— Нет, мы с ней не знакомы, — ответила Мариам. — Держись от нее подальше. Каждой бочке затычка. И сплетница, каких поискать. А муж воображает о себе. Как же, образованный. А сам — просто крыса. Ты погляди на него. Вылитая крыса. Вскоре они дошли до Шаринау. Принаряженные дети носились вокруг, радостно визжали, хвастались подарками. Некоторые женщины несли в руках целые подносы сладостей. Над витринами лавок мигали праздничные фонарики, из громкоговорителей неслась музыка. «Эид мубарак», — звучало со всех сторон. Совершенно незнакомые люди поздравляли друг друга. И тут небо осветилось зелеными, красными и желтыми вспышками. Мариам вспомнилось, как они с муллой Фатхуллой сидели неподалеку от их хижины и смотрели на фейерверк в небе над Гератом. Ей вдруг ужасно захотелось повидать доброго старика. И еще больше — Нану. Ах, если бы Нана была сейчас вместе с ними! Пусть увидела бы, что красота и радость иногда доступны для всех. Даже для отверженных, вроде них с матерью. И к ним в дом на праздник явились гости, друзья Рашида, одни мужчины. Когда в дверь постучали, Мариам уже знала: ей следует отправиться наверх к себе и плотно закрыть за собою дверь. Так что мужчины во главе с Рашидом пили внизу чай, курили, разговаривали, а Мариам сидела одна-одинешенька. Рашид распорядился строго-настрого: пока гости не ушли, из своей комнаты ни ногой. Мариам не возражала. Честно говоря, она была даже польщена. Ведь оказалось, что их совместная жизнь для него вроде святыни. Муж готов самоотверженно защищать ее гордость, ее намус. Вот как высоко он ее ценит. На третий день Эида Рашид сам отправился в гости к друзьям. У Мариам расстроился желудок и, промучившись всю ночь, она заварила себе зеленого чаю с дробленым кардамоном. Гости оставили в гостиной ужасный беспорядок: кучи шелухи от тыквенных семечек, перевернутые чашки, грязные тарелки. Мариам только диву давалась, прибираясь, какая ужасная лень вдруг может напасть на мужчин. У нее и в мыслях не было заходить в спальню к Рашиду. Уборка сама собой привела ее в переднюю, потом к лестнице и, наконец, к его двери. И вот Мариам уже сидит на его кровати (впервые в жизни она оказалась в комнате мужа), обмирая, словно неопытный воришка. Ее глазам предстали темно-зеленые портьеры, начищенные до блеска ботинки, аккуратно выставленные у стены, серый шкаф с облупившейся на дверце краской. На комоде у кровати лежала початая пачка сигарет. Мариам сунула одну себе в рот, подошла к зеркалу, выдохнула воображаемый дым, стряхнула воображаемый пепел и убрала сигарету обратно в пачку. Никогда ей не научиться курить с тем изяществом, с каким курят кабульские гранд-дамы. Просто посмешище какое-то получается. Зная, что поступает дурно, Мариам выдвинула ящик комода. Первое, что бросилось ей в глаза, был черный револьвер с деревянной рукояткой и коротким стволом. Прежде чем взять его в руки, Мариам постаралась запомнить, как он лежал. Револьвер оказался тяжелее, чем она думала. Рукоятка удобно легла ей в ладонь, ствол был неприятно холодный. Мариам сделалось не по себе при мысли о том, что у них в доме припрятано орудие убийства. Хотя с другой стороны, Рашид заботится об их безопасности. О ее безопасности. Под револьвером обнаружилось несколько журналов с обтрепанными уголками. Мариам раскрыла тот, что был сверху. Внутри у нее словно что-то оборвалось, а рот сам собой распахнулся. Перед ней замелькали женщины, красивые женщины, на которых не было ни юбок, ни штанов, ни чулок, ни белья. Они лежали на смятых простынях и, прищурившись, нахально смотрели прямо Мариам в глаза. Ноги у большинства из них были с бесстыжей откровенностью расставлены, а некоторые стояли на коленях спиной к ней (будто — Господи, прости — собирались молиться) и победоносно-утомленно косились на нее через плечо. У Мариам закружилась голова, и она уронила журнал обратно в ящик. Кто они такие, эти женщины? Почему они позволяют себя фотографировать в таких позах? Мариам чуть не стошнило от отвращения. Так вот чем занимался муж, когда оставлял ее одну! Наверное, она его разочаровала. Тогда чего стоят все его разговоры про гордость и достоинство и про голые ноги клиенток, с которых он снимает мерку! В местах, откуда я родом, смотреть на лицо женщины вправе только муж! Интересно, у женщин из этих журналов мужья есть? У некоторых уж точно есть. И братья тоже. Что ж тогда Рашид так настаивает, чтобы она куталась? А смотреть на чьих-то жен и сестер, да