– Днем тоже не получится, я собралась в кино. Показывают фильм, который я давно хочу посмотреть. – И небось на том языке. – Да, точно, фильм датский! Ладно, а если мы встретимся в воскресенье после обеда? – Можно, только как раз в воскресенье вечером… – Это обычно самое спокойное время. – Как раз тогда по телевизору будут показывать интересный футбол. – Да ладно вам, Фермин, все футбольные матчи всегда похожи один на другой как близнецы. – Ага, но и картины вашего Шагала всегда останутся такими, какими были; он ведь помер, а значит, ничего новенького нарисовать уже не сумеет! – Может, конечно, вы и правы, но только мысль поработать в выходные посетила вас, а не меня. Гарсон уступил, а что еще ему оставалось, если он и вправду, как всегда, был одержим чувством долга? В чем загадка Фермина Гарсона? Неужели ему и на самом деле так нравится его работа, что он не в силах даже на время забыть о ней? Боюсь, свою роль тут играют возраст и привычка, иначе говоря, нельзя исключить, что нечто похожее в свой час случится и со мной. В воскресенье, когда время стало близиться к вечеру, я вдруг сообразила, что мы не сговорились, у кого дома состоится наша встреча. Я позвонила Гарсону. К моему изумлению, он сообщил, что уже позаботился об ужине, поэтому ровно в девять я как штык стояла у его двери. Все было готово для добросовестной работы. На журнальном столике лежала стопка журналов, а рядом с ними – коробка с видео. Господи, как это выдержать? Гарсон меня подбодрил. Не стоит беспокоиться, немного грязи – только и всего, немного грязи… И вообще, заметил он, какой только мерзости мы с ним прежде не насмотрелись, попадая на городское дно. Неужто те картинки мне больше по вкусу? – Не знаю, Фермин, оказавшись на городском дне, ты веришь, что там собраны отбросы общества, люди, по той или иной причине выкинутые из нормальной жизни. Но здесь-то мы имеем дело с мерзостью, которую с наслаждением глотает восемьдесят процентов наших соотечественников. – Ну и что с того? Это даже внушает надежду. Иначе пришлось бы признать, что преступники составляют некую отдельную расу, но вы-то, как никто другой, знаете, что это не так. Оказывается, все кругом упиваются сплетнями, мечтают подсмотреть в замочную скважину, смакуют всякое непотребство. Короче, никого не назовешь безгрешным, инспектор. – Да, эстетическое чувство… Я наугад открыла один из журналов. Крестины. Гости стоят тесной группой, чтобы все до одного непременно попали в кадр. Впечатление они производят кошмарное: женщины нарядились в обтягивающие платья пастельных тонов, которые открывали их увядшие коленки; шляпы с большими полями сидели на головах как вороньи гнезда. К тому же они были так увешаны драгоценностями, что от золотого блеска рябило в глазах. На всех мужчинах были костюмы из легкой шерсти с опаловым отливом и галстуки небесно-голубого цвета. Ноги свои они обрекли на страшные муки, втиснув в лаковые ботинки с острыми носами. Честно признаюсь, дрессированные обезьяны в цирке показались бы мне куда более симпатичными. – Вы только посмотрите на эту пошлятину! И кто же это, интересно знать? Гарсон заглянул мне через плечо: – Ну, Петра, вы даете! Если уж таких людей вы называете пошляками!.. Прочтите-ка подпись под фотографией: это крестины кого-то из детей маркиза де Ос, и гости – самые что ни на есть сливки общества, самая наша знатная знать. – А я-то считала, что наша знать уже давно скатилась ниже некуда. Выходит, еще есть куда, как видно, осталось еще несколько ступенек. – Подождем, что вы скажете, когда увидите третьесортных певцов, или тех, кто трудится на ниве фольклора, скажем, исполняет фламенко, или телеведущих и детишек знаменитостей, когда они достигают возраста… – Лучше не продолжайте, я ведь еще могу дать задний ход. – Не горюйте, сейчас сами убедитесь, что коньком Вальдеса было припереть таких к стенке. Вы его еще полюбите. Откройте-ка этот журнал там, где напечатана его заметка. Я угрюмо перелистывала страницы – одна была ужасней другой. Наконец дошла до места, где Гарсон велел мне остановиться. – Читайте, читайте, – воскликнул он вдохновенно. Я стала читать, отнюдь не испытывая такого же восторга: Альбертито де лас Эрас, который наделал кучу долгов и оставил невесть сколько неоплаченных