– Понятия не имею. – Момо, – сказала я с таким гордым видом, как будто защитила диссертацию о теоретическом и цифровом моделировании насыщения нестабильности рассеивания при рамановской спектроскопии, применяемой во взаимодействии лазер-плазма. Напрасно я ждала, что он рассмеется. Густав бросил в мою сторону ошеломленный взгляд, как смотрят на человека, хотя и приятного во всех отношениях, но странного. Нет ничего хуже, чем объяснять шутки. Я решила больше не предпринимать подобных попыток и спросила: – Но вам хотя бы нравится здесь? Когда час спустя я вышла из студии Густава, в голове созрели два важных решения: сто раз подумать, прежде чем что-то сказать, и обязательно связаться с его дочерью. У нее, вероятно, есть веские причины не навещать его, но мне хотелось самой во всем разобраться и убедить ее, что он нуждается в ее визитах. Я подходила к своему кабинету, когда телефон завибрировал. Это была эсэмэска от моей подруги Марион. «Привет, моя птичка! Позвони матери, она мне оставила сообщение, что не может до тебя дозвониться, поэтому волнуется. Целую». Разговор с матерью я внесла в список неотложных дел, хотя он меньше всего вдохновлял меня. 17 Было около десяти часов вечера, когда я нажала на телефоне кнопку «мама». На экране высветилось ее фото в объятиях моего отца. Я до сих пор не представляла, что ей скажу. Мать думает, что я все еще живу у Марион. Так получилось, что после расставания с Марком я поселилась в квартире подруги в Париже. Я жила, как в тумане, раздавленная смертью отца, уничтоженная предательством любимого, который отказался протянуть мне руку помощи, и отправленная в нокаут потерей бабушки. Несколько месяцев я спала на диване Марион, если не в постели очередного парня, которого я подцепила в баре. Я много пила, отдавая себе отчет в том, что человеческое тело – это неистощимый источник слез, отрезала волосы и сожгла мосты. В отупении я дюжинами просматривала американские сериалы, и каждый раз вздрагивала, когда речь заходила об отце семейства и смерти или когда в кадре мелькало зеленое кресло. Я прочла семнадцать книг о том, как снова обрести счастье, отправила три тысячи эсэмэсок матери и сестре, взяла два больничных, ходила по три дня подряд в одних и тех же трусах, съела пять тысяч гамбургеров, купила десять миллионов флаконов с лаком для ногтей почти одинаковых расцветок, набрала лишние килограммы и утратила иллюзии. Однажды вечером, когда я, мертвецки пьяная, пыталась удержаться на ногах, надевая платье в комнате парня, с которым познакомилась несколько часов назад, меня как будто пронзило электрическим током. Если бы отец видел меня, ему было бы чертовски стыдно за свою дочь. Надев платье, я поспешила как можно скорее убраться отсюда, забыв впопыхах, что лестница скользкая. Я моментально протрезвела, валяясь на ступеньках, мысленно улыбнулась отцу и пообещала ему взять себя в руки. На следующий день мне на глаза попалось объявление дома престарелых в Биаррице с красивым названием «Тамариск». Я ничего не сказала матери. «Здравствуй, мама, я звоню тебе, чтобы сказать, что оставила работу в Париже и заключила временный контракт с домом престарелых в Стране Басков. До скорого, целую». Нет, только не это. Я решила избавить ее от переживаний. Кроме того, с эгоистической позиции меня больше устраивало, чтобы она не знала, что я нахожусь в нескольких километрах от нее. Мне нужно было время, чтобы вновь обрести себя и понять, чего я хочу. Я решила строить свою жизнь без чужого вмешательства и давления со стороны близких. Я как будто бесконечно бродила по лабиринту, не надеясь выбраться из него. Я упиралась в стену, сворачивала, не понимала, куда иду, и должна была найти выход без нити Ариадны и GPS. Каждый вечер, когда я закрывала глаза, передо мной возникала одна и та же картина. Меня снимает камера, которая постепенно удаляется. Я стою посреди комнаты, потом в центре здания, затем парка, города, страны, планеты. Я становлюсь все