— Очень приятно, сеньора. Фелипе дель Солар к вашим услугам. Ваш муж рассказывал мне о вас. Вы ведь пианистка, не так ли? — Да. Но давайте поговорим о вас, — предложила Росер и повторила свой вопрос. Фелипе ответил, что в стране имеется многочисленная немецкая колония, которая существует уже несколько десятилетий, их называют чилийскими нацистами, добавил он, но бояться их не стоит. Чили наверняка будет сохранять нейтралитет. Вместе они просмотрели список промышленных предприятий и работодателей, готовых предоставить рабочие места испанцам в соответствии с квалификацией каждого, но ни одно из предложений не подходило Виктору. Без диплома он не мог делать то единственное, что умел. Фелипе посоветовал ему записаться в Университет Чили, бесплатный и престижный, чтобы изучать медицину. Возможно, два курса в Барселоне и опыт, приобретенный на войне, там признают, однако на то, чтобы получить диплом врача, уйдет несколько лет. — Главное — зарабатывать на жизнь, — ответил Виктор. — Попытаюсь устроиться на ночную работу, чтобы днем учиться. — Мне тоже нужна работа, — добавила Росер. — С тобой все просто. Пианистки у нас нужны везде. — Неруда тоже так говорил, — заметил Виктор. — Для начала поселитесь у меня, — предложил Фелипе. В его распоряжении две свободные комнаты и в преддверии прибытия «Виннипега» из Бордо, дабы избежать проблем с Хуаной, он напрямую договорился с домашней прислугой — поварихой и двумя горничными — о приеме гостей. Ключи от пустых комнат в родительском доме, которые Хуана ни за что не хотела отдавать, стали первой и единственной причиной его разногласий с доброй женщиной за двадцать с лишним лет общения, но они слишком любили друг друга, чтобы из-за этого рассориться. Когда из Парижа пришла телеграмма, в которой отец дал ясно понять, что ни один красный не ступит на порог его дома, Фелипе уже принял решение поселить кого-нибудь из испанцев у себя в доме. Семья Далмау показалась ему для этого идеальной. — Спасибо тебе большое, но я знаю, что Комитет по приему беженцев приготовил нам жилье в пансионе, где уже уплачено за полгода вперед, — сказал Виктор. — У меня есть пианино, и я целый день провожу в конторе. Ты сможешь играть сколько захочешь, и тебе никто не будет мешать, Росер. Последний аргумент звучал убедительно. Дом в квартале, который показался гостям таким же представительным, как лучший район Барселоны, выглядел элегантным снаружи и был почти пустым внутри, поскольку Фелипе обзавелся только самой необходимой мебелью; он терпеть не мог претенциозный стиль своих родителей и потому отказался от штор на двустворчатых окнах, от ковров на полу, цветов в вазах и картин на стенах, однако, несмотря на скудный декор, в доме царила атмосфера безусловной изысканности. Гостям были предложены две жилые комнаты, ванная и круглосуточные услуги одной из горничных, которой Фелипе поручил роль няни. Будет кому присматривать за Марселем, пока родители на работе. Через два дня Фелипе, друживший с директором радиостудии, принес для Росер радиопередатчик, и в тот же вечер они установили его рядом с пианино для музыкального сопровождения одной из программ, а чтобы обеспечить Росер постоянными учениками, перед следующей программой было объявлено, что Росер является не только талантливой исполнительницей, но и преподавателем музыки. Виктора Фелипе устроил на работу в бар Конного клуба, тоже благодаря знакомствам, когда значение имеют не столько заслуги самого человека, сколько приятельские отношения его покровителя. Смена начиналась в семь часов вечера и заканчивалась в два часа ночи; это позволяло Виктору посещать занятия на медицинских курсах, куда он записался; по словам Фелипе, это было очень просто сделать, так как ректору родственник семьи по линии матери, то есть тоже Бискарра. Виктор начал с того, что таскал ящики с пивом и мыл стаканы, но постепенно научился различать вина и смешивать коктейли. Тогда его поставили за стойку, где он должен был обслуживать посетителей, одетый в черный костюм, белоснежную рубашку и при ярком галстуке. Из одежды у него имелась одна смена белья и костюм, купленный на деньги Айтора Ибарры сразу же после побега из лагеря Аржелес-сюр-Мер, но Фелипе предоставил в его распоряжение свой гардероб. Хуана Нанкучео терпела целую неделю, ничего