– А теперь что вы делаете? – У Шульгиных в Няксимволи приказчиком служу, с их кладью еду. Только вот третьи сутки хвораю: всё тело ломит… Я предложил ему лекарства. Пришлось войти в юрту. Огонь в очаге догорал, и никто о нём не заботился, было почти совсем темно. Изба была полным полна. Сидели на нарах, на полу, стояли. Женщины при виде нового приезжего по обыкновению полузакрыли платками лица. Я зажёг свечу и отсыпал Широпанову салицилового натру. Тотчас же меня со всех сторон обступили пьяные и полупьяные остяки и вогулы с жалобами на свои болезни. Широпанов был переводчиком, и я добросовестно давал от всех болезней хинин и салициловый натр. – А верно, что ты там живешь, где царь живёт? – спросил меня ломаным русским языком старый, высохший вогул маленького роста. – Да, в Петербурге, – ответил я. – Я на выставке был, всех видел, царя видал, полициймейстера видал, великого князя видал. – Вас туда депутацией возили? В вогульских костюмах? – Да, да, да… – все утвердительно замахали головами, – я тогда моложе был, крепче… Теперь – старик, хвораю… Я и ему даю лекарства. Остяки были мною очень довольны: пожимали руки, в десятый раз упрашивали выпить водки и очень огорчались моими отказами. У очага сидел Никифор, пил чашку за чашкой, чередуя чай с водкой. Я несколько раз многозначительно взглядывал в его сторону, но он сосредоточенно глядел в чашку, делая вид, что не замечает меня. Пришлось дожидаться, пока Никифор напьётся чаю. Вогулы – Мы третьи сутки из Ивделя едем, сорок пять вёрст: всё время пьют остяки. В Ивделе у Митрия Митрича стояли, у Лялина. Отличный человек. Он с заводов новые книжки привёз, Народный календарь, газету тоже. В календаре, например, точно показано, кто сколько жалованья получает: кто – 200 тысяч, кто – полтораста. За что, например? Я этого ничего не признаю. Я вас не знаю, господин, а только я вам прямо говорю: мне… не надо… не желаю… не к чему… Двадцатого числа Дума собралась; эта будет ещё получше прежней. Посмотрим, посмотрим, что сделают господа социалы… Социалов там человек пятьдесят будет, да народников полтораста, да кадетов сто… Черных совсем мало. – А сами вы какой партии сочувствуете, если можно узнать? – спросил я. – Я по своим убеждениям социал-демократ, потому что социал-демократия всё рассматривает с точки зрения научного основания. Я протёр глаза. Глухая тайга, грязная юрта, пьяные вогулы, – и приказчик какого-то мелкого кулака заявляет, что он социал-демократ в силу научного основания. Признаюсь, я почувствовал прилив партийной гордости. – Напрасно же вы торчите в этих глухих и пьяных местах – сказал я ему с искренним сожалением. – Что поделаешь? Я раньше в Барнауле служил, потом без места остался. Семья. Пришлось сюда ехать. А уж с волками жить – по волчьи выть. Я вот тогда отказался с экспедицией Гете ехать, а теперь бы с удовольствием. Если понадобится, напишите. Мне стало неловко и хотелось сказать ему, что я вовсе не инженер и не член экспедиции, а беглый социал, но подумал и – воздержался. Время было усаживаться на нарты. Вогулы окружили нас на дворе с зажжённой свечой, которую я, по их просьбе, подарил им. Было так тихо, что свеча не тухла. Мы много раз прощались, какой-то молодой остяк даже сделал попытку поцеловать мою руку. Широпанов принёс шкуру дикого оленя и положил её на мою кошеву в качестве подарка. Уплаты ни за что не хотел принять, и мы кончили тем, что я подарил ему бутылку рому, которую вёз «на всякий случай». Наконец, тронулись. К Никифору вернулась его говорливость. Он в сто первый раз рассказывал мне, как он сидел у брата, как пришёл Никита Серапионович – «хитрый мужик!» – и как он, Никифор, сперва отказался, и как ефрейтор Сусликов дал ему пять целковых и сказал: «вези!» – и как дядя Михаил Егорыч – «добрый мужик!» – сказал ему: «Дурак! зачем сразу не сказал, что везёшь этого субъекта?»… Закончив, Никифор начинал снова: – Я вам теперь окончательно откроюсь… Сидел я у брата, у Пантелей Ивановича, не пьяный, а выпивши, как сейчас. Ну ничего, сидел. Вдруг это, слышу, приходит Никита Серапионович… – Ну вот, Никифор Иванович, скоро приедем. Спасибо вам! Никогда трудов ваших не забуду. Если б только можно было, я бы и в газетах напечатал: «Покорнейше, мол, благодарен Никифору Ивановичу Хренову; без него не уехатьбы мне – никогда». – А почему ж нельзя? – А полиция? – Да, верно. А то хорошо бы. Раз уж меня было пропечатали. – Как? – Дело такое было. Один обдорский купец сестрин капитал присвоил, а я ему – надо правду сказать – помощь оказал. Помощь не помощь, а так… посодействовал. Раз, говорю, деньги у тебя, значит тебе Бог дал. Правильно? – Ну, не совсем. – Ладно… Значит, посодействовал. Никто не узнал, – только один субъект, Петр Петрович Вахлаков проведал. Шельма! Взял да и напечатал в газете: «один вор, купец Адрианов, украл, а другой вор, Никифор Хренов, концы спрятать пособил». Всё верно, – так и напечатано. – А вы бы его в суд – за клевету! – посоветовал я Никифору – У нас один министр, может быть, слышали: Гурко, не то украл, не то помог украсть; а когда его уличили, он и привлёк за клевету. Вот бы и вам… – Хотел! Да нельзя: он мне приятель первый… это он не по злобе, а для штуки. Маховой мужик – на все руки. Одним словом, вам сказать, – не человек, а прейскурант!.. Часа в четыре ночи мы приехали в Ивдель. Остановились у Дмитрия Дмитриевича Лялина, которого Широпанов мне рекомендовал, как народника. Он оказался сердечным и любезнейшим человеком, которому я рад здесь высказать искреннюю признательность. – У нас тихая жизнь, – рассказывал он мне за самоваром. – Даже революция нас не коснулась. Событиями мы, конечно, интересуемся, следим за ними по газетам, сочувствуем передовому движению, в Думу посылаем левых, но самих нас революция на ноги не подняла. На заводах, в рудниках – там были стачки и демонстрации. А мы тихо живём, даже полиции у нас нет, кроме горного урядника… Телеграф только у Богословских заводов начинается, там же и железная дорога, вёрст 130 отсюда. – Ссыльные? Есть и у нас несколько человек: три лифляндца, учитель, цирковой атлет. Все на драге[19] работают, нужды у них особенной нет. Тоже тихо живут, как и мы, ивдельцы. Золото ищем, по вечерам на огонёк друг к другу ходим… Здесь поезжайте до Рудников смело, никто не остановит: можно отправиться на земской почте, можно на вольных. Я вам найду ямщика. С Никифором мы распрощались. Он еле держался на ногах. – Смотрите, Никифор Иванович, – сказал я ему, – как бы вас вино на обратном пути не подвело. – Ничего. Что будет брюху, то и хребту, – ответил он мне на прощанье. Здесь в сущности кончается «героический» период истории моего побега – переезд на оленях по тайге и тундре на протяжении семи-восьмисот вёрст. Побег, даже в своей наиболее рискованной части, оказался, благодаря счастливым обстоятельствам, гораздо проще и прозаичнее, чем он представлялся мне самому, когда был ещё в проекте, и чем он представляется другим лицам со стороны, если судить по некоторым газетным сообщениям. Дальнейшее путешествие ничем не походило на побег. Значительную часть пути до Рудников я проделал в одной кошеве с акцизным чиновником, производившим по тракту учет винных лавок. В Рудниках я заехал кое к кому справиться, насколько безопасно садиться здесь на железную дорогу. Провинциальные конспираторы очень напугали меня местным шпионажем и рекомендовали, прождав неделю в Рудниках, ехать с обозом на Соликамск, где будто бы всё окажется не в пример безопаснее. Я не внял этому совету – и не жалею об этом. 25-го февраля, ночью, я без всяких затруднений сел у Рудников в вагон узкоколейной железной дороги, и после суток медленной езды пересел на станции Кушва в поезд Пермской дороги. Затем через Пермь, Вятку и Вологду я прибыл в Петербург вечером 2-го марта. Таким образом пришлось пробыть в пути двенадцать суток, чтоб получить возможность проехать на извозчике по Невскому проспекту. Это совсем не долго: туда мы ехали месяц. На подъездном уральском пути положение мое было далеко ещё не обеспеченным: по этой ветке, где замечают каждого чужого человека, меня на каждой станции могли арестовать по телеграфному сообщению из Тобольска. Но когда я через сутки оказался в удобном вагоне Пермской дороги, я сразу почувствовал, что дело мое выиграно. Поезд проходил через те же станции, на которых недавно нас с такой торжественностью встречали жандармы, стражники и исправники. Но теперь мой путь лежал совсем в другом направлении и ехал я совсем с другими чувствами. В первые минуты мне показалось тесно и душно в просторном и почти пустом вагоне. Я вышел на площадку, где дул ветер и было темно, и из груди моей непроизвольно вырвался громкий крик – радости и свободы! А поезд Пермь-Котласской дороги увозил меня вперед, вперёд и вперёд… * * * notes Примечания 1 Троцкий Л. Моя жизнь: Опыт автобиографии. В 2-х тт. Берлин: Гранат, 1930. 2 International Institute of Social History, Amsterdam, International Left Opposition Archives, Inv. nr. 734. 3 Троцкий Л. Туда и обратно. Пг.: Госиздат, 1919.