— Неполная исповедь — все равно что не исповедаться совсем. — Вы умираете от любопытства, правда, падре? — улыбнулась Офелия. — Не будь дерзкой! Моя обязанность как священника — вести тебя по пути добра. Думаю, ты об этом знаешь. — Да, падре, и я очень благодарна вам за это. Прямо не знаю, что бы я делала без вашей помощи в моем положении, — произнесла она так смиренно, что ирония прошла незамеченной. — Вот именно, дочь моя. Кроме всего прочего, тебе повезло. У меня для тебя хорошие новости. Я провел обширнейшую работу в поисках наилучшей супружеской пары для твоего младенца и могу успокоить тебя, кажется, я такую нашел. Они люди добрые, трудолюбивые, не стесненные в средствах и, разумеется, католики. Большего я тебе сказать не могу, но ты не волнуйся, я позабочусь и о тебе, и о твоем мальчике. — Это девочка. — Откуда ты знаешь? — вскинулся святой отец. — Я видела ее во сне. — Сны — это всего лишь сны. — Бывают вещие сны. Впрочем, будь что будет, мальчик родится или девочка, я мать и собираюсь растить своего ребенка сама. Забудьте об усыновлении, падре Урбина. — Ради Бога, что ты говоришь?! Воля Офелии была несокрушима. Доводы и угрозы священника оставили ее невозмутимой, а позднее, когда в монастырь прибыли мать и брат Фелипе, чтобы попытаться ее разубедить, подкрепив свои соображения авторитетом Богоматери, она выслушала их молча, проявляя легкое любопытство, словно они говорили на языке фарисеев; впрочем, череда строжайших нареканий и устрашающих пророчеств все-таки произвела эффект, а возможно, Офелия просто подхватила один из тех вирусов, которые каждую зиму убивают десятки стариков и детей. У нее поднялась температура, в бреду она вспоминала сирен, мучилась от боли в спине и задыхалась от кашля, из-за которого не могла ни есть, ни спать. Врач, которого привез Фелипе, прописал Офелии настойку опия, смешанную с красным вином, и какие-то лекарства в синих флаконах, без названий, но под номерами. Монахини поили больную отварами из трав, собранных в саду, и прикладывали горячие компрессы из льняного семени для прилива крови. Через неделю вся грудь у Офелии была в ожогах от компрессов, но самочувствие улучшилось. Она встала с постели и с помощью двух послушниц, которые ухаживали за ней днем и ночью, маленькими шажками добрела до небольшой монастырской рекреации, где монахини собирались в редкие, свободные от трудов минуты; это была приятная, очень светлая комната с деревянным, натертым до блеска полом и уставленная кадками с растениями, а в центре помещалась статуя Святой Девы Кармен, покровительницы Чили, с младенцем Иисусом на руках, оба в коронах из позолоченной латуни. Там Офелия просидела все утро в кресле, укрытая одеялом, вперив отсутствующий взгляд в окно, на затянутое облаками небо, и возносясь в райские кущи под влиянием волшебной субстанции из опия и алкоголя. Через три часа, когда послушницы помогали ей подняться с кресла, они увидели на сиденье пятно и струйку крови, стекавшую у беременной по ногам. В соответствии с указаниями падре Урбины вызвали не врача, а Оринду Наранхо. Женщина появилась и, сохраняя выражение лица опытного профессионала и свойственную ей жалостливую интонацию, объявила, что роды могут начаться в любую минуту, несмотря на то что, по ее подсчетам, оставалось еще две недели. Она велела монахиням уложить роженицу в постель, приподнять ей ноги и прикладывать пеленку, смоченную холодной водой, к животу. — Молитесь, сердце едва прослушивается, ребенок очень слабый, — добавила она. По собственной инициативе монахини попытались остановить кровотечение у Офелии чаем с корицей и теплым молоком с семенами горчицы. Как только падре Урбина получил от акушерки первую информацию, он велел Лауре дель Солар отправиться в монастырь и быть рядом с дочерью. Это хорошо для обеих женщин и поможет и матери, и дочери обрести мирный настрой. Лаура заметила, что они, вообще-то, ни с кем не воюют, но священник объяснил ей, что Офелия враждебно настроена ко всем, включая Господа Бога. Лауре отвели такую же келью, как и ее дочери, и впервые в жизни она испытала глубокий душевный покой религиозной жизни, которую всегда хотела вести. Она сразу же привыкла к ледяным сквознякам монастыря и к строгому распорядку обрядов. Она вставала с постели еще до рассвета, чтобы приветствовать восход солнца в часовне, вознося хвалу Господу, причащалась во время семичасовой мессы, в тишине ела монастырскую еду — суп, хлеб и сыр, — пока какая-то из монахинь читала вслух наставления на день. Вечерние часы, предназначенные для личных дел, Лаура посвящала медитации и молитвам, а когда наступала ночь, участвовала в вечернем богослужении. Ужин тоже проходил в молчании и был столь же непритязательным, как и обед, но дополнялся каким-нибудь рыбным блюдом. Лаура чувствовала себя счастливой в этом убежище женщин, и даже муки голода и отсутствие десертов были ей в удовольствие, поскольку таким образом она рассчитывала сбросить вес. Ей нравился чудесный сад, высокие, просторные галереи, где шаги отдавались звонко, словно звуки кастаньет, запах воска и ладана в часовне, скрип тяжелых дверей, звон колоколов, пение монахинь, шелест сутан и шелест молитв. Мать настоятельница освободила ее от работы в огороде, в швейной мастерской, в кухне и в прачечной, чтобы она занималась только физическим и душевным состоянием Офелии, которую, по наущению падре Урбины, следовало уговорить решиться на усыновление, чтобы ребенок, родившийся от похоти, был узаконен и дал бы ей возможность начать жизнь заново. Офелия выпивала пару чашек волшебного эликсира и дремала, словно неподвижная кукла, на матрасе из конского волоса, окруженная заботами послушниц и монотонным воркованием убаюкивающего голоса матери, хотя и не понимала, о чем та говорит. Падре Урбина был так любезен, что навещал их время от времени, и однажды, лишний раз убедившись в упорстве этой сбившейся с пути девушки, повел Лауру дель Солар прогуляться с ним по саду под зонтом, поскольку сыпал мелкий, словно роса, дождик. Ни тот ни другой никогда никому не говорили, о чем они там беседовали. Роды, как Офелии потом рассказывали, были долгими и тяжелыми, но благодаря эфиру, морфию и таинственным снадобьям Оринды Наранхо, погрузившим девушку в блаженное бессознательное состояние, продлившееся до конца недели, не оставили в ее памяти никакого следа, будто она их и не переживала вовсе. Когда же Офелия очнулась, то была до того потеряна, что никак не могла вспомнить собственное имя. Донья Лаура, утопая в слезах, непрестанно молилась и призвала падре Урбину, чтобы тот сообщил Офелии недобрую весть. Как только влияние наркотиков ослабло и девушка достаточно окрепла, чтобы спросить, как все прошло и где ее новорожденная дочь, падре появился в изножье ее кровати. — Ты родила мальчика, Офелия, — произнес священник как можно более сострадательным тоном, — но Господь в мудрости своей прибрал его к себе через несколько минут после его появления на свет. Падре объяснил ей, что ребенок задохнулся, так как шея была обмотана пуповиной, но, к счастью, его успели окрестить, и он попадет не в огненный эмпирей, а на Небо к ангелам. Господь избавил невинное дитя от страданий и унижений земной жизни и в своей бесконечной милости побуждает ее к смирению. — Молись усердно, дочь моя. Ты должна усмирить гордыню и следовать божественной воле. Моли Господа даровать тебе прощение и помочь нести твою тайну в тишине и с достоинством всю оставшуюся жизнь. Урбина хотел утешить Офелию цитатами из Священного Писания и собственными сентенциями, но она принялась выть, словно волчица, и биться в крепких руках послушниц, пытавшихся ее успокоить, до тех пор, пока ей опять не дали вина с настойкой опия. Так, выпивая стакан за стаканом, она прожила в полудреме две недели, и в конце этого срока сами монахини решили, что довольно с Офелии молитв и лечебных снадобий, пора возвращать ее в мир живых. Когда она встала на ноги, монахини убедились, что ее формы сильно опали и она снова стала похожа на женщину, а не на дирижабль. За матерью и сестрой в монастырь приехал Фелипе. Офелия захотела посмотреть на могилку сына, так что они поехали за город, на маленькое кладбище в соседнем поселке, и там она возложила цветы возле деревянного креста с датой смерти, но без имени, где упокоилось дитя, не начавшее жить. — Как же мы оставим его здесь одного? Слишком далеко ходить навещать, — всхлипывала Офелия. По возвращении на улицу Мар-дель-Плата Лаура не стала рассказывать мужу обо всем, что произошло в последние несколько месяцев, полагая, что Фелипе уже ввел его в курс дела, и еще потому, что Исидро, верный своей практике держаться подальше от всякого вздора, присущего женщинам его семьи, предпочитал знать о случившемся как можно меньше. Он поцеловал дочь в лоб, как делал это по утрам всю жизнь; он прожил еще двадцать восемь лет, но так до самой смерти ни разу и не спросил о внуке. Лаура же продолжала искать утешения в церкви и в десертах. Малыш Леонардо доживал последний этап своей короткой жизни и полностью завладел вниманием матери, Хуаны и прочих членов семьи, так что все оставили Офелию в покое, и она в одиночестве предавалась печали. Семейство дель Солар никогда не было уверено, что им удалось избежать скандала в связи с беременностью Офелии, поскольку сплетни такого рода разлетались, словно перелетные птицы, по всему семейному клану. Офелия не влезала ни в одно свое девичье платье, и необходимость что-то купить или кого-то послать за покупками немного отвлекали ее от перенесенного горя. Она плакала по ночам, когда воспоминание о ребенке было таким явным, что она чувствовала, будто он толкается ножками у нее в животе, а из сосков у нее капает молоко. Она возобновила занятия живописью, на этот раз всерьез, и снова стала бывать в обществе, не переставая ощущать на себе любопытные взгляды и слышать перешептывания за спиной. Слухи дошли до Парагвая, но Матиас Эйсагирре не придал им значения, как всегда поступал с подобными наговорами и сплетнями, пришедшими из его страны. Когда он узнал, что Офелия заболела и ее увезли за город, он пару раз написал ей и, поскольку она не ответила, отправил телеграмму Фелипе, интересуясь здоровьем его сестры. «Все идет нормально», ответил ему Фелипе. Кому-то другому это показалось бы подозрительным, только не Матиасу; он вовсе не был глуп, как считала Офелия, но был на редкость добрым человеком. В конце года этот упорный претендент добился разрешения оставить службу на месяц и провести отпуск в Чили, спасаясь от влажной жары и ураганных ветров Асунсьона. Он прибыл в Сантьяго в декабре, в четверг, а в пятницу уже стоял у дверей дома во французском стиле на улице Мар-дель-Плата. Хуана Нанкучео, увидев его, испугалась, она подумала, что сейчас появятся карабинеры и арестуют малышку Офелию за то, что та натворила, но у Матиаса были совсем иные намерения, в кармане у него снова лежало бриллиантовое кольцо его прабабушки. Хуана провела его по сумеречным комнатам дома, поскольку летом жалюзи всегда держали плотно закрытыми, и еще потому, что в доме соблюдали траур по безвременно ушедшему Леонардо. В комнатах, обычно уставленных букетами, не было ни цветов, ни аромата привезенных из загородного поместья персиков и дынь, разносившегося в прежние времена по всему дому, по радио не звучала музыка и даже собаки не выбежали приветствовать гостя — со всех сторон его окружало лишь нагромождение французской мебели и старинных картин в золоченых рамах. Матиас нашел Офелию на террасе среди