меньше и меньше. Именно так я воспринимаю свое существование: микроскопическое, бессмысленное, никому не нужное. Если бы моя мать знала, что я рядом, она бы каждый вечер настаивала, чтобы я перебралась к ней. Она бы окружила меня вниманием и заботой, как ребенка, кем я, собственного говоря, осталась в ее глазах. Тяжело противостоять искушению: меня соблазняла идея снова оказаться в своей постели, где я спала подростком, среди постеров «Spice Girls» и коллекции плюшевых игрушек. Но мне тридцать два года, я уже не ребенок и должна сама научиться справляться с трудностями. Если меня чему-то научили несколько последних месяцев – а именно об этом говорил Густав по время нашей доверительной беседы, – так это тому, что, как бы мы ни были окружены любовью и вниманием близких, радости, страдания и тоску мы переживаем в одиночестве. Мама ответила после первого звонка: – Алло? Ее голос дрожал, видимо, она действительно переживала. – Мамулечка, это я, ты пыта… – О, моя девочка! – воскликнула она. – Я отправила тебе кучу сообщений, почему ты не перезвонила? Вот, я уже ненавижу себя. – Извини, мама, много работы, даже не замечаю, как дни пролетают. Как дела? – Если ты работаешь сверхурочно, они обязаны тебе оплачивать переработку. Эта клиника выжала из тебя все соки. Ты до сих пор не нашла квартиру? – Пока нет. Но диван Марион меня вполне устраивает. Не беспокойся. А у тебя как дела? Я тебя уже второй раз спрашиваю. – Что обо мне говорить? Нормально… У меня новая коллега, она напоминает мне твою сестру, такая же болтушка, но очень милая. Кстати, о Кароль. В эту субботу у меня был твой крестник. Он очарователен, нарисовал тебе картинку, скоро отправлю. И чуть не забыла: в последнее время у нас шли дожди, крыша не выдержала и протекла. Я сделала ремонт, к счастью, рабочие попались хорошие, правда, обошлось мне все это в копеечку. Но я в любом случае не собиралась в отпуск в этом году. А кроме этого, больше ничего нового. В этом вся моя мать. Она готова говорить о чем угодно: о ремонте, о коллеге, о моем крестнике – и ни слова об отце. Но я знаю, что мысли о нем преследуют ее каждую секунду. Она всегда была такой, всегда хотела оградить нас с сестрой от жизненных неурядиц. Как будто ее попытки сделать вид, что страданий и горя не существует, действительно изгоняли их из нашей жизни. – Мама, я хочу знать, как ты себя чувствуешь, – продолжаю настаивать я. – У меня все хорошо, я же тебе сказала, – ответила она с привычной сдержанной усмешкой. – Было не слишком тяжело в прошлый вторник? – А что у нас было в прошлый вторник? – спросила она невинным тоном, будто не понимала, о чем идет речь. – Мама… – Ты говоришь о дне рождения твоего отца? Да, было нелегко, моя девочка, очень нелегко. Я тебе рассказывала, что мадам Эчевери разошлась с мужем? Оказывается, он ее обманывал с тренером по гимнастике ее детей. Представляешь? – Мама, я хочу поговорить с тобой о папе. Ты можешь рассказать мне, как тебе плохо, ты можешь говорить со мной обо всем, что с тобой происходит. Ты знаешь, я все время думаю о нем. Мне грустно, очень грустно, временами на меня накатывает такая тоска, мне его так не хватает. И поэтому не бойся причинить мне боль, говоря о нем, потому что мне и так хуже некуда. И самое страшное – когда рядом с тобой нет никого, с кем можно поделиться воспоминаниями. В трубке раздался шумный вздох, затем покашливание, и только потом я услышала дрожащий голос мамы: – Я знаю, моя девочка. Но сейчас я не тебя пытаюсь оградить, а себя. Это слишком тяжело, и я до сих пор не могу с этим смириться. У меня перехватило дыхание. На несколько секунд в трубке повисла тишина. Мы обе искали новую тему для разговора, делая вид, что этого признания не было. Я первой нашлась, что сказать: – Итак, эта твоя новая коллега, ее как зовут? Март У нас две жизни. Вторая начинается, когда понимаешь, что другой не будет. Конфуций 18 Я бы еще раз бросилась в океан, лишь бы не помогать Грегу во время игры в «Бинго». Мэрилин в своем бессменном шарфе «Мисс Бабушка-2004» вытаскивала пронумерованные шары с таким профессионализмом, что вполне могла бы упомянуть это свое умение в резюме при приеме на работу. Она вращала рукоятку прозрачной сферы, а потом, закрыв глаза и заслонившись рукой, чтобы никто не усомнился в ее безупречной честности, погружала другую руку внутрь. Чтобы уничтожить остатки подозрений, она каждый раз произносила: – Не я выбираю шар, это он меня выбирает. Это не мешало Густаву каждый раз отпускать свои шуточки. Большинство обитателей были благоразумны и положили по одной карте перед собой, но и это не спасло их от восклицаний: «Выпало 8?», «Что она сказала?» или вопросов: «Нужно заполнить одну строчку или всю карту?» Кроме того, они все время вставали из-за стола к ярости Леона, которому мешали сосредоточиться, так как перед ним лежало целых десять разграфленных и пронумерованных карт. Когда раздававшая карты Марин сообщила ему, что больше четырех штук не полагается, он заявил, что подаст жалобу за – цитирую дословно – «моральное насилие и оказание психологического давления». И еще он добавил, что не относится к лежачим полутрупам, которые его окружают, и не потерпит никакого принуждения. Кроме того, у него длинные руки, и если над ним не прекратят издеваться, то он позвонит кому следует и дом престарелых мигом закроют. Мне показалось, что Грег сейчас сотрет его в порошок, но он сдержался, чтобы не портить день и собственные нервы. С этого момента Леон священнодействовал в одиночестве за своим столом. И надо сказать, его стратегия сработала: меньше чем за час он одержал три победы, за что ему достались нескользящий коврик для ванной, льготный талон к парикмахерше, которая раз в неделю обслуживает постояльцев, и тюбик клея для зубных протезов. – 26! – Колбаса[8], – воскликнул Густав. Он был так мил, этот господин, который с завидной регулярностью угощал нас подобными шуточками. В первый раз это вызывало удивление, во второй – желание поскорее заткнуть уши. Наша с Грегом роль сводилась к соблюдению мер безопасности. Ведь в доме престарелых любое самое безобидное занятие может быстро превратиться в экстремальный вид спорта. Главный риск «Бинго» заключается в жетонах. В самом начале постояльцам раздавали горошины нута, чтобы с их помощью они отмечали выигравшие номера на картах. Впоследствии нут заменили пластиковыми фишками, после того как один из обитателей, увлекшись поисками числа «36», засунул в рот горсть горошин и чуть не задохнулся. «Я думал, это арахис» – объяснил он спасателям. Разноцветные фишки не так опасны, при условии, что никто не роняет их на пол. Несколько месяцев назад Арлетта сломала себе шейку бедра, поскользнувшись на маленьком розовом жетоне. С тех пор она ненавидит этот цвет, а партии в «Бинго» разыгрываются под неусыпным контролем персонала. – 44! – отчетливо произносит Мэрилин. – Эх, тресни твоя задница! Леон на грани сердечного приступа, Луиза прыснула со смеху, Арлетта таращит глаза и кричит во все горло: «Бинго!» Грег с Мэрилин проверяют, соответствуют ли пять отмеченных номеров выигравшим числам. Через четверть часа ни у кого не остается сомнений: старая дама получила право на флакон специального шампуня для седых волос. Она не может скрыть, что глубоко и даже чрезмерно счастлива. Не дай Бог дожить до ее лет! Последняя игра. Разыгрывается самый крупный выигрыш. Тот, кто заполнит всю карту, воспользуется привилегией пойти в следующем месяце на концерт Франка Михаэля в сопровождении любого человека по его выбору. – Внимание, на старт! – объявляет «Мисс Бабушка», с трудом подавляя волнение. Представителям мужского племени удается сдерживать себя. Что касается женщин, то они хихикают, воркуют, квохчут как курицы, в нетерпении отбивая ногами чечетку. Луиза собирает в кучку фишки, Арлетта регулирует слуховой аппарат, Элизабет инструктирует своего мужа, и каждый старается изо всех сил, чтобы увеличить шансы на победу.