счетов в Марбелье, теперь заявляет, что хочет открыть ресторан в Мадриде. Честно признаться, мы затрудняемся сказать, в какой части заведения сам он намерен обосноваться – стать подручным повара или сесть за кассу, чтобы завладеть выручкой, прежде чем придет пора платить жалованье нанятым им же самим работникам ресторана. Но, скорее всего, он займется клиентами, вернее клиентками, на которых наверняка сумеет произвести неизгладимое впечатление, как оно всегда и случалось, – ведь главное, чем славится наш Альбертито, это то, что он живет в угоду дамам… и за счет дам. Нет, такого я все-таки не ожидала. Я молча повернулась к младшему инспектору, который с самодовольным видом наблюдал за моей реакцией. – Убедились? Я так и знал, что вас это огорошит. – Но ведь он его беззастенчиво оскорбляет! Знаете, я одного не могу понять: почему тип, о котором тут идет речь, немедленно не подал на Вальдеса в суд? – Только потому, что этот самый Альбертито, как легко догадаться, – еще тот проходимец. К тому же ему, небось, очень нравится, когда о нем говорят, даже в таком вот духе. Большинство подобных типов живут за счет своей известности, а уж хорошая это слава или дурная, никакой роли не играет. – Но какие-то разоблачения могут им здорово навредить. – Вне всякого сомнения, однако они терпят, потому что в большинстве случаев обвинения имеют под собой вполне реальную почву, так что лучше не возникать. На самом деле случались и протесты, и не раз. Люди, на которых наехал Вальдес, иногда пытались обвинить его в клевете, а вот до суда дело редко доходило. Гарсон очень глубоко изучил этот вопрос, явно забегая вперед в нашем расследовании. Мне подумалось, что он, видно, был уверен: рано или поздно мы все равно начнем интересоваться профессиональной деятельностью убитого, после того как познакомимся с его ближайшим окружением в частной жизни. Я опять принялась читать вслух, неожиданно почувствовав любопытство: Нача Домингес, младшая из семейства Домингесов, судя по всему, наконец-то собралась замуж. Новоиспеченным женихом стал латиноамериканский певец Чучо Альварес. Нам ничего не известно об успехах этого самого Чучо у себя на родине, но тут, у нас, о таком певце уж точно никто и слыхом не слыхивал. Впрочем, какая разница? Зато у невесты нет проблем с деньгами – как всем известно, совсем недавно она получила кучу денег в наследство от своей бабушки. Правда, до нас не дошли сведения, все деньги или нет она истратила на пластическую операцию, сделанную перед самой свадьбой. Вполне возможно, ей уже никогда не суждено снова стать богатой, зато не возникает ни малейших сомнений в другом: в губах у нее отныне столько силикона, что она всегда будет целовать своего суженого с немыслимой прежде страстью. С большим трудом, даже чуть заикаясь, я наконец выдавила из себя: – Но ведь это ужасно, Фермин, это постыдно! Гарсон громко расхохотался: – А вы как думали, инспектор! – Но разве можно быть таким подлым, таким злобным? Да еще этот его хамский стиль! – Это для Вальдеса обычная манера, и он особо себя не утруждал, чтобы подыскать более приличный тон. – Ну и тип! – Да, вот таким был Вальдес, и таков мир, в котором он вращался и в который теперь придется окунуться нам, вам и мне. – Я ведь как чувствовала, поэтому и пыталась потянуть время и как можно позднее явиться на этот бал, но мне и в голову не приходило, что все там до такой степени гнусно. – Ну, теперь давайте перекусим, а потом займемся телевидением. – Кажется, мне теперь кусок в горло не полезет. – Полезет-полезет, вы только гляньте, какую я эмпанаду[10] приготовил, вам точно понравится. Сколько бы ингредиентов ни вошло в приготовленную Гарсоном эмпанаду, в том блюде, которым обычно потчевал публику Вальдес, было намешено всего куда больше – включая пошлость, безвкусицу, злобу и подлость. Теперь я поняла, о каком новом стиле шла речь в прочитанной вчера статье. Но непонятно мне было другое: почему это имело такой успех? Разве можно с наслаждением барахтаться в такой грязи? Да, я согласна, что среди людей, на которых он выливал помои, не найдешь ни нобелевских лауреатов, ни по-настоящему крупных личностей, ни людей, хоть что-то совершивших во славу человечества. Нельзя даже с уверенностью утверждать, что это всегда были честные и порядочные люди, но в любом случае что за радость наблюдать за их публичным унижением? Однако Гарсон не спешил со мной согласиться. По его мнению, большая часть рода человеческого живет, изнемогая под грузом повседневных забот. На службе, дома, в привычном общении средний гражданин вынужден неизбежно смиряться с тем, с чем смиряться ему совсем не хочется, и чересчур часто терпеть всякого рода удары судьбы. – Именно поэтому людям очень даже приятно убедиться, что и тем, кому на первый взгляд повезло больше, в конце концов тоже случается кое-что испытать на своей шкуре! – сделал он вывод, доедая остатки эмпанады. – Печальное утешение. – А веселых утешений и не бывает, инспектор. Но это средство к тому же всем и всегда доступно – обсуждай сколько угодно с приятелями, подбавь, если угодно, перцу, сравни с другими громкими скандалами и… – Сейчас вы сообщите мне, что мы имеем дело с социальной панацеей! – В какой-то мере так оно и есть, хотя не скажу, что это тот способ, который следует еще активнее вводить в оборот; нет, зато он вдобавок ко всему приносит очень и очень хорошие деньги, вот что нельзя забывать. – Способ-то больно грязный и подлый. – Картошка тоже грязная, а вон сколько людей ее ест. Кстати, о еде, как вам понравилась моя эмпанада? – Без преувеличения скажу: это что-то фантастическое. И как вам только удалось сочинить такое? – С терпением и любовью. – А рецептом поделиться не хотите? – По мне, так бравым полицейским не к лицу сидеть и обмениваться кулинарными рецептами. Лучше перейдем к десерту – пора хлебнуть густой грязцы. Он сунул кассету в видеомагнитофон и убавил свет. – Сейчас мы опять порадуемся подвигам убиенного Вальдеса, как если бы он был Сидом Воителем[11]. Титры, бежавшие под громкий шум в студии, известили нас, что начинается передача под названием “Пульс”. На площадке, где царили кричащие цвета, были полукругом расставлены стулья, на них сидели мужчины и женщины. Перед ними высилось что-то вроде небольшого помоста с единственным креслом – в нем расположился главный гость. Гарсон тихим голосом сообщил, что трибунал состоит из журналистов, а их действиями руководит Вальдес, который занимает особое место и направляет в нужное русло вопросы и ответы. Первой ответчицей стала разодетая в пух и прах молодая женщина. – Это жена актера Виктора Домингеса, он только что бросил ее ради стюардессы из “Иберии”, – поспешил пояснить мне Гарсон. Далее мы наблюдали занятный спектакль, что-то вроде отвратительной игры, в ходе которой журналисты ловко провоцировали гостью программы, добиваясь, чтобы она самозабвенно и без малейшего стеснения обличала бывшего мужа, который теперь превратился в ее врага. Хорошо разбираясь в человеческой психологии, а также правильно оценив скудные умственные способности своей жертвы, сидевшие полукругом журналисты задавали ей острые вопросы, стараясь коснуться самых больных точек – в уверенности, что в ответ она разразится потоком скандальных откровений. Так вот, когда ее довели до нужной кондиции и она стала описывать злодеяния мужа – например, что он был человеком вздорным, к тому же тайным пьяницей и нанял адвокатшу, чтобы лишить ее, бывшую жену, всяких средств к существованию, – пробил час Вальдеса. Теперь уже он ястребом кинулся на нее, разом превратив обвинительницу в обвиняемую. Хлопая глазами, я смотрела на этого мелкого мужчину с пронзительным взглядом и крючковатым носом, который, пылая праведным гневом, изрыгал фразы вроде такой: “А разве не правда, что это вы толкали его к бутылке, бесстыдно кокетничая с вашими общими друзьями?” Или: “Но ведь и вы тоже наняли адвоката, который действует под лозунгом «Все средства хороши» и не останавливается перед подкупом свидетелей?” Несчастная защищалась, как могла, нередко демонстрируя, что даже у набитых дур имеется орган, вырабатывающий яд, которым они очень ловко плюют в противника. Честно признаюсь, все увиденное показалось мне зрелищем возмутительным, оно заставляло почувствовать стыд за братьев по разуму и пожалеть, что волки стали видом на грани исчезновения, освободив место цивилизованному человеку. Когда все это безобразие, все эти истошные вопли закончились, Гарсон молча перекрутил кассету назад и вопросительно посмотрел на меня: