– Она вообще никого не уважает. Позже мать поставила на стол остатки свадебной еды. Бу-Бу протянул из сарая провод, чтобы закрепить лампу над столом, но в этой части двора электричество работает по собственному усмотрению или же когда его не просят, а провод из кухни сюда не доходит. После совещания было решено, что переносить стол ближе к дому слишком тяжело, и просто зажгли керосиновые лампы и свечи. Коньята заявила, что это «прямо как в сказке», а Жюльетта и Флоранс-Горе Луковое стали поддакивать. В результате нас оказалось полтора десятка. Приятель Бу-Бу и Мартина Брошар ели молча, поглощенные неожиданно обрушившейся на них любовью с первого взгляда, это было очевидно, и, когда все друг с другом прощались, им было впору еще только здороваться. Генрих Четвертый загадывал загадки и смешил Микки до колик, Жюльетта и Жоржетта изо всех сил старались не участвовать, а я вообще не слушал. Воздух был просто горячий, у меня болело горло, как когда-то в детстве, и я боялся выглядеть как плачущий ковбой. Я пожал руку мадемуазель Дье, которая собралась домой. Пожал руки какой-то незнакомой паре. Потом Бу-Бу сказал мне: – В следующее воскресенье Микки выиграет в Дине. Эта гонка специально для него, вот увидишь. Я сейчас скажу. Хотя не знаю, что я такое несу. Но я подумал, как нечто само собой разумеющееся, что ни для Эль, ни для меня уже не будет следующего воскресенья. Было почти одиннадцать, когда она вернулась. Я специально сел спиной к воротам, чтобы не смотреть на нее, когда она вернется. Я догадался по взглядам остальных, направленным на меня, и все сразу замолчали – им было интересно, как я отреагирую. Я на секунду обернулся, она стояла неподвижно у входа во двор, подол ее белого платья был испачкан в земле, длинные волосы рассыпались по плечам, а лицо ее не берусь описать. Ну, или можно сказать – усталое. Я уставился в тарелку. Она подошла, я слышал ее шаги у себя за спиной. Остановилась совсем рядом, нагнулась и поцеловала меня в висок. Она сказала мне, но было так тихо, что услышали все остальные: – Я не хотела возвращаться до того, как ты останешься один. Я думала, что вся публика уже разошлась. Бу-Бу встал со своего стула рядом со мной, и она села на его место. Посмотрела, что лежит у него на тарелке, и начала есть. Не потому, что была голодна, а просто чтобы что-то делать, я уверен. Она никогда не бывала голодной. Изредка с удовольствием ела хлеб с шоколадной пастой. И никогда не пила много. Минеральную воду с мятой, и то не дома. Родниковую воду из пригоршни. Чтобы разрядить обстановку, Микки сказал: – Теперь будем звать тебя не Элиана, а Дезире[67]. Она улыбнулась с набитым ртом и, не глядя на меня, сжала под столом мою руку. И ответила, прожевав: – Пошли вы все подальше. Она произнесла это таким тоном, что после секундного замешательства все решили засмеяться. Коньята не услышала и попросила, чтобы ей объяснили. Она тоже засмеялась и, обращаясь скорее ко мне, чем к остальным, поскольку смотрела прямо на меня, произнесла то, что осталось у меня в памяти навсегда. Она сказала: – Малышка совсем не понимает значения слов. Произносит какие попало, чтобы дать понять, что она существует, так дети колотят по клавишам, не зная нот, чтобы было громко. По-моему, никто никогда не слышал, чтобы моя тетка так говорила, кроме Эль, которая продолжала лениво ковырять овощи у себя в тарелке и, казалось, вообще витала где-то в облаках. Коньята сказала: – Ну-ка, слушайте, раз у вас есть уши! Она постучала пальцами по столу, и я сразу же понял, еще до того, как она закончила, что она хотела дать мне понять. Она не спускала с меня своих выцветших глаз, и адресовано это было мне одному. Три точки, три тире, три точки. Она сказала мне своим надтреснутым старческим голосом, которого сама не слышит: – Ну что, я права? Согласись. Я ничего не ответил. За столом тоже не все поняли, и она сказала, продолжая смеяться: – В молодости я была вожатой у скаутов. Это все, что я помню от азбуки Морзе. И со смехом закончила: – Вот видите, если это все, что я помню, то это лишь доказывает, что многие люди хотят сказать одно и то же. Просто мы издаем разные звуки, только и всего. И Эль внесла последний штрих в этот день. Она продолжала держать меня за руку под столом и совершенно беззвучно говорила с Коньятой, одними губами – никто ничего не слышал, – и Коньята снова начала смеяться, кашляя и задыхаясь, так что Генрих Четвертый и Микки вскочили со своих мест и начали хлопать ее по спине. Разумеется, всем хотелось узнать, что же такое сказала Эль, но Коньята выпучила глаза, пытаясь дышать нормально, и только качала головой. Тогда я повернулся к Эль и впервые заговорил с ней после ее возвращения. Я спросил: – Что ты ей сказала? Она сжала мне руку. И ответила громко, так, чтобы все слышали: – Сказала, что сама себе завидую, что у меня будет первая брачная ночь, что прямо не могу дождаться, а вся ваша трепотня – чушь собачья. Слово в слово. За столом еще сидело несколько человек, они все могут подтвердить. Она просидела несколько часов на берегу реки, это место называют Palm Beach. Потом возвращаться было слишком поздно – я бы закатил ей сцену перед всеми гостями, и она ждала, пока наступит ночь и все разойдутся. Но чем больше проходило времени, тем больше она боялась, что я ей врежу, и тем меньше ей хотелось идти домой. Ее пугали не столько мои тумаки, сколько страх, что я учиню расправу на глазах у всех. Так она сказала мне на следующее утро. В доме на кухне была одна Коньята, и мы могли спокойно говорить. Я лежал на кровати, как обычно в воскресное утро, а уж тем более, если женился накануне, а она сидела рядом голая, опустив ноги на пол, зажав ляжками мою левую руку, – утверждала, что у нее поднимается настроение, если моя левая рука лежит там, что это ее собственный вариант йоги. Она не упомянула о своем походе к отцу, пока не узнала, что я в курсе. Сначала сказала «Черт!», пристально глядя на себя в зеркало шкафа, а потом, уже глядя на меня, добавила, что это неважно, что ей глубоко наплевать на этого старого придурка, от которого несет мочой. А все, что могла наболтать мне старая корова, которая у него в няньках, это чистые враки. И вообще, от такой мымры даже мухи дохнут. Может, поговорим о чем-нибудь повеселее? Я спросил у нее, почему, если ей на все плевать, она все-таки пошла навестить отца. Она ответила, не раздумывая: – Он обещал, что признает меня официально, когда я выйду замуж. Мне хотелось, чтобы его имя значилось в моем свидетельстве о браке. У нее было гениальное свойство – заткнуть вам рот таким доводом, которого вы от нее совершенно не ждали. Но тем не менее я спросил, почему ей так важно, чтобы там стояла его фамилия, если она все равно уже носит мою? И она снова ответила, не раздумывая: – Чтобы нагадить ему. Если его сестрица Клеманс откинет копыта раньше, чем он, то когда-нибудь мне достанутся ее денежки. По крайней мере, я смогу тогда хоть как-то вознаградить мать за ту жизнь, на которую он ее обрек. А это, уж поверь мне, ему не понравится. Я впервые слышал о существовании этой сестры Клеманс, и, если бы она не упомянула мать, я бы вообще ей не поверил, думать о каком-то наследстве – совершенно не в ее характере. У Эль наверняка есть куча недостатков, но уж корыстной ее не назовешь. Даже наша мать была вынуждена признать это. Эль снова спросила, нельзя ли найти тему для разговора повеселее, а эту пока оставить. Тогда я рассказал ей про мадемуазель Дье. Она засмеялась и сказала: – Вот видишь, я бы ревновала, если бы ты снова закрутил с Лулу-Лу, женой месье Лубе, или с Мартой, которая писала тебе письма. Но если тебе нравится мадемуазель Дье, мне совершенно безразлично, чем ты с ней будешь заниматься, вот только я бы хотела при этом присутствовать. Она смотрела на мое отражение в зеркальном шкафу, и, должно быть, я скорчил такую рожу, что она расхохоталась и повалилась на матрас. Все, что я нашелся сказать в ответ: – Ты что, читала мои письма? Она стала серьезной, засунула мою левую руку туда, где она поднимала ею настроение, и ответила: – Нет, не все, уж слишком они дурацкие. Потом сказала: – Она ведь тоже была учительница. Подумала какое-то время, глядя в зеркало, чтобы мы могли видеть друг друга, потом глубоко вздохнула, скорее, нет, выдохнула прямо перед собой и сказала: – Пошевели рукой. Я хочу саму себя. Днем мы пошли вдвоем в кафе Брошара. Мы на пару с Генрихом Четвертым сыграли партию в шары на площади и выиграли по сто франков у молодых отдыхающих, которые жили в отеле возле Алоса. Эль надела голубое нейлоновое платье, она сидела на террасе с Мартиной и папашей Брошаром и смотрела, как мы играем. Самая красивая женщина из всех, кого я встречал: длинные загорелые ноги, густая копна темных волос, которые она постоянно откидывала назад гибким движением шеи, светлые неподвижные глаза, словно два пятна, попавшие сюда из других миров, – и она принадлежала мне, была моей женой. Играть я больше не мог. Мне хотелось задать ей столько вопросов, чтобы понять, что творится у нее в душе, что не хватило бы целой жизни. Но накануне в палатке туристов я понял, по крайней мере, одно: теперь я могу только ее потерять. Нет, я не желал с этим смириться. Я говорил себе, что никогда не смирюсь. Лучше возьму одно из отцовских ружей. Господи, что я несу. Но правда здесь одна: я понял, что я ее потеряю, потому что другие – скажем, турист из Кольмара – красивее меня, а она слишком молода и слишком чувственна, и что чем больше я буду ее расспрашивать, тем большей занудой Пинг-Понгом и рвотным