не спрашивая о жильцах Фелипе, однако любопытство победило гордыню, и, взяв в руки поднос со свежеиспеченными булочками, она решила разузнать все сама. Ей открыла новая нянька с ребенком на руках. — Хозяев нет дома, — сказала она. Хуана оттолкнула девушку в сторону я решительно прошла внутрь. Она осмотрела все сверху донизу и убедилась, что красные, как их называл дон Исидро, довольно аккуратные и дисциплинированные люди; в кухне она проверила все кастрюли и дала инструкции няньке, которую нашла слишком юной и с глупым лицом. — И где шляется мать этого сопляка? Просто прекрасно! Нарожают детей, а потом оставляют их неизвестно на кого. Симпатичный этот Марселито, ничего не скажу. Глаза большие, упитанный и такой живой, обнял меня за шею и давай дергать за косу, — говорила она позже Фелипе. Четвертого сентября в Париже Исидро дель Солар подготавливал жену, чтобы сообщить ей о своем решении оставить Офелию в женском колледже в Лондоне, куда он ее уже записал, как вдруг их с Лаурой обескуражила новость о том, что началась война. Конфликт назревал уже много месяцев, Исидро, однако, предпочитал этого не замечать и отказывался прислушиваться ко всеобщим опасениям, чтобы не портить себе отпуск. «Журналистам свойственно преувеличивать. В мире всегда существует какая-нибудь военная проблема, нет необходимости из-за этого тревожиться», — думал он. Однако достаточно было высунуть голову за дверь, как становилось очевидным, насколько все серьезно. Все вокруг бурлило, служащие отеля бегали с чемоданами и баулами, постояльцы толкались, задевая локтями дам с комнатными собачками на руках, мужчины чуть ли не дрались из-за такси, напуганные дети плакали. В городе также царил боевой беспорядок: половина парижан решили уехать за город до тех пор, пока ситуация не прояснится, уличное движение остановилось из-за того, что в центре скопилось огромное количество нагруженных вещами и людьми машин, которые пытались лавировать меж торопливых пешеходов, громкоговорители передавали срочные распоряжения, и только конная жандармерия, единственная в этом хаосе, пыталась поддерживать порядок. Исидро дель Солар вынужден был признать, что его план спокойно вернуться в Лондон, забрать из магазина автомобиль последней модели, который он собирался отвезти в Чили, и подняться на борт «Тихоокеанской королевы» пошел ко всем чертям. Нужно было как можно скорее уезжать из Европы. Он позвонил послу Чили во Франции. Три дня прошло в тревожном ожидании, и наконец посольство раздобыло для них билеты на последний корабль, отплывавший в Чили, грузовое судно, битком набитое пассажирами в количестве 300 человек вместо 50, положенных по норме. Чтобы вместить семью дель Солар, пришлось перевести в трюм еврейское семейство, которое заплатило за свои билеты и подкупило чилийского консула, выдававшего визы, бабушкиными драгоценностями. Уже не раз случалось, что евреев не хотели брать на борт или корабль возвращался в пункт отплытия, потому что ни одна страна их не принимала. Эта семья, как и многие другие пассажиры пережившая в Германии чудовищные унижения, не имела права вывозить никакие ценности. Для них уехать из Европы было вопросом жизни и смерти. Офелия слышала, как они умоляли капитана оставить их на корабле, подошла к ним и предложила им свое место, хоть это и означало для нее самой необходимость делить с матерью ее тесную каюту. — Во времена кризиса приходится как-то подстраиваться, — заметил на это Исидро, которому, впрочем, было не по себе из-за толпы людей с разным цветом кожи, включая шестьдесят евреев, из-за ужасной еды — рис, рис и снова рис, — из-за того, что в душе не было воды и было страшно плыть в темноте, — свет не зажигали, чтобы корабль не заметили самолеты. — Не знаю, как мы выдержим целый месяц, словно сельди в бочке, на этой ржавой посудине, — говорил он, пока его жена молилась, а дочь развлекалась, играя с чужими детьми и рисуя портреты и жанровые сцены. Вскоре Офелия, вдохновленная всем известной щедростью своего брата Фелипе, раздала большую часть личного гардероба еврейским семьям, у которых из одежды было только то, что было на них надето. — Столько денег потрачено в магазинах, и лишь для того, чтобы эта девчонка раздала все, что мы накупили! Хорошо еще, что свадебное платье лежит