цели, а не просто прибыла сюда по сугубо личным причинам, – произнес он ровным тоном, как будто слова Питта ничуть его не удивили. Выражение его лица тоже осталось прежним. – Неужели она считала, что через Райерсона способна повлиять на ситуацию с хлопкопрядильными фабриками? – Похоже на то, – ответил Питт. Наррэуэй вздохнул. На сей раз лицо его опечалилось. – Какая наивность, – пробормотал он. Что-то подсказывало Питту, что Наррэуэй имеет в виду не просто политическую наивность Аеши Захари. Поза сидящего в кресле Наррэуэя могла показаться непринужденной, но только на первый взгляд. Было видно, что он напряжен, причем напряжение это ощущалось во всей комнате. – Вы сказали, что она хорошо образованна. В каких областях? – уточнил он. – История, языки, культура ее собственного народа, – ответил Питт. – Ее отец был тоже человек образованный, а она – его единственным ребенком. Похоже, ему нравилось проводить время в ее обществе, и он учил ее всему, что знал сам. Лицо Наррэуэя сделалось каменным. Похоже, из слов Питта, сколь простые факты тот ни сообщал ему, он понял гораздо больше. Интересно, что он думает? Что ее воспитывал пожилой образованный мужчина? Что она привыкла к мужскому обществу и знала все его достоинства и отрицательные стороны? Что, если в некотором смысле это стало для нее хорошей школой, благодаря которой она сумела очаровать Райерсона, который тоже был далеко не молод? Ведь он не воспринимал ее как слишком юную, слишком неопытную, слишком нетерпеливую? В ее глазах, глазах женщины, привыкшей к обществу взрослых, опытных мужчин, молодые мужчины наверняка казались слишком мелкими, поверхностными, и ей с ними было просто неинтересно. Неужели она на самом деле любила Райерсона? Тогда зачем, ради всего святого, она стреляла в Ловата? Неужели он упустил в Александрии нечто важное? Наррэуэй внимательно наблюдал за ним. – В чем дело, Питт? – Он подался вперед. Его рука слегка дрожала. От Питта не скрылась реакция Наррэуэя, на, казалось бы, простые факты. Его не слишком вдохновляла перспектива работать под началом человека, который, похоже, не доверял ему – независимо от причин. Или же, наоборот, Наррэуэй озабочен его безопасностью? Или безопасностью кого-то еще? Или же Наррэуэй защищал нечто в самом себе, о чем Питт даже не догадывался? – Ни в чем, что имело бы прямое отношение к Ловату или к Райерсону, – ответил Питт на его вопрос. – Она была страстной последовательницей одного революционера, уже немолодого. Она любила его, он же предал ее и их дело. Для нее это был жестокий удар. Наррэуэй глубоко вздохнул и медленно выдохнул. – Да. – Это все, что он сказал. Питт несколько мгновений ждал, что тот добавит что-то еще. В голове у Наррэуэя наверняка были не просто отдельные слова, а целые предложения, даже абзацы. Однако когда он заговорил вновь, то просто сменил тему. – А что там с Ловатом? – спросил он. – Вы нашли кого-то, кто знал его лично? Наверняка было нечто большее, нежели нам известно из письменных отчетов. Ради бога, что вы делали в Александрии все это время? Подавив в себе раздражение, Питт кратко пересказал Наррэуэю, чем он там занимался и что ему удалось узнать об Эдвине Ловате и его военной службе в Египте. И вновь Наррэуэй слушал молча, что ужасно действовало Питту на нервы. Любая реакция, даже самая резкая, была бы гораздо предпочтительнее. – Мне не удалось найти ничего такого, что могло бы послужить мотивом к его убийству, – завершил свой отчет Питт. – Солдат он был самый обыкновенный, компетентный, но без особых заслуг. Довольно приличный человек, который не нажил себе врагов. – А его увольнение из армии? – спросил Наррэуэй. – Лихорадка, – ответил Питт. – Насколько я понял, малярия. И он не единственный, кто ее тогда подхватил. Так что в его болезни нет ничего из ряда вон выходящего. Его отправили домой в Англию, но с почестями. Его послужной список безупречный. – Знаю, – устало ответил Наррэуэй. – Похоже, неприятности начались, когда он вернулся домой. – Неприятности? – переспросил Питт. Лицо Наррэуэя приняло кислое выражение. – Мне казалось, вы сами занимались им. – Верно. Занимался, – довольно резко