– Нет. Но вероятно, у вас есть моления, на которые собираются все? – Конечно. – Тогда позвольте мне присутствовать там. – Это весьма необычная просьба. – Когда у вас ближайшая служба? – Всенощная начнется через полчаса. – Вы согласны предоставить мне место, с которого я мог бы видеть лица всех братьев? Досточтимый отец отнесся к его просьбе с явной неохотой, но как бы невзначай брошенное Грантом замечание по поводу абсурдности кое-где имеющего силу средневекового права убежища возымело свое действие, и отче вынужден был согласиться. – Да, между прочим, скажите мне, пожалуйста, – боюсь, я очень несведущ во всем, что касается ваших порядков и правил, – у членов вашего братства бывают какие-то дела в городе? – Нет. Разве что если кому-то требуется помочь. – Значит, братья совсем не выходят в город? (Если это так, у Герберта Готобеда будет несокрушимое алиби!) – В течение двадцати четырех часов каждый из них в день полнолуния пребывает в миру. Это сделано для того, чтобы во время пребывания здесь, где отсутствуют грех и соблазн, у человека не возникло бы ощущения, что он непогрешим, что он выше греха и соблазнов. За это время двенадцать часов он должен посвятить помощи людям в той форме, которая доступна ему; другие двенадцать – ночное время – он должен посвятить медитации: летом – где-нибудь под открытым небом, в полном одиночестве, зимой – в церкви. – Понятно. А с какого времени исчисляются эти двадцать четыре часа? – С полуночи до полуночи. Глава двадцать первая Служба проходила в часовне, тоже выбеленной и освещаемой свечами. Она отличалась полным отсутствием пышного убранства – за исключением алтаря в восточном приделе. Своим великолепием он поразил Гранта. Братья-то, может, и были бедны, но, видимо, сама организация обладала обширными фондами. Глядя на чаши для Святых Даров, на белый бархат покровов и на распятие, можно было подумать, что это часть сокровищ, добытых пиратами после ограбления испанских костелов в Америке. Поначалу Гранту казалось сложным совместить Герберта Готобеда, каким Грант его представлял, с уединенным, нищенским образом жизни, который предписывался членам этого братства. Быть самому себе и исполнителем, и единственным зрителем должно было быстро наскучить такому, как он. Однако вид алтаря заставил его призадуматься. Не исключено, что Герберт Готобед не промахнулся и тут и остался верен себе. Грант не слышал ни слова из того, что произносилось во время службы. Со своего места в полутемной амбразуре окна он прекрасно видел лица всех присутствовавших. Они были очень разные; Грант смотрел на них и нашел это зрелище захватывающе интересным. Среди них были явно свихнувшиеся (он часто видел такие лица на различных митингах протеста и на фестивалях, посвященных возрождению традиций национального танца); были фанатики (мазохисты в поиске современной власяницы); были простаки, были запутавшиеся, потерявшие веру в себя и надеющиеся обрести душевный покой; были те, которые потеряли веру в людей и жаждали одиночества. Пристально вглядываясь в каждого из них, Грант вдруг остановился на одном. Интересно, что могло заставить человека с таким лицом избрать для себя эту замкнутую, аскетическую жизнь? Круглое блеклое лицо, круглая невыразительная голова, глаза маленькие, нос мясистый, толстая нижняя губа отвисла, так что, когда он повторял слова молитвы, видны были нижние зубы. За каждым, кроме него, в этой небольшой часовне легко угадывалась та определенная социальная ниша, в которой он существовал в мирской жизни: досточтимого отца можно было без труда представить в приемной архиепископа; вон того – у психиатра, а того – в бюро для безработных. Но где можно представить этого, последнего? Ответ мог быть только один – в каталажке. «Значит, это и есть Герберт Готобед», – сказал себе Грант. Он не был еще уверен полностью – для этого он должен был посмотреть, как тот ходит. Это единственное, что Грант успел заметить тогда, на улице. Но он был готов биться об заклад, что не ошибается. Логика иногда и подводит – Готобедом вполне мог оказаться вон тот безобидный худой субъект в переднем ряду. И все-таки, скорее всего, человек с елейным видом и отвисшей губой и есть Готобед. Когда далеко за полночь все разошлись, у Гранта уже не оставалось никаких сомнений. Походка у Готобеда была очень своеобразная – он двигался разболтанно, покачивая плечами. Грант вышел вслед за остальными, отыскал принципала и осведомился, как зовут того, кто выходил последним. Оказалось, брат Алоиз. После недолгого препирательства с отцом настоятелем за братом Алоизом послали. В ожидании его прихода Грант стал расспрашивать о правилах жизни братства и выяснил, что ни один из его членов не имеет права владеть какой-либо собственностью и поддерживать связи в миру. О такой суетной вещи, как газеты, здесь и мысли не допускали. Грант узнал и о том, что примерно через месяц глава братства собирался отбыть на новое место назначения – в Мексику, где на собственные средства они открывают миссию, и что святому отцу предоставлено полное право самому выбрать себе преемника. У Гранта сразу же возникло предположение, которое он тут же решил проверить. – Я не хотел бы показаться чересчур наглым, но, поверьте, мной движет отнюдь не праздное любопытство: скажите, пожалуйста, вы уже решили для себя, кто это будет? – Практически – да. – Могу я узнать, кто именно? – Право, не знаю, почему я должен сообщать неизвестному человеку то, что еще не открыл братьям; с другой стороны, не вижу причин это скрывать, если вы поручитесь, что сохраните тайну. Грант заверил, что никому не проговорится. – Скорее всего, моим преемником станет тот, с кем вы пожелали увидеться. – Но он же здесь совсем недавно! – не удержался Грант. – Не знаю, как вам стало это известно, – резко проговорил святой отец. – Брат Алоиз действительно с нами всего несколько месяцев, однако качества, необходимые для прелата, – (так, значит, у них это прелат!), – никак не зависят от длительности пребывания в ордене. Грант пробормотал извинения и осведомился, кому именно из братьев сегодня предстояло отправиться в город. – Никому, – без колебаний ответил святой отец, и тут их беседа была прервана приходом человека, которого пожелал видеть Грант. Он стоял, не проявляя никакого волнения, со спрятанными в широкие рукава темно-коричневой рясы руками. Грант заметил, что на ногах его не было сандалий – он был босой, – и припомнил, как не услышал шагов, когда он появился в магазине. Как всегда отстраненно, Грант подумал о том, было ли это стремление ходить босым продиктовано желанием подчеркнуть свое смирение или же тем, что позволяло ему двигаться бесшумно. – Это брат Алоиз, – произнес прелат и оставил их одних, осенив благословением. Его жест, надо отдать должное, был гораздо более прочувствованным, чем у привратника. – Я представляю адвокатскую контору Эрскина и Смита. А вы, полагаю, Герберт Готобед. – Я брат Алоиз. – Но вы были Гербертом Готобедом. – Никогда не слышал о таком. Грант молча оглядел его и потом сказал: – Тогда извините. Мы разыскиваем Герберта Готобеда в связи с оставленным ему наследством по завещанию. – Ах так? Если он брат нашего ордена, ваше известие для него не имеет значения. – Но если наследство значительное, то он, возможно, поймет, что сможет сделать гораздо больше добрых дел, находясь вне этих стен. – Мы даем пожизненный обет. Ничто вне этих стен нас более не интересует. – Значит, отрицаете, что вы – Герберт Готобед? Грант машинально продолжал разговор. Его мысли были заняты другим: в маленьких белесых глазках этого человека он прочел ненависть. Такую ненависть, с какой ему редко доводилось встречаться. Откуда эта ненависть? Отчего? Там должен быть страх! Грант чувствовал, что этот субъект увидел в нем не преследователя, а ненавистную помеху. Это ощущение не покидало его и тогда, когда он, попрощавшись, вернулся в номер напротив магазина. Уильямс уныло сидел над остывшим ужином, заказанным для Гранта. – Какие новости? – Никаких, сэр. – И ничего от Тисдейла? Вы звонили? – Да, двадцать минут назад. Ничего. Грант положил ветчину между двумя ломтями булки. – Жаль, – произнес он. – Мне работалось бы гораздо лучше, если бы можно было выбросить его из головы. Пошли. Сегодня ночью нам спать не придется. – Что произошло, сэр? Вы его обнаружили? – Да. Тут сомнений быть не может – это он. Отрицает, что он – Готобед. У них там запрещено интересоваться мирскими делами. Поэтому он и оказался таким пугливым в магазине. Даже не удосужился полюбопытствовать, кто, кроме продавца, там был, – сбежал, как только заметил, что Рикет не один. Вот это больше всего меня и озадачивает, Уильямс. Кажется, его больше волнует, чтобы его не изгнали из братства, чем то, что его могут схватить за убийство. – Но его бегство могло просто означать, что он надеялся скрыться. Монастырь – лучшее что ни на есть убежище. – Так-то оно так. Но он не выглядит испуганным. Он зол. Мы портим ему какую-то игру. Они тихонько спускались по лестнице. Грант жевал импровизированный сэндвич. Но когда они почти достигли первого этажа, дорогу им преградила особа женского пола и могучего телосложения. Кочерги у нее в руках не было, но вид был и без того достаточно воинственный. – Ах вот вы, оказывается, кто! – произнесла она грозно. – Парочка прощелыг, что смываются не заплатив! Заявляются сюда, как большие господа, заставляют нас с бедным мужем покупать им самую дорогую еду: тут тебе и отбивные по десять пенсов за штуку, и языки по двадцать восемь за фунт, не говоря уже о помидорах, – всё в угоду своим изысканным вкусам, видите ли! А нам что за все наши заботы и траты? Пустые комнаты поутру – так, что ли? Вот позвоню сейчас в полицию, пусть они вас там потрясут! – Да замолчите вы, ради бога! – сердито начал было Грант и вдруг стал смеяться. Он висел на перилах и хохотал до слез, пока Уильямс объяснялся с разъяренной хозяйкой. – Отчего было сразу не сказать, что вы легавые? – проворчала хозяйка. – Мы не легавые! – тут же вспыхнул Уильямс, и Грант снова разразился безудержным смехом, после чего повлек Уильямса к выходу. – Господи, сцена, достойная Рабле, ей-богу! Но мне она принесла огромную пользу, – проговорил он, вытирая слезы. – Теперь послушайте: эти монахи, или как они там себя называют, удаляются в свои кельи в полночь и до шести утра не выходят. Однако наш Герберт выходит оттуда когда вздумается. Не знаю, как он это делает: из окон первого этажа выпрыгнуть легко, но взобраться обратно трудновато, а он не похож на спортсмена. И все-таки он выходит. Никто в монастыре, во всяком случае из старших по рангу, не знает, что сегодня вечером он выходил в город. У меня есть подозрение, что ночью он опять постарается выбраться, и я хочу знать, куда он направится. – Почему вы так думаете, сэр? – Ну, если хотите, предчувствие. На месте Герберта я бы обязательно обзавелся какой-нибудь базой, откуда мог бы осуществлять свои операции. Есть только две точки, где монастырь выходит к улицам: там, где дверь, и там, где кончается садовая стена, кстати очень высокая. В стене есть маленькая калитка. Она из железа и весьма солидная. Это далеко от жилых помещений, и больше надежд я возлагаю на ту сторону, где дверь. Но я хочу, чтобы вы за садовой калиткой тоже вели наблюдение. Сам я буду на той стороне, где дверь. Если до шести ничего не произойдет, можете брести домой и ложиться спать.