в бауле в грузовом отсеке, — ворчал Исидро, удивленный поступком дочери, которая всегда считалась легкомысленной. Только через несколько месяцев Офелия узнала, что начавшаяся Вторая мировая война спасла ее от английского колледжа. В обычные времена плавание длилось двадцать восемь дней, но судно шло полным ходом и осуществило его за двадцать два дня, увертываясь от плавучих мин и избегая попадаться на глаза военным кораблям обеих воюющих сторон. Теоретически они были в безопасности, поскольку шли под нейтральным флагом Чили, но на практике немцы или их союзники в силу любого трагического недоразумения могли их потопить. В Панамском канале капитан судна со своей командой приняли беспрецедентные меры защиты от диверсий: растянули донные сети и запустили водолазов на предмет поиска бомб, заложенных в шлюзах. Лаура и Исидро дель Солар с трудом переносили жару и москитов, угнетающие неудобства и страх перед войной, от которого сводило желудок, но для Офелии этот опыт был куда интереснее, чем плавание на «Тихоокеанской королеве», с ее кондиционированным воздухом и шоколадными оргиями. Фелипе ждал их в Вальпараисо на своей машине и с взятым напрокат фургоном для багажа, который вел их семейный шофер. Сестра очень удивила его, она всегда казалась ему глупой кривлякой как внешне, так и внутренне. Она вытянулась, выглядела старше и серьезней, черты ее лица определились; она уже не была девочкой с кукольным личиком, как в тот день, когда они с родителями уезжали, но превратилась в интересную молодую девушку. Не будь она его сестрой, Фелипе сказал бы, что Офелия очень красива. Матиас Эйсагирре тоже приехал в порт на собственном автомобиле и с букетом роз для своей несговорчивой невесты. Когда он увидел Офелию, то был впечатлен не меньше, чем Фелипе. Она всегда была хорошенькой, но сейчас показалась ему просто потрясающей красавицей, его даже охватили мучительные сомнения: вдруг появится кто-то умнее и богаче, чем он, и отобьет ее у него. Матиас решил активизировать свои действия. Он немедленно объявит Офелии новость о своей первой дипломатической миссии и, как только они останутся наедине, преподнесет ей кольцо с бриллиантом, доставшееся от прабабушки. От этих мыслей у него рубашка прилипла к спине, кто знает, как отреагирует эта капризная девушка на перспективу выйти замуж за дипломата и переехать жить в Парагвай. Караван из двух легковых машин и одного фургона проехал мимо группы примерно в два десятка молодых людей со свастикой, протестовавших против прибытия евреев и выкрикивавших оскорбления в адрес тех, кто их принимает. — Несчастные люди, они бежали из Германии, и посмотрите, как их встречают здесь, — сказала Офелия. — Не обращай внимания. Карабинеры сейчас их разгонят, — успокоил ее Матиас. Пока ехали в Сантьяго — четыре часа по извилистой, ухабистой дороге, — у Фелипе, который вез родителей на своей машине, было время рассказать им, как испанцы прекрасно адаптировались в Чили, и меньше чем за месяц большинство из них смогли устроиться и с жильем, и с работой. Многие чилийские семьи предоставили беженцам кров; было бы позорно, имея большой дом с дюжиной пустых комнат, этого не сделать. — Я в курсе, что в твоем доме находятся атеисты-коммунисты. Ты еще пожалеешь об этом, — предостерег его Исидро. Фелипе заверил, что его жильцы точно не коммунисты, может, скорее, анархисты, что же касается того, атеисты они или нет, надо будет у них спросить. Он рассказывал им о Далмау, о том, какие это достойные и образованные люди, и об их маленьком ребенке, который очень полюбил Хуану. Исидро и Лаура уже знали, что их верная Хуана Нанкучео предала их и ежедневно наведывается к Марселю, чтобы убедиться, как он хорошо кушает, и погулять с ним в парке на солнышке вместе с Леонардо; как сообщила им Хуана, мать ребенка вечно шатается неизвестно где и никогда не бывает дома под предлогом обучения игры на пианино, а его отец круглые сутки торчит в баре. Фелипе показалось замечательным, что родители умудрились получить столько информации, находясь в открытом море. В декабре Матиас Эйсагирре отбыл в Парагвай по приказу посла, деспота по отношению к подчиненным, чье социальное положение превосходило его собственное. Матиас как раз относился к этой категории. Он уехал один, Офелия отвергла кольцо под тем предлогом, что обещала отцу не выходить замуж, пока ей не исполнится двадцать один год. Матиас понимал: если бы она хотела замуж, ей никто не мог бы запретить, и решил подождать, несмотря на всю рискованность такого решения. У Офелии всегда было полно воздыхателей, но будущие свекры заверили Матиаса, что не будут спускать с дочери глаз. — Дайте девочке время, пусть она повзрослеет. Я буду молиться за вас, чтобы вы поженились и были счастливы, — пообещала ему донья Лаура. Матиас рассчитывал покорить Офелию на расстоянии с помощью потока любовных писем, ведь почта для этого и существует, а он был гораздо красноречивее в эпистолярном жанре, чем на словах. Терпение. Он любил Офелию еще с тех пор, когда оба были детьми, и никогда не сомневался в том, что они созданы друг для друга. За несколько дней до Рождества Исидро дель Солар привез с фермы молочного поросенка, как делал это каждый год перед праздником, и договорился с мясником, чтобы тот разделал его в дальнем дворе дома, подальше от глаз Лауры, Офелии и Малыша. Хуана следила за превращением несчастного животного в мясо для жаркого, сосисок, котлет, ветчины и сала. Она отвечала за ужин двадцать четвертого декабря, когда многочисленное семейство собиралось вместе и на каминную полку выставляли глиняные фигурки рождественских персонажей, привезенные из Италии. Рано утром она принесла хозяину кофе в библиотеку и застыла прямо перед ним. — Что-то случилось, Хуана? — Как по мне, нужно бы пригласить ребеночка коммунистов, что живут у Фелипе. Исидро дель Солар оторвался от газеты и с недоумением посмотрел на нее. — Я говорю о Марселито, — сказала она. — О ком? — Вы знаете, о ком я говорю, хозяин. О маленьком мальчике, сыночке коммунистов. — Коммунисты не признают Рождество, Хуана. Они не верят в Бога, младенец Иисус для них гроша ломаного не стоит. Хуана едва удержалась, чтобы не вскрикнуть, и перекрестилась. Фелипе много чего объяснял ей про все эти глупости коммунистов насчет равенства и классовой борьбы, но она никогда не слышала, чтобы кто-то не верил в Бога и не признавал младенца Иисуса. Целую минуту она пыталась осмыслить сказанное. — Может, и так, хозяин, но маленький мальчик в этом не виноват. Я думаю, они все-таки должны прийти угоститься рождественским ужином. Я уже объявила об этом Фелипе, и он согласился. И сеньора Лаура, и Офелия. Так и случилось, что Далмау провели свое первое Рождество в Чили с семьей дель Солар, присутствовавшей на празднике в полном составе. Росер надела то самое платье, которое она сшила для свадьбы в Перпиньяне, — синее, с аппликацией из белых цветов вокруг шеи, — собрала волосы в узел, украсив его сеточкой с черными бархатными горошинками, и прикрепила к платью брошь из черного янтаря, которую ей подарила Карме, когда узнала, что девушка ждет ребенка от Гильема. «Ты теперь моя невестка, для этого бумаги не нужны», — сказала она ей тогда. Виктор облачился в костюм-тройку Фелипе: пиджак был ему немного великоват, а брюки чуть-чуть коротки. Как только они вошли в дом на улице Мар-дель-Плата, Хуана сразу же взяла Марселя на руки и отнесла его играть с Леонардо, а Фелипе подталкивал обоих Далмау в гостиную, чтобы представить их по всем правилам. Он говорил им, что в Чили социальные уровни — это многослойный торт, очень легко оказаться ниже и почти невозможно подняться наверх — родословную за деньги не купишь. Исключением можно было стать только благодаря таланту, как у Пабло Неруды, или благодаря красоте, как у некоторых женщин. Так произошло с бабушкой Офелии, красавицей с повадками королевы, которая родилась в семье простого английского торговца, но сумела улучшить породу, как говорили ее потомки, члены семьи Бискарра. Если бы Далмау были чилийцами, их никогда бы не пригласили в доме дель Солар за стол. Единственная причина, по которой это стало возможным, было то, что они были экзотическими иностранцами, и члены семьи дель Солар считали их кем-то вроде пришельцев. Если у Далмау все сложится хорошо, они, в конце концов, смогут оказаться на одной из многочисленных ступенек среднего класса. Фелипе заранее предупредил Виктора и Росер: в доме родителей их будут рассматривать, словно зверей в цирке, потому что там соберутся консерваторы, люди религиозные и нетерпимые, однако