ответил Питт. – Если вы помните, я вам говорил. Боже, как же он устал! Глаза его слипались, и ему стоило немалых усилий держать их открытыми. Тело ломило от долгого сидения в поезде. И хотя в кабинете Наррэуэя пылал камин, его бил легкий озноб. Голод и полное изнеможение тоже делали свое черное дело. Ему хотелось одного: поскорее вернуться домой, увидеть Шарлотту, обнять ее, прижать к себе. Ему хотелось этого так сильно, что он с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить Наррэуэю. – Он дал многим мужчинам и женщинам повод его ненавидеть, – отрывисто продолжил он. – Но у нас нет ничего, что заставило бы нас полагать, что кто-то из них убил его той ночью. Или вам стали известны некие новые факты? Наррэуэй плотно поджал губы. Питт не ожидал от него такой властности. Несмотря на его щуплую комплекцию, сила его интеллекта и эмоций, казалось, не оставляла в кабинете свободного пространства, занимая его целиком, даже если бы тот был полон других людей. Питт впервые поймал себя на том, как мало он знает о человеке, в чьих руках находилось его будущее, а в иные моменты, возможно, и жизнь. Он ничего не знал о его семье, откуда он родом, впрочем, возможно, даже к лучшему. Ведь он не знал подобных вещей ни о Мике Драммонде, ни о Джоне Корнуоллисе. Не знал и не хотел знать. Он знал другое: во что они верили, что было для них важно, то, что он порой понимал их лучше, чем они понимали сами себя. Но он был мудрее, более искушен в человеческой природе, чем они, знавшие лишь свою собственную малую ее часть. Наррэуэй был гораздо тоньше их. Он никогда ничего не рассказывал о себе. Его профессией были тайны, увертки, туманные намеки. Он был мастер уходить от ответов на чужие вопросы, хотя сам требовал ответов на свои. Увы, необходимость доверять там, где он не видел почвы для доверия, была для Питта в новинку и не слишком его радовала. – Так да или нет? – повторил он свой вопрос. На этот раз в его голосе прозвучал вызов. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Питт не был уверен, что поступает правильно, однако слишком устал, чтобы задумываться о последствиях. Наррэуэй заговорил медленно и четко, как будто внезапно решил взять инициативу в свои руки. – К сожалению, нет. Но наша задача – по возможности защитить Райерсона. – Ценой казни невинной женщины? – с горечью спросил Питт. – Ах! – устало вздохнул Наррэуэй, однако лицо его смягчилось, как будто он узнал нечто для себя интересное. – То есть теперь вы считаете, что Аеша Захари невиновна? Если так, то что такого вы узнали в Египте, о чем пока не сказали мне? Думаю, сейчас самое время это сделать. Потому что слушания начнутся завтра. Питт вздрогнул, как будто его ударили. Завтра! То есть времени у него нет вообще! Правда сама сорвалась с его языка, он просто не успел или не смог поставить на ее пути заслон. – Я уехал в Египет, полагая, что она просто красивая женщина довольно легкого поведения, готовая при случае пустить в ход свои чары ради богатства и красивой жизни, которых ей иным образом просто не получить. – Он поймал на себе пристальный взгляд Наррэуэя. На губах начальника играла легкая улыбка. – И я вернулся, зная, что она из хорошей семьи, грамотная и, возможно, даже более образованная, чем девять десятых мужчин в лондонском обществе. О женщинах я вообще умолчу. Она страстно желает видеть свою страну экономически независимой и процветающей. Она уже пережила одно предательство и, возможно, не питает большого доверия к мужчинам, какие бы взгляды те ни исповедовали. Но при этом она не сказала ни единого слова, которое могло бы бросить тень на Райерсона. – Что доказывает что? – спросил Наррэуэй. – Что есть нечто важное, чего мы не знаем, – ответил Питт, отодвигая стул. – В нашем расследовании мы не добились особых успехов. – Он встал. – Ни вы, ни я. Слегка наклонив голову назад, Наррэуэй встретился с ним взглядом. – Мне отлично известно, что Эдвин Ловат был в высшей мере несчастным человеком, – тихо произнес он. – И ни вы, ни я так и не узнали причину. Возможно, это как-то связано с его убийством, но смысла в этом не более, чем во всем остальном, что мы уже знаем.