— Мне осталось жить меньше года, и мне все равно где. Умирать так умирать, и дело с концом. Скоро я отдохну. — А вот моя бедная мать так не думала… — Донья Лаура страдала от чувства вины и потому боялась умирать. — Ради бога, Хуана, какое еще чувство вины могло быть у моей матери? — Она поэтому все время плакала. — У нее ум был расстроен, и она была одержима Леонардо, — сказал Фелипе. — Леонардо? — Ну да, Малышом. — Нет, мой маленький Фелипе, она не вспоминала о Малыше. Она плакала по ребенку Офелии. — Я не понимаю тебя, Хуана. — Помните, она забеременела еще до замужества? Так вот, ребенок не умер, как тогда сказали. — Но я сам видел могилу! — Там пусто. Это была девочка. Ее взяла та женщина, не помню, как ее звали, повитуха. Мне рассказала об этом донья Лаура, потому она и плакала, но она во всем слушалась падре Урбину, так что они украли ребенка у Офелии. Она всю жизнь хранила в себе этот обман, это было у нее как гнойник. Фелипе был склонен отнести эту мрачную историю к бредовым высказываниям матери или почтенному возрасту Хуаны и потому посчитал сказанное абсурдом; кроме того, он подумал, если это правда, то лучше о ней не знать, потому что рассказать сейчас об этом Офелии — значит поступить жестоко и необдуманно, однако Хуана твердо сказала ему, что обещала донье Лауре найти девочку, чтобы отправиться на Небеса, а не оказаться на вечные муки в чистилище, а обещания, данные умирающим, надо свято выполнять. Тогда же он понял, что отговорить Хуану невозможно и придется взять на себя труд все рассказать Офелии, пока она и остальные члены семьи сами не занялись расследованием. Он обещал Хуане навести справки и обо всем ее информировать. — Начнем со священника, мой маленький Фелипе. Я пойду к нему с вами. Он не смог ей отказать. Соучастие, соединявшее их на протяжении восьмидесяти лет, и уверенность, с которой она толковала свои намерения, вынудили его подчиниться. Падре Урбина к тому времени отошел от своих обязанностей, он жил в приюте для престарелых священников, на попечении монахинь. Было нетрудно найти его и договориться о встрече; он был вполне в своем уме и прекрасно помнил своих старинных прихожан, особенно семью дель Солар. Он принял Фелипе и Хуану, извинившись, что не смог лично соборовать донью Лауру, поскольку перенес операцию на кишечнике и потом долго выздоравливал. Фелипе без околичностей передал ему все то, что рассказала Хуана. Учитывая свой опыт адвоката, он подготовился к трудному диалогу, чтобы припереть прелата к стене и вынудить исповедаться, однако этого не потребовалось. — Я сделал как лучше для семьи. Я всегда очень внимательно относился к выбору приемных родителей. В первую очередь они должны были быть добропорядочными католиками, — сказал падре Урбина. — Вы хотите сказать, что случай с Офелией не единственный? — Девушек, забеременевших вне брака, как Офелия, было много, но такая упрямая — она одна. Обычно все соглашались избавиться от младенцев. А что еще им оставалось делать? — То есть других вам не приходилось обманывать, чтобы украсть новорожденное дитя? — Я не позволю вам меня оскорблять, дон Фелипе! То были девушки из хороших семей. Моей обязанностью было защитить их и избежать скандала. — Вы сами и есть скандал, под защитой Церкви вы совершили преступление, лучше сказать, множество преступлений. За такое сажают в тюрьму. Вы уже в том возрасте, когда вас нельзя заставить платить за последствия, но я требую, чтобы вы сказали мне, кому отдали девочку Офелии. И учтите, я пойду до конца. Висенте Урбина не записывал ни данные семей, в которые отдавал детей, ни данные младенцев. Он лично осуществлял сделку; повитуха Оринда Наранхо занималась только родами и к тому же давным-давно умерла. Тогда вмешалась Хуана Нанкучео и сказала, что, со слов доньи Лауры, девочку отдали каким-то немцам на юге страны. Падре Урбина об этом сразу же забыл, но бабушка новорожденной запомнила. — Немцам, говоришь? Тогда, должно быть, это кто-то из Вальдивии, — пробормотал епископ. Фамилию он не помнил, но был уверен, что девочка попала в достойную семью и ни в чем не нуждается; то были люди с достатком. Это замечание навело Фелипе на мысль о денежных махинациях — что-то вроде круговой поруки; короче говоря, монсеньор занимался продажей детей. Впрочем, он оставил свои намерения вытянуть что-либо из падре и сконцентрировался на том, чтобы проследить путь подношений, полученных церковью через Висенте Урбину в те времена. Будет трудно добраться до этой бухгалтерии, однако шанс есть; надо обратиться к знающему человеку. Он предположил, что деньги всегда оставляют след, и не ошибся. Пришлось ждать восемь месяцев, прежде чем он наконец собрал всю необходимую информацию. Он был в ту пору в Лондоне, где его, несмотря на расстояние, донимала посланиями из двух строчек, написанных на почтовых открытках, испещренных чудовищными грамматическими и орфографическими ошибками, Хуана Нанкучео, напоминая ему о взятой на себя ответственности. Старая женщина писала их с огромных трудом и отправляла тайком, поскольку решила хранить секрет до тех пор, пока Фелипе не решит проблему. Он отвечал ей, что нужно быть терпеливой, но она не могла следовать этому совету, поскольку вела счет дням, которые ей оставались на этом свете; прежде чем уйти, она должна найти потерянную девочку и избавить донью Лауру от чистилища. Фелипе спросил, откуда Хуана может знать точную дату своей смерти, и та ответила, что этот день она обвела красным кружочком в календаре, который висит на кухне. Она переехала в дом Офелии, впервые в жизни не работала и занималась собственными похоронами. В одну из пятниц декабря Фелипе получил по почте отчет о денежных поступлениях, полученных падре Висенте Урбиной в 1942 году. Сведения, привлекшие его внимание, относились к Вальтеру и Хельге Шнаке, согласно его информатору, владельцам процветающей мебельной фабрики, имевшей множество филиалов в разных городах на юге страны, которыми руководили их сыновья и зять. Как и говорил Урбина, семья была состоятельная. Настал час снова ехать в Чили и встретиться с Офелией. Фелипе нашел сестру в мастерской, где она смешивала краски, точнее, в промерзлом сарае, где пахло скипидаром и повсюду свисали кружева паутины; она еще больше располнела, была в каких-то лохмотьях, поверх которых носила ортопедический корсет, потому что у нее болела спина, а на голове красовались немытые заросли седых волос. Хуана сидела в углу в пальто, холщовой шляпе и в перчатках и была такая, как всегда. — Не похоже, что ты собралась умирать, — приветствовал ее Фелипе, целуя в лоб. Он тщательно приготовил сочувственные слова, намереваясь сообщить сестре о том, что у нее есть дочь, но витиеватая речь не понадобилась, поскольку это открытие вызвало в ней лишь смутное любопытство, как будто речь шла о посторонних сплетнях. — Я думаю, ты хочешь с ней познакомиться, — сказал Фелипе. Офелия ответила, что придется немного подождать, поскольку она занята в одном проекте настенной живописи. Тогда вмешалась Хуана и сказала, что в таком случае она поедет одна, потому что хочет увидеть девочку собственными глазами и умереть со спокойной душой. В результате они поехали втроем. Хуана Нанкучео видела Ингрид только один раз. Успокоившись после этого единственного визита, она пообщалась с доньей Лаурой, как делала каждый вечер между двумя молитвами, и объяснила той, что ее внучка нашлась, она искупила свою вину и теперь может перебираться на Небеса. До обозначенной на календаре даты оставалось двадцать четыре дня. Она легла на кровать, окруженная фигурками святых в изголовье и фотографиями любимых людей — все из семьи дель Солар, — и приготовилась умереть от голода. Больше она не ела и не пила, только иногда смачивала кусочком льда пересохшие губы. Она ушла без волнений и боли за несколько дней до предполагаемого дня. — Она поторопилась, — сказал безутешный Фелипе, чувствуя себя осиротевшим. Он отверг обычный сосновый ящик, купленный Хуаной, который стоял у нее в комнате в ногах кровати, и похоронил в гробу орехового дерева с бронзовыми заклепками в фамильной усыпальнице дель Соларов, рядом со своими родителями. На третий день буря наконец улеглась, выглянуло солнце, бросая вызов зиме, и тополя, защищавшие дом Виктора Далмау, словно часовые, встретили рассвет чисто умытые. Снег покрывал вершины гор и отражал фиолетовый цвет безоблачного неба. Обе большие собаки с удовольствием стряхнули с себя спячку вынужденного заточения, рыскали по мокрому саду и радостно возились в грязи, но маленький пес, который по собачьим годам был так же стар, как и его хозяин, остался лежать у камина. Ингрид Шнаке провела эти дни с Виктором не столько из-за непогоды — она привыкла к дождям у себя на юге, — но чтобы продлить первую встречу их знакомства. Она тщательно обдумывала ее несколько месяцев и твердо заявила мужу и детям, что они с ней не поедут. — Я должна была сделать это одна, это понятно. Мне было трудно, ведь я впервые куда-то отправилась одна, и я не знала, как вы меня примете, — сказала она Виктору. В отличие от общения с матерью, с которой она так и не смогла преодолеть расстояние в пятьдесят лет неведения, они с Виктором сразу же стали друзьями, хотя он и не был ей так близок, как Вальтер Шнаке, ее обожаемый приемный отец, единственный, кого она признавала своим настоящим папой. — Он совсем старенький, Виктор, он может умереть в любую минуту, — рассказывала она ему. Ингрид и Виктор открыли, что оба находят утешение в игре на гитаре, болеют за одни и те же команды, обожают читать детективы и знают на память множество стихов Неруды, она — из любви, он — по зову крови. Но это были не единственные общие признаки; оба были склонны к меланхолии, с которой он старался справиться, погружаясь в работу, а она — с помощью антидепрессантов, стараясь укрыться в неизменной надежности своей семьи. Виктор сожалел о том, что дочь унаследовала именно эту черта его характера, лучше бы ей передались артистизм и небесно-голубые глаза Офелии. — Когда у меня депрессия, мне помогает только любовь, — сказала ему Ингрид, добавив, что в этом у нее никогда не было недостатка. Она была любимицей родителей, к ней прекрасно относились младшие братья, и она была замужем за мужчиной огромного роста, кожа у которого была цвета меда и который мог поднять ее одной рукой и подарить ей преданную, как у большой собаки, любовь. В свою очередь Виктор рассказал ей, что любовь Росер помогала ему и защищала от нахлынувшей печали, которая преследовала его, словно враг, и порой наваливалась грузом тяжких воспоминаний. Без Росер он чувствовал себя потерянным, огонь внутри его погас, и остался лишь пепел сожалений. Исповедь, рассказанная прерывистым голосом, удивила его самого, ведь он никогда не упоминал о холодной пустоте в сердце, даже в разговорах с Марселем. Он чувствовал, что душа его замерла. В нем прочно обосновались старческие мании, каменная тишина и одиночество вдовца. Он не виделся с немногими друзьями, которые у него были, не искал партнеров по шахматам или по игре на гитаре, и он покончил с воскресными приглашениями гостей на жаркое, какие практиковал когда-то. Он продолжал работать, и это вынуждало его общаться с пациентами и студентами, но это происходило как бы на расстоянии, словно он видел их на экране. За годы, проведенные в Венесуэле, он думал, что окончательно преодолел свою суровость, которая была главной чертой его характера еще с молодых лет, словно он носил траур по страданиям, насилию и всему мировому злу. Счастье казалось ему неприличным перед лицом всеобщей катастрофы. В Венесуэле, этой теплой и зеленой стране, влюбленный в Росер, он победил стремление погрузиться в печаль, что вовсе не было покровом достоинства, но скорее презрением к жизни, как то и дело повторяла Росер. Однако суровость вернулась к нему во всей своей беспощадности; без Росер она иссушила его душу. Он воодушевлялся только в обществе Марселя и зверей. — Печаль — мой враг, и она завладела пространством вокруг меня, Ингрид. И потому в те годы, что мне еще остались, я окончательно превращусь в отшельника. — Это все равно что умереть при жизни, Виктор. Делайте, как я. Не ждите своего врага, чтобы от него защищаться, но выйдите ему навстречу. Мне понадобился год, чтобы научиться этой терапии. — Но что у тебя за причины для грусти, девочка? — Тот же вопрос задает мне муж. Не знаю, Виктор, думаю, для этого не нужны причины, это свойство характера. — Изменить характер очень трудно. Мне уже поздно это делать, остается только принимать себя таким, какой я есть. Мне исполнилось восемьдесят лет в тот день, когда ты приехала. Это возраст для воспоминаний, Ингрид. И для того, чтобы составить опись своей жизни, — ответил он. — Простите, если покажусь вам бестактной, но вы можете рассказать мне, что там, в вашей описи? — Моя жизнь — это серия перемещений, я переплыл с одной стороны земли на другую. Я был чужаком, не зная, что у меня глубокие корни… Мой дух тоже много путешествовал. Только мне кажется, бесполезно сейчас предаваться размышлениям; нужно было делать это много лет назад. — Я полагаю, никто не задумывается о своей жизни в молодости, Виктор. Большинство людей не думают об этом вообще. Моим родителям, а им за девяносто, такое даже в голову не приходит. Они живут сегодняшним днем и всем довольны. — А мне жаль, что подобную опись я делаю в старости, Ингрид, когда у меня уже нет времени исправить ошибки. — Прошлое не изменить, но, может, стоит удалить плохие воспоминания… — Послушай, Ингрид, события наиболее важные, определяющие судьбу, почти всегда не в нашей власти. В моем случае, если подводить итог, моя жизнь обозначена Гражданской войной в молодости, позднее военным переворотом, лагерями для беженцев и изгнаниями. Я ничего этого не выбирал, все это просто обрушивалось на меня. — Но у вас был выбор в другом. Например, вы выбрали медицину. — Конечно, и это принесло мне огромное удовлетворение. Но знаешь, за что я благодарен больше всего? За любовь. Это для меня самое важное. Мне безумно повезло с Росер. Она всегда будет любовью всей моей жизни. Благодаря ей у меня есть Марсель. Отцовство — это тоже главное для меня, оно поддерживает во мне веру в лучшие человеческие качества, без Марселя эта вера рассеялась бы, как дым. Я видел слишком много жестокости, Ингрид, и знаю, на что могут быть способны люди. Твою мать я тоже очень любил, но это длилось не слишком долго. — Почему? Что все-таки произошло? — Было другое время. Чили и весь мир очень изменились за последние полвека. Нас с Офелией разделяла социальная и экономическая пропасть. — Но если вы так любили друг друга, надо было рискнуть… — Однажды она предложила мне бежать в какую-нибудь теплую страну и там любить друг друга под пальмами. Ты только представь! Офелия была страстно влюблена, и ей хотелось приключений, а я был женат и ничего не мог ей предложить, я знал, если она убежит со мной, то уже через неделю будет раскаиваться. Разве это была трусость с моей стороны? Я задавал себе этот вопрос тысячи раз. Вероятно, мне не хватило чуткости: я не задумывался над последствиями отношений с Офелией и причинил ей много вреда, не желая того. Я не знал, что она беременна, а она не знала, что родила девочку и что ее дочь жива. Если бы мы об этом знали, история была бы другая. Но мы не можем переиначить прошлое, Ингрид. В любом случае ты — дитя любви, можешь в этом не сомневаться. — Восемьдесят лет — прекрасный возраст, Виктор. Вы с лихвой выполнили все свои обязанности и теперь можете делать все, что душе угодно. — Что ты имеешь в виду, девочка? — Пуститься в какое-нибудь приключение, например. Мне всегда хотелось поехать в Африку на сафари. Я мечтаю об этом годы, и однажды, когда мой муж сможет выкроить для этого время, мы поедем. Вы можете снова влюбиться. Вы ничего не теряете, и это может быть здорово, так ведь? Виктору показалось, он слышит Росер в последние дни ее жизни, когда она говорила ему, что мы, люди, — парные существа, мы предназначены не для одиночества, но для того, чтобы отдавать и получать. И потому она настаивала на том, чтобы он не замыкался в себе, когда овдовеет, и нашел себе подругу. С неожиданной нежностью он вспомнил о Мече, соседке с открытым сердцем, подарившей ему кошку и приносившей помидоры со своего огорода, миниатюрной женщине, которая лепила фигурки толстых нимф. Он решил после отъезда дочери наведаться к Мече и принести ей остатки черного риса с кальмарами и крем по-каталонски. «Предстоит новое плавание», — подумал он. И так до самого конца. Благодарности Впервые я услышала о «Виннипеге», корабле надежды, еще в детстве от моего деда. Через много лет это знакомое название прозвучало в разговоре с Виктором Пей в Венесуэле, где мы оба находились в ссылке. В те времена я еще не была писательницей и не собиралась ею становиться, но история корабля с беженцами в качестве груза на борту врезалась мне в память. И вот теперь, сорок лет спустя после того разговора, я могу о ней рассказать.