неукротимое любопытство вынудит их принять испанцев с присущим чилийцам гостеприимством. Так и случилось. Никто не спрашивал у них ни о Гражданской войне, ни о причинах изгнания отчасти по неведению — Фелипе утверждал, что если представители его семейства что-нибудь и читают, то разве что несколько строчек в газете «Меркурий», — но по большей части из тактичности — не хотели ставить гостей в неудобное положение. На Виктора внезапно напала подростковая застенчивость, которую, как ему казалось, он уже преодолел, и он почти весь вечер простоял в углу гостиной во французском стиле, между двух кресел в стиле Людовика XV, обитых шелком цвета мха, и либо молчал, либо отвечал коротко и односложно. Росер, напротив, чувствовала себя как рыба в воде и, не заставляя себя упрашивать, играла на пианино веселые песенки, которые с радостью подхватывали те из присутствующих, кто уже достаточно выпил. На кого больше всех Далмау произвели впечатление, так это на Офелию. То малое, что она знала о них, основывалось на комментариях Хуаны, и девушка представляла себе парочку мрачных советских чиновников, несмотря даже на рассказ Матиаса о том, как он хорошо пообщался с испанцами, когда выдавал им визы на «Виннипеге». Росер буквально излучала уверенность в себе, но без тщеславия или высокомерия. Находясь в окружении дам, одетых в униформу чилийского высшего света — черное платье и длинная нить жемчуга, — она объяснила им, что пасла коз, работала в пекарне и в швейной мастерской, прежде чем стала зарабатывать на жизнь игрой на фортепиано. Она говорила об этом с такой естественностью, словно делала это все по собственной прихоти. Затем она села за инструмент и окончательно покорила всех. Офелия почувствовала зависть и стыд одновременно, сравнив собственное существование невежественной и праздной сеньориты с жизнью Росер, которая была всего лишь на пару лет ее старше, как сказал Фелипе, но прожила уже не одну жизнь. Она вышла из нищеты, пережила личное горе, потери и отчаяние изгнания, она была матерью и женой, пересекла океан и оказалась на чужой земле, разрываясь между прошлым и будущим, и она ничего не боялась. Офелии хотелось стать такой же достойной, сильной и храброй, как она. Словно угадав ее мысли, Росер предложила ей подышать воздухом, и обе, спасаясь от жары, вышли на балкон, где можно было поговорить немного наедине. Росер призналась, что Рождество в разгар лета кажется ей чем-то невероятным. Неожиданно для себя Офелия поведала Росер о своей мечте уехать в Париж или в Буэнос-Айрес и посвятить себя живописи, но это чистое безумие, поскольку она имела несчастье родиться женщиной, то есть пленницей семьи и общественных условностей. Но худшее препятствие, добавила Офелия, изобразив шутливую гримасу, чтобы не расплакаться, — это зависимость: ей никогда не заработать на жизнь рисованием. — Если у тебя призвание к живописи, рано или поздно ты все равно к ней придешь, и лучше бы пораньше. Почему обязательно нужно ехать в Париж или в Буэнос-Айрес? Тебе просто нужно взять себя в руки. Знаешь, ведь с игрой на фортепиано то же самое. Редко когда можно на это прожить, но попытаться все равно надо, — ответила Росер. В течение всего вечера Офелия не раз чувствовала на себе пристальный взгляд Виктора Далмау, куда бы они ни шла, но, поскольку он не покидал своего угла и не было никаких признаков, что он когда-нибудь к ней подойдет, девушка шепнула Фелипе, чтобы он представил их друг другу. — Это мой друг Виктор, из Барселоны. Он был ополченцем на Гражданской войне. — Вообще-то, я выполнял обязанности врача, оружие я в руках не держал, — пояснил Виктор. — Ополченцем? — переспросила Офелия, которая никогда не слышала этого слова. — Так называли бойцов еще до того, как они становились солдатами регулярной армии, — объяснил Виктор. Фелипе оставил их, и Офелия ненадолго оказалась наедине с Виктором, она попыталась завязать с ним разговор, но не находила ни одной общей темы и ни малейшего отклика с его стороны. Она спросила его про бар, потому что об этом упоминала Хуана, и с трудом вытащила из него несколько слов о том, что он собирается завершить медицинское образование, которое начал в Испании. В конце концов, устав оттого, что разговор не клеится, Офелия отошла от Виктора. Он же, однако, не