порошком стану в ее глазах; у меня не оставалось ни единого шанса. Там, на площади, предоставив Генриху Четвертому возможность в одиночестве обставить парижан-любителей, я повторял себе, что у меня нет ни единого шанса. Потом мы пошли вдвоем взглянуть на «делайе». Она еще была не на ходу, но ждать оставалось недолго. В начале июля мне пришла в голову мысль переставить на нее мотор от «ягуара», который достался мне после аварии за перевалом. До этого я выточил на фрезерном станке по меньшей мере полсотни деталей за восемь месяцев. Каждую из них переделывал по два-три раза. Только мой шеф и Тессари могут понять, что это за адский труд. В результате оказалось, что мотор «ягуара» вовсе не стоил того, чтобы я столько ломал голову, пытаясь закрепить его. Тессари мне сразу сказал, еще до того, как я сам все разломал, что я трачу время впустую. У него глаз-алмаз. Он тогда пришел помочь мне снять мотор с «ягуара» и помог, раз пришел, но, по сути, оказался прав. Вообще жуткая история. Они погибли все трое на месте, но даже если бы водитель проскочил тот поворот и не свалился в пропасть, все равно через несколько километров двигатель разлетелся бы на куски. Шатунные вкладыши полностью износились. Я хорошенько надраил «делайе», она осталась бежевой, как и была, внутри и снаружи, и на Эль произвела впечатление. Разумеется, она не сказала ничего больше, чем обычное «черт возьми», но я понял по ее глазам, что машина ей нравится. Она потрогала приборную панель из красного дерева, кожу на сиденьях и прошептала: – «Делайе». Посмотрела на меня с тем выражением, которое я любил, – наивным, нежным и одновременно серьезным – и сказала: – А ты классный муж, если хочешь знать. Мы пробыли там минут десять, она расспрашивала, откуда у меня такая тачка. Мне, кстати, говорили, что раньше она принадлежала одному из министров бывшей республики[68], но поди теперь узнай, кому именно. Потом спустилась Жюльетта, и пришел Генрих Четвертый. Мы выпили аперитив и поужинали с ними. Я удивился, что Жюльетта разговаривает с Эль милым и спокойным тоном, словно они закадычные подруги. Потом мы сыграли вчетвером в белот, я уже говорил, что Эль хорошо играет – она запоминает все сброшенные карты, и еще до одиннадцати мы выиграли у них сто пятьдесят франков. Чуть позже подошел Микки. Мы все сидели на деревянных ступеньках у дома, и, чтобы доставить удовольствие шефу, я выкурил его сигару. Потрясающая штука! И вообще потрясающе – сидеть вот так, на деревянных ступеньках летней ночью, когда твой голос звучит по-особенному, потому что Эль рядом, положила голову тебе на плечо, а ты думаешь: «Может быть, я ее и не потеряю. Нет, она действительно меня любит, именно меня и никого, кроме меня». И предвкушать, как вы будете медленно возвращаться домой по заснувшей деревне, Микки впереди будет бросать на дорогу камешки, словно отмечая вехи своей жизни, а Эль рядом с тобой, и ты чувствуешь под платьем нежное тепло ее тела. Это было 18 июля, в воскресенье вечером. Я ее потерял в среду 28-го. Наш брак продолжался одиннадцать дней, включая день свадьбы. А потом я сделал то, чего нельзя было делать. Нужно было терпеть и мучиться молча. А я всюду ходил, везде задавал вопросы, стараясь найти ее. Я был смешон. Я нашел ее в пятницу, 6 августа. Я взял отцовское ружье. Самозарядный «ремингтон», вместимость магазина – два патрона, по одному в каждом стволе, калибр 280. Прошлой зимой я убил из него двух кабанов. Я пришел в мастерскую, чтобы подпилить ствол. Я вспоминал тот воскресный вечер, когда я курил сигару, прижимая к себе свою любовь. Уехать в отпуск в разгар лета было невозможно. Мы с Генрихом Четвертым решили, что я возьму две недели в конце сентября, когда полчища курортников двинутся назад в города, а также, что для меня немаловажно, прекратится засуха и связанные с ней пожары. С начала июля я не провел дома и трех ночей подряд. Я сказал Эль, что тогда мы поедем в свадебное путешествие на безупречной «делайе», именно так, как я и мечтал. Мы еще не выбрали, куда именно, в Италию или Швейцарию. Я видел, что ее это не интересует. Она отвечала: – Как хочешь. Мне бы хотелось в Южную Италию или Меццоджорно, как называл ее мой отец, и увидеть те места, откуда он родом – Пескопагано[69], в ста километрах южнее Неаполя. Я искал это название на карте автомобильных дорог, оно было напечатано таким же крошечным шрифтом, как, скажем, наши Баррем или Антрево. Думаю, я легко нашел бы там родственников, которые про нас вообще ничего не знают, детей сестер, оставшихся в Италии. В 1960-е годы мы еще получали рождественские открытки, подписанные целой кучей имен: Пеппино, Альфредо, Джорджа, Джамбатиста, Антонио, Витторио. Коньята отклеивала марки на пару́ для коллекции своего деверя из Марселя. Но Эль поводила левