Маран не поскупился: верно, меня задобрить захотел, чтобы помогла отвадить от себя князя и вернулась в клан, а может, Амаль приказал, — привез нас в большой, сразу видно, хороший столичный постоялый двор недалеко от торговых рядов. Длинный домище на два входа, двухъярусный, с затейливыми резными подзорами, наличниками и ставнями, нарядным крыльцом, коньком на высокой крыше, тоже сработанным искусно, — хоромы, одним словом. Вывеска так и вовсе с коваными завитушками и едва не аршинными буквами гласит: «Логово большого лиса». И лошади тут, и повозки, и даже кареты — невидаль в наших краях — не чета встречавшимся в дороге. И постояльцы здешние не в пример тем — весьма состоятельные. И прислуга у них не абы какая, а как на подбор. Нашу кибитку загнали под навес, а телеги с данью двинулись ко дворцу на горе. Нас, будущих невест, оробевших и притихших, отправили в этот большой дом. В котором тепло и чисто, и так вкусно пахнет мясом, хлебом и прочей вкуснятиной — не передать словами, да еще после походных «разносолов». Сглотнув слюну, я понадеялась, что за ужином долго дело не станет. Один из моих охранников оплатил постой и отнес в светлицу на втором ярусе дорожные сундуки — хвала Луне! — предназначенную мне одной! А вот Глашу с Марийкой поселили в соседней вдвоем. Не успела толком осмотреться, дюжий коридорный, к моему восторгу, принес бадью и наполнил ее горячей водой, где вскорости все обиды и неприятности утонули вместе с целебными пахучими сборами. Усталость как рукой сняло! «Кр-р-расота-а-а!» — проурчала я довольной кошкой и рухнула на широкую, крытую ковром лавку. Развалилась, любуясь свежей, беленой, вышитой листочками-ягодками, дареной рубахой, наслаждаясь ощущением благоухающей чистоты и добротного дома. Не успела подумать, чем займусь дальше, раздался негромкий стук. Следом дверь распахнулась, являя Глашу. Она непривычно робко помялась на пороге, не решаясь переступить: — Можно к тебе? — Входи, — благостно разрешила я, — да закрывай скорее, видишь — не одета. — Благодарствую за приглашение! — Глаша быстренько захлопнула тяжелую дубовую дверь и, обернувшись ко мне, словно в омут с головой бросилась: — Лу Савери, помоги мне, пожалуйста! Не откажи, я же знаю, что ты добрая и жалостливая. — Смотря чем? — заинтересованно улыбнулась я, прикидывая, что бы на себя накинуть, а то в нижней рубахе неловко. Моя гостья, убедившись, что не прогоню, сразу повеселела и заискивающе затараторила, трогательно сжимая по-мужски крепкие кулаки перед полной грудью: — Хоть чем-нибудь! Мне бы совсем чуть-чуть, капелюшечку прихорошиться бы, да не знаю как. А здешние амы, хоть мужние, хоть незамужние, видала, как ходят? Чисто тигры! Где мне с ними тягаться. Бедная швартовская гиена словно в драку с самой судьбой за счастье приготовилась броситься. И я неожиданно заразилась ее воодушевлением, бесхитростным и жарким желанием добиться лучшей доли. — А давай! — согласилась я, поднявшись с лавки и накинув на плечи большую шаль. — Отчего бы не попробовать! — О-о-о… — радостно выдохнула Глаша, теперь уже молитвенно сложив большие руки и преданно глядя на меня. — Так, нам нужно золы немножко… Договорить не успела — она стрелой подлетела к печи и, разворошив кочергой угли, ловко сгребла кучку золы на совок и аккуратно поставила на пол остывать. А я тем временем начала ворошить свои запасы, выкладывая на стол все потребное для наведения красоты. Затем мы уселись на лавке друг напротив друга, и я начала «волшбу». — Красота писаная! — вырвалось у меня с веселым хихиканьем, когда я «полюбовалась» на Глашу, облепленную по самую грудь разными кашицами, чтобы кожа сияла здоровым румянцем. Чтобы ее блестящие белоснежные волосы завтра струились красивой мягкой волной, привлекая мужской взор, промыли их с ромашкой. Со своей стороны, я сделала для гиены все, что умею. Подумала и предложила ей пару листиков крапивника: — Стоит их немного пожевать и облизнуться, кровь к губам прильет. Глаша разомлела от моей заботы и печного тепла, кажется, даже дремала, когда в дверь опять постучались. Нерешительно как-то. Я забыла, что и сама с травяной кашицей на лице, — нам же обеим завтра хочется быть красивыми. Распахнула дверь и уставилась на потерявшую дар речи Марийку, вытаращившуюся на меня, будто душника внезапно увидела. — Че это с вами? — наконец пролепетала она. — Не видишь — красоту наводим! — снисходительно, как важная женщина, для которой такое занятие обычное дело, ответствовала Глаша. — Заходи уже, а то сквозняк хорошего не надует. Девчонка ловко прошмыгнула мимо меня, а затем, облокотившись о закрытую дверь, видно, сомневаясь, ко двору ли она здесь, переспросила: — Можно, да? А чего надует плохого? — Прострел в пояснице или, бывает, незваных гостей, а порой, как маманя моей старшей сестре выговаривала, детеныша в подоле непонятно каким ветром заносит… Пятнадцатилетняя Марийка круглыми глазищами уставилась на тридцатилетнюю Глафирию. Помолчала, переводя взгляд то на меня, то на нее в надежде, что это была шутка, а потом, переглянувшись со мной, уверенно хмыкнула: — Боюсь, лу Савери, навряд ли ей поможешь. Я взглянула на «соперницу» с укоризной: — Ой ли? Ты даже не пробовала, а уже с таким знанием дела говоришь. Опять торопишься! Марийка обиженно вскинулась, получив напоминание о недавнем позоре с «Запахом», но быстро опомнилась. Кивнула, покосилась на Глашу, блеснула глазами и предложила: — Я знаю верный способ красоты добавить! — Я согласная! — тут же прошепелявила Глаша, заставив меня улыбнуться. Марийка поморщилась: — Надо с лица смыть все и чуть обсушиться, иначе плохо выйдет. Дальше я с огромным интересом наблюдала за Марийкой, которая сперва закрутила Глашины волосы на макушке, сказав, чтобы не мешались. Затем, завязав обычную швейную нитку в кольцо, надела его на пальцы и начала ловко водить ею по лицу будущей красавицы, резко скручивая нитки. Сначала Глаша терпела молча, потом охала, ахала, а когда Марийка начала выщипывать таким нехитрым способом совсем неподобающие женщине усики, — голосила. А уж когда отчаянная девчонка решила удалить слишком низко растущие на лбу у гиены волосы, к нам без стука ворвались мои охранники — уж больно громко вопила «главная Князева невеста». Зато результат Марийкиных стараний превзошел все ожидания! После того как я настойкой календулы убрала с Глашиного лица красноту, мы с Марийкой победно улыбались, глядя на присевшую поближе к окну виновницу переполоха, недоверчиво, восторженно разглядывавшую себя в зеркальце. Конечно, совсем Глаша не изменилась, не в сказке же про Царевну-лягушку, но хоть более приятной на вид стала и не походит на безумного кролика. Высокий чистый лоб, ровные дуги светло-русых бровей, яркий румянец на щеках. Даже скалится теперь мило, несмотря на невосполнимый клык. А красноватые, глубоко посаженные глазки стали более выразительными и блестящими, как угольки. Если особо не присматриваться, то уже никакой жути. — Красота-а-а! — выдохнула Глаша. Мы с Марийкой, весьма довольные своей работой, рассмеялись. * * * Обновленная, приодевшаяся Глафирия, плавно ступавшая по широкой лестнице и гордо державшая голову, поразила всех наших спутников, когда мы спустились на ужин в трапезную. Даже вернувшийся от князя еще более мрачный, чем обычно, Маран засмотрелся и скупо улыбнулся, одобрительно кивнув. — Ну кудесницы, девки! — усмехнулся старый Вит, игриво пошевелив кустистыми седыми бровями. — Рядом с такой красоткой на нашу знахарку никто и не глянет, — невольно проговорился охранник из нашего клана. Поправляя плат на щеках, я старательно улыбалась, хоть и опять взгрустнула: все мои соклановцы, усевшиеся за длинными столами, заметно расслабились и повеселели — решили, что я помогаю им украсить Глашу ради возвращения в клан, а не ради нее самой. А вот возничий-шакал и еще двое сопровождавших швартовскую невесту и поклажу гиен, усевшихся отдельно, по-отечески тепло улыбались, разглядывая лучащуюся счастьем Глашу. Ведь она впервые, как мне думается, оказалась в центре внимания в таком выгодном свете и поэтому радовалась похвале и искренним, добрым улыбкам. Марийка и Глаша сели подле своих соплеменников, хотя у последней на лбу было написано, что ей хочется побыть в нашей большой компании, чтобы наслаждаться одобрением и улыбками. На столы накрывали три бойкие хорошенькие лисицы в опрятных серых холщовых передниках — все на одно лицо и ярко-рыжие. Они споро расставляли плошки, кувшины, ложки, миски перед гостями, всем приветливо улыбались, перекидывались словом с гостями и завсегдатаями, образцово виляли бедрами. Даже наши женатые волки с удовольствием наблюдали за прислужницами. Когда мужской взгляд не отдохнет на женских округлостях? Только если оборотень душником станет! Пусть их, смотрят-любуются, коли есть на что и душа радуется. Меня же больше заинтересовала необычная посуда — светлая, почти белая, тяжелая, расписная, что вышитый рушник. И ложки по-другому, нежели у нас, точены: черпачок вытянутый, как яйцо, а черенок длинный, плоский, с резными завитушками на конце. — Ну, как там было? — осторожно спросил Вит у Марана, явно интересуясь передачей дани. — Ата Роман расстарался, кошак блудливый, — злобно прорычал наш обозничий, нехорошо оскалившись. — Нахваливал и золотишко наше, и Волчий клык, и… привезенную на смотрины девицу. За обоими столами воцарилась гнетущая тишина. Теперь все тревожно, задумчиво, с надеждой посматривали на меня, словно гадая, на чьей я стороне: клана или княжеской — считай вражеской. Поджав губы, отвернулась и уставилась на стену, отгораживаясь от этих благодетелей липовых. Я — свободная кошка! И тоже хочу счастья, хочу жить полной жизнью, своей, а не вечно прислуживать брату. Наконец тягостное молчание нарушил Вит, причем понизив голос до шепота, заставив всех нас разом потянуться к середине стола, хоть слух у оборотней отменный. — Пока вы, ата Маран, с поверенным дань передавали, я с возничими потрепался на задворках дворца. Слышал, большая часть кланов уже откупилась от князя и девиц своих привезла. Мы самые дальние, а оттого и припозднились. — Разве это тайна, чтобы ты, как крот, тут шуршал? — раздраженно проворчал Маран, задергав мохнатыми ушами — верный знак, что у главы нашего обоза терпение кончается. Старый песец лишь ухмыльнулся, лукаво, всезнающе блеснув глазами, вновь подался к нам ближе и, прижав уши к голове, Продолжил: — Твоя правда — не тайна, а вот то, что молоденькая рысь из одного западного клана принародно отказалась от брака с князем, — это пытаются скрыть! А то вдруг и остальные побегут… И так Вит глянул на меня красноречиво, что стало яснее ясного: намекает, что я тоже могу отказаться на смотринах. Маран замер, сначала побуравил глазами нашего возницу, а потом перевел сумрачный взгляд на меня. Мои мысли и сомнения выразил самый молодой охранник: — Да как же отказалась-то? А ежели князь осерчает да клан тот накажет? Войной пойдет али еще какую пакость учинит? Маран криво ухмыльнулся, блеснув белоснежными клыками: — Какая война, Тимон? Старых законов никто не отменял! Дань от клана привезли?! Привезли! Князю передали данницу? Передали! Теперь с нас взятки гладки, а с него весь спрос и за нее, и за ее проделки! А уж какие обиды на глупую девку могут быть? Сам подумай. Не удержал — твоя забота! Не приручил, не заинтересовал — слабак! Ведь мог силой зверя на ее самку надавить, подчинить. А уж если та принародно отказалась… Не умеешь с самкой обращаться, значит, не вести тебе стаю за собой, не быть главой! Тут Вит прав: нужно скрыть позор, а не на клан войной идти… Хотя самой даннице той Валиан такой позор не спустит! Говорят, больно злопамятный да мстительный. Лучше бы молчком сбежала — и дело с концом. Наш правильный дома, в долине, волк отчего-то в столице позволяет себе вольности: и клыки не скрывает, и хвост — вон серый лохматый из штанов торчит и нервно ходит из стороны в сторону. — Молоденькой, невинной девице по Фарну без оберега мужского бегать не с руки, опасно это по нонешним временам. Раньше баб больше уважали, а сейчас, почитай, как ты, ата Маран, говоришь, зверем-самцом по слабой воле самки давят, — весомо добавил Вит. Я передернулась. Ведь и правда, война многое изменила в нашем краю: слишком озлобились мужчины, слишком много приходится терпеть притеснений женщинам. Да и помимо войны, старухи на вечерних посиделках давно лясы точили, что замужние бабы все позднее рожают. Раньше сами выбирали себе мужа, никто не перечил, ведь только от любимого женщина может понести потомство. А теперь все чаше слышится: стерпится — слюбится. Старшие ради выгоды клана или семьи решают за молодых, устраивают договорные браки. Одна надежда, что женщины мягкие, влюбчивые, со временем мужа своего душой примут, коли изо дня в день тело делят. Однако новость об отказе девицы от князя вызвала странный трепет в груди, восхищение: вот где сила, храбрость, свободный выбор! У Вита нашлись еще новости: — Я еще возле конюшен с конюхами потолкался. Чего только не рассказывают про князя… — И чего? — мы все дружно едва не улеглись грудью на стол. — Валианов советник, гаденыш этот… не любит его народ. А он все по своим Желтым правилам князя нашего настраивает. Потому и гарем этот посоветовал завести, мол, жены меж собой будут собачиться за главенство, а на интриги против самого князя за деревянный стул ентот… — Трон, — с усмешкой подсказал Маран.