камелий; они сидела под тентом в соломенной шляпе, защищавшей ее лицо от солнца, и рисовала пером и китайской тушью. На минуту он остановился, любуясь ею, влюбленный, как и раньше, не замечая лишних килограммов, от которых ей пока не удалось избавиться. Офелия встала и отступила на шаг, она никак не ожидала его появления. Впервые она увидела в Матиасе человека, обладавшего многими достоинствами, каким он и был на самом деле, а не двоюродного брата, вечно страдающего и на все ради нее готового, над которым она насмехалась десять с лишним лет. В последние месяцы она много думала о нем и пришла к выводу, что потерять этого человека означало бы для нее заплатить за свои ошибки. Те черты характера Матиаса, которые раньше раздражали ее, вдруг превратились в прекрасные качества. Ей показалось, он изменился, стал более зрелым и основательным и еще более привлекательным, чем был прежде. Хуана принесла им холодного чаю и пирожные со взбитыми сливками, а сама спряталась за кустами рододендрона, пытаясь услышать, о чем они говорят. В соответствии с ее положением в доме она должна быть хорошо осведомлена обо всем, что происходит в семье, не раз говорила Хуана Фелипе, когда тот упрекал ее за то, что она подслушивает под дверью. «И зачем только Офелия разбила сердце этому юноше Матиасу? Он такой хороший, он не заслуживает таких страданий. Вот вам, мой маленький Фелипе, вы только захотите спросить о Матиасе, как я тут же расскажу вам, что у них там с Офелией. И во всех подробностях, представьте себе». Матиас молча слушал исповедь Офелии, вытирая платком пот с лица и задыхаясь от приторного аромата роз и жасмина, долетавшего из сада. Когда она закончила, ему понадобилось довольно много времени, чтобы прийти в себя и сделать вывод, что на самом деле ничего не изменилось: Офелия как была, так и осталась самой прекрасной женщиной на свете, единственной, которую он всегда любил и будет любить до конца своих дней. Он хотел объяснить ей это так же красноречиво, как делал в письмах, но ему не хватало подходящих слов. — Прошу тебя, Офелия, выходи за меня замуж. — Ты не слышал, что я тебе говорила? И ты не спросишь меня, кто отец ребенка? — Мне это не важно. Важно лишь то, любишь ли ты его до сих пор. — То была не любовь, Матиас, а болезнь. — Значит, к нам это не имеет отношения. Я понимаю, тебе нужно время, чтобы восстановиться, хотя, думаю, никто не может до конца восстановиться, потеряв ребенка, но я буду ждать до тех пор, пока ты не почувствуешь себя готовой. Он достал из кармана черную бархатную коробочку и осторожно поставил ее на чайный поднос. — Ты бы сказал то же самое, если бы я встретила тебя с узаконенным ребенком на руках? — спросила она с вызовом. — Конечно да. — У меня такое впечатление, что тебя совсем не удивил мой рассказ, наверное, до тебя уже дошли все сплетни, Матиас. Моя подмоченная репутация опережает меня, куда бы я ни пошла. Она может разрушить твою карьеру дипломата и всю твою жизнь. — Это мои проблемы. Из-за кустов рододендрона Хуана Нанкучео не могла видеть, как Офелия взяла бархатную коробочку, поставила ее себе на ладонь и молча стала рассматривать, словно это был египетский скарабей. Хуана ничего не слышала. Она не решалась высунуться из кустов, но, когда ей показалось, что пауза слишком затянулась, она вышла из своего укрытия и возникла перед молодыми людьми, якобы чтобы унести поднос. И тут она увидела кольцо на безымянном пальце Офелии. Они хотели сыграть свадьбу без шума, но для Исидро дель Солара это было равнозначно признанию вины. К тому же свадьба дочери — прекрасная возможность выполнить светские обязанности и заодно утереть нос всем этим недоноскам, кто распускал сплетни про Офелию. Сам он их не слышал, но ему не раз казалось, что в «Союзе» у него за спиной пересмеиваются. Хлопоты потребовались минимальные, поскольку для новобрачных все было приготовлено еще в прошлом году, включая простыни и скатерти с вышитыми инициалами обоих. Они вновь поместили объявление в газете среди светских новостей, а портниха спешно взялась шить подвенечное платье, похожее на то, что было раньше, но гораздо большего размера. Падре Висенте Урбина удостоился чести провести свадебную церемонию; одно только его присутствие способствовало восстановлению репутации Офелии. Подготавливая пару к таинству брака путем строгих предупреждений и мудрых советов, он деликатно обошел стороной прошлое невесты, но она не отказала себе в удовольствии сообщить священнику, что Матиас все знает и что они вместе понесут груз ее тайны всю оставшуюся жизнь. Перед тем как отправиться в Парагвай, Офелия захотела пойти на кладбище, где был похоронен ее сын, и Матиас пошел вместе с ней. Они поправили белый крест, возложили на могилку цветы и помолились. — Однажды, когда у нас будет собственное место на Католическом кладбище, мы перенесем туда прах малыша, чтобы он был с нами, как и должно быть, — пообещал Матиас. Они провели неделю медового месяца в Буэнос-Айресе и потом по суше отправились в Асунсьон. Этих дней для Офелии оказалось достаточно, чтобы убедиться: выйти замуж за Матиаса — одно из лучших решений в жизни. «Я буду любить его, как он того заслуживает, буду ему верна и сделаю его счастливым», — пообещала она себе. И наконец этот мужчина, упрямый и терпеливый как бык, переступил порог своего дома, обустроенного тщательно и роскошно, держа на руках свою жену. Она весила больше, чем он ожидал, но сил у него хватило. Часть третья ВОЗВРАЩЕНИЕ К КОРНЯМ IX 1948–1970 У всех людей есть право на землю и на жизнь и право есть свой хлеб… Пабло Неруда, «Ода хлебу», из книги «Оды о главном» Летом 1948 года семья Далмау положила начало традиции, продолжавшейся последующие десять лет. Росер с Марселем провели февраль в арендованном домике на берегу моря, а Виктор остался работать в городе и приезжал к ним в конце недели, как это делало большинство чилийских мужчин его круга, которые хвастались тем, что не могут позволить себе отпуск, поскольку незаменимы на работе. В этом желании мужчин, находившихся вдали от своих семей, наслаждаться летней свободой, словно они на несколько месяцев снова стали холостяками, Росер видела еще одно проявление креольского мачизма[27]. Если бы Виктор отсутствовал в больнице целый месяц, это выглядело бы странно, но сам он говорил, что основная причина, по которой он не хочет оставаться в домике на берегу, — это тяжелые воспоминания о лагере беженцев в Аржелес-сюр-Мер. Он не предполагал когда-либо еще ступить на песчаный берег. Как раз в феврале Виктору представился случай оказать ответную услугу Пабло Неруде за то, что тот когда-то выбрал его из многих других испанцев и помог вместе с Росер и Марселем эмигрировать в Чили. Республика выдвинула поэта в сенаторы, и он враждебно относился к нынешнему президенту Чили, который был ярым противником Коммунистической партии, хотя именно она помогла ему прийти к власти. Неруда не скупился на ругань в адрес этого человека, которого называл «продуктом политической кухни», предателем и «презренным, озлобленным, ничтожным вампиром», за что был обвинен правительством в оскорблении личности и клевете, уволен с должности сенатора и неоднократно подвергался преследованию полиции. Однажды в больнице, где работал Виктор, появились двое руководителей Коммунистической партии, которая вскоре была объявлена вне закона; они хотели с ним поговорить. — Как вы знаете, есть приказ арестовать нашего товарища Пабло Неруду, — сказали они ему. — Я читал об этом в сегодняшней газете. И с трудом в это верю. — Его надо спрятать на какое-то время. Мы полагаем, эта ситуация скоро разрешится, а если нет, мы найдем способ переправить его за границу.