еще в таком виде, ему, значит, можно? В полном смущении Мариам упала на кровать и закрыла лицо руками, глубоко и часто дыша. Постепенно дыхание у нее выровнялось, и она немного успокоилась. Объяснение не замедлило явиться. В конце концов, он — мужчина и, пока она к нему не переехала, много лет жил один. У мужчины свои потребности. Она вон столько месяцев замужем, а соития по-прежнему не несут ей ничего, кроме боли. А в нем клокочет страсть, доходящая до жестокости. Как он на нее кидается, прижимает к ложу, стискивает груди, как яростно двигает бедрами! Как он обходился без женщины? Есть ли у нее право осуждать мужа за то, что Господь создал его таким? Мариам знала, что никогда не заговорит об этом с мужем. О таком нельзя говорить! Но сможет ли она его простить? Взять Джалиля (других мужчин она не знала), супруга трех жен и отца девятерых детей, вступившего в незаконную связь с Наной. Чей поступок хуже? И разве вправе она судить других, она, деревенщина, харами? Мариам выдвинула нижний ящик комода. Здесь лежала черно-белая фотография мальчика в полосатой рубашке и галстуке. Его звали Юнус, она знала. На фото ему было годика четыре или пять. Узкий нос, темные волосы, черные, немного запавшие глаза, — красивый мальчик. Похоже, когда «вылетала птичка», что-то на мгновение отвлекло его внимание. Еще один снимок, тоже черно-белый, на нем мужчина и женщина. Она сидела, он стоял у нее за спиной. Рашид здесь был молодой, стройный, без седины в волосах, жена — во всем блеске красоты. Конечно, не то что женщины из журналов, но куда красивее Мариам. Нежная линия подбородка, длинные черные волосы, разделенные посередине на пробор. Мариам представила себе свое длинное лицо и тонкие губы, и ее кольнула зависть. Что-то в этом фото было странное. Положив руки жене на плечи, Рашид скупо улыбался. А у той лицо было сумрачное, угрюмое, и все ее тело подалось вперед, будто стряхивая ладони мужа. Насмотревшись, Мариам аккуратно уложила снимки обратно в ящик, как были. Зря она к нему зашла. Чего ради она рылась в его вещах? Разве она узнала о нем что-нибудь важное? Ну да, у него есть револьвер и мужские потребности. И не надо было так долго смотреть на его фото с женой. Слишком уж многое оно ей сказало. Мариам стало жалко Рашида. Ему тоже нелегко жилось, и судьба была к нему немилостива. Она подумала о мальчике Юнусе, его сыне. Он бегал по этой лестнице, лепил в этом дворе снеговиков… Озеро отняло его у Рашида, пожрало мальчика, подобно киту из Корана, поглотившему его тезку-пророка. У Мариам заболела душа, стоило ей представить себе, как беспомощный Рашид в ужасе бегал по берегу и умолял озеро вернуть ему сына, и она впервые почувствовала, что все-таки муж ей не чужой. Ничего, стерпится — слюбится. 13 Что-то странное приключилось с Мариам, когда они возвращались на автобусе от доктора. Куда бы она ни глянула, краски поражали своей яркостью. Унылые бетонные коробки, лавчонки под железными навесами, грязная вода в канавах — все переливалось у нее перед глазами радужными цветами. Рашид барабанил пальцами по спинке сиденья и мурлыкал про себя песенку. Всякий раз, когда автобус подпрыгивал на ухабе, рука его тянулась к животу жены, словно желая предохранить от толчков. — Как тебе Залмай? — спросил он. — Отличное пуштунское имя. — А если родится девочка? — Будет мальчик. Да. Я знаю. Пассажиры в автобусе вдруг загомонили и прильнули к окнам. — Смотри. — Рашид постучал по стеклу косточкой пальца и улыбнулся. — Что делается. Люди на улицах замерли, задрав головы. Даже водители на перекрестках высовывались наружу и смотрели вверх, радуясь первому снегопаду, крупным мягким хлопьям, посыпавшимся с неба. Это все свежесть, белизна, невинность, подумала Мариам. Потом все перемешается с грязью, подтает, потеряет очарование. А сейчас, в самом начале зимы, все еще девственно чистое. — Если будет девочка, — пробурчал Рашид, — хотя будет мальчик, называй ее как тебе угодно. На следующее утро Мариам разбудили визг пилы и стук молотка. Она накинула на плечи платок и спустилась во двор. Снег уже не валил, как вчера. Легкие снежинки сверкали в воздухе и чуть покусывали за щеки. Пахло угольной гарью. Кабул, накрытый белым одеялом, притих, пуская в небо тугие завитки дыма. Рашид под навесом, гвозди во рту, сколачивал вместе деревянные планки. — А я-то хотел сделать тебе сюрприз. Мальцу нужна кроватка. Пока не готово, не смотри. Очень уж ты торопишься, подумала Мариам. Откуда ты знаешь, что будет сын? А если что случится? Вчера Рашид принес крошечную дубленочку с шитыми красным и желтым шелком рукавами. Для мальчика. Ну разве так можно? Рашид поднял с земли длинную узкую рейку и принялся пилить пополам. — Лестница — вот что меня беспокоит. Когда он еще вырастет, чтобы спокойно взбираться по ступенькам. Надо будет что-то придумать. И еще печка — как бы не обжегся. И ножи с вилками не забыть попрятать. А то за мальчишками не уследишь — такие безобразники. Мариам поплотнее закуталась в платок. Миновал день — и Рашид сказал, что хочет пригласить на торжественный обед друзей. С утра Мариам перебрала чечевицу, замочила рис, нарезала баклажаны, отварила лук-порей и говядину для ошака[16]. Потом она подмела пол, выколотила портьеры, проветрила дом. Опять пошел густой снег. Мариам разложила тюфяки и подушки вдоль стены гостиной, расставила по столу чашки со сладостями и жареным миндалем. Начало смеркаться. Еще до прихода первого гостя Мариам удалилась к себе и легла. Снизу доносились громкие голоса и смех, а она все поглаживала себя по животу — никак не могла удержаться — и думала о том, как в ней растет новая жизнь. На глаза у нее наворачивались слезы. Мариам думала о долгой дороге (целых шестьсот пятьдесят километров), отделявшей их от Герата, лежащего на западе, почти на самой границе с Пакистаном. Они с Рашидом проехали через большие и маленькие города, через деревушки, через горные перевалы и выжженные солнцем пустыни. И вот теперь у нее есть свой дом и свой муж. Но путь ее еще не окончен, ее ждет материнство. Как сладко думать о ребенке. Это ее малыш, их малыш. Перед ее любовью к нему все прочее в ее жизни кажется таким маленьким. И ей не придется больше собирать камушки! Внизу кто-то хлопнул в барабан, откашлялся. Понеслись пронизанные ритмами песни. Живот у Мариам был такой мягкий и гладкий. «Он пока всего-то с ноготок», — сказал доктор. «Я буду матерью, — радовалась она. — Я буду матерью», — повторяла она снова и снова, смакуя каждое слово. И радость смыла все горести и печали. Сам Господь привел ее сюда. «Аллаху принадлежит и восток и запад; и куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха. Поистине, Аллах объемлющ, ведущий!»[17] — частенько повторял мулла Фатхулла слова Корана. Мариам расстелила молитвенный коврик и совершила намаз. Закончив молиться, она попросила Аллаха не оставлять ее своей милостью. Это Рашиду пришло в голову отправить жену в хамам — баню. Раньше Мариам никогда не была в бане, но, по словам Рашида, нет ничего восхитительнее, чем выйти из жары на свежий воздух и почувствовать, как твоя кожа дышит. В женской бане смутные силуэты были еле видны в облаках пара. То чье-то бедро вынырнет, то плечо. Визг девчонок, ворчание старух, плеск воды будто вязли в четырех стенах. Мариам села в дальнем углу и начала тереть пятки пемзой, довольная, что пар скрывает ее от посторонних глаз. Показалась кровь. Мариам громко закричала. Шлепанье босых ног. Проступающие из тумана женские лица. Цоканье языков. Поздним вечером Фариба рассказывала в постели мужу, как жена Рашида корчилась в луже крови, поджав колени. — Представляешь, Хаким, у нее даже зубы стучали, так ее трясло. И она все спрашивала меня тонким голоском: «Так бывает, правда? Ведь ничего страшного не случилось? Да?» Еще одна поездка на автобусе вместе с Рашидом. Опять валит снег. Глубокие сугробы лежат на тротуарах, снег покрывает крыши, клочьями свисает с веток. Лавочники расчищают подходы к своим лабазам. Мальчишки гоняются за черной собакой, машут руками проезжающему автобусу. Мариам смотрит на мужа. Глаза у него закрыты, но на этот раз он ничего про себя не мурлычет. Мариам тоже закрывает глаза. Ей хочется поскорее снять ледяные носки, содрать с себя колючий влажный свитер. Ей хочется побыстрее доехать. Дома она ложится на диван, и Рашид накрывает ее одеялом. Движения его холодны и небрежны. — Ну что это за ответ, — никак не может успокоиться он. — Я ведь не к мулле пришел, а к доктору. И заплатил, что положено. А он мне: «Господне попущение». — Ты бы отдохнул. — Мариам свернулась клубком под одеялом. — Господне попущение! — кипятится Рашид. И уходит к себе. И курит до самой ночи. Мариам лежит, поджав колени, глядя на крутящиеся за окном снежинки. Нана как-то сказала ей, что каждая снежинка — это горестный вздох женщины. Вздохи поднимаются к небу, собираются в облака и тихо падают обратно на землю.