переставал наблюдать за ней, хотя ее раскованность немного его смущала. Офелия также продолжала тайком изучать Виктора: ей нравилось его лицо аскета с орлиным носом и выступающими скулами, нервные руки с длинными пальцами, худоба и угловатость. Ей захотелось нарисовать его портрет, в черно-белых тонах на сером фоне, с винтовкой в руках и обнаженного. При этой мысли она покраснела; она никогда не рисовала обнаженную натуру, и то малое, что она знала об анатомии мужчины, она почерпнула в музеях Европы, где большинство статуй были либо изуродованы, либо гениталии у них были прикрыты фиговым листком. Наиболее смелые вызвали разочарование, например Давид Микеланджело, с его огромными ладонями и детской пиписькой. Она не видела Матиаса голым, но они часто ласкали друг друга, так что она довольно хорошо представляла себе, что скрывается у мужчин под брюками. Но чтобы судить, надо увидеть. Почему этот испанец хромает? Должно быть, боевое ранение героя. Надо спросить у Фелипе. Интерес Офелии к Виктору был взаимным. Он понял, что они люди с разных планет, что эта девушка особенная и совсем не похожа на женщин из его прошлого. Война изуродовала все, даже память. Может, когда-то и в Испании были девушки вроде Офелии, открытые, исполненные доверия к миру, с чистой, словно белый лист бумаги, жизнью, где они могли прописать свою судьбу каллиграфическим почерком без единой помарки, но ни одной такой он не помнил. Красота Офелии смущала Виктора, он привык видеть женщин, на которых наложила свой отпечаток либо бедность, либо война. Офелия показалась ему высокой, потому что вся состояла из удлиненных линий, от шеи до ног, но, когда она подошла к нему, обнаружилось, что девушка достает ему только до подбородка. Ее пышные волосы разных оттенков каштанового цвета были перехвачены черной бархатной лентой, губы чуть приоткрыты, словно во рту слишком много зубов, и накрашены ярко-красной помадой. Но более всего притягивали взгляд ее голубые, широко расставленные глаза под аккуратно вычерченной линией бровей и отрешенное выражение лица, как у человека, который смотрит на море. Для себя Виктор объяснил это тем, что в жилах Офелии течет кровь басков. После ужина вся семья в полном составе, с детьми и прислугой, отправилась в кортеже на Рождественскую мессу в ближайшую церковь. Семью дель Солар удивило, что Далмау, предположительно атеисты, отправились вместе с ними, кроме того, Росер повторяла тексты на латыни, которой когда-то ее научили монахини. По дороге Фелипе взял Офелию под руку, немного отстал от остальных и строго произнес: — Будешь строить глазки Далмау, скажу отцу, поняла? Посмотрим, как он отреагирует на то, что ты положила глаз на женатого мужчину без гроша в кармане. Девушка сделала вид, что не понимает, о чем говорит брат, словно ей и в голову ничего подобного не приходило. Фелипе не стал делать такого же предупреждения Виктору, чтобы не унижать его, но решил предпринять все возможное, чтобы помешать испанцу видеться с сестрой. Их с Офелией взаимное притяжение было таким сильным, что, без сомнения, и остальные это заметили. Он оказался прав. Поздно вечером, когда Виктор зашел в комнату к Росер, где она спала вместе с Марселем, чтобы пожелать ей спокойной ночи, Росер предостерегла его от попыток встать на скользкий путь. — Эта девушка недосягаема. Выкинь ее из головы, Виктор. Ты никогда не будешь принадлежать к их кругу, тем более к их семье. — И это самое меньшее. Есть куда большие несообразности, чем классовые различия. — Разумеется. Ты беден, а значит, в глазах их закрытого клана крайне несимпатичен и подозрителен с точки зрения морали. — Ты забываешь главное: у меня жена и ребенок. — Мы можем развестись. — В этой стране разводы недопустимы, Росер, и, как говорит Фелипе, это никогда не изменится. — Ты хочешь сказать, мы связаны навсегда?! — воскликнула Росер в ужасе. — Могла бы среагировать как-нибудь помягче. Пока мы живем здесь, мы по закону муж и жена. Вернемся в Испанию — разведемся, и все дела. — Но это может произойти очень не скоро, Виктор. Так или иначе, мы обустроимся здесь. Я хочу, чтобы Марсель рос как чилиец. — Пусть так, если ты этого хочешь, но наш родной дом всегда, к нашей чести, будет каталонским. — Франко запретил говорить на каталонском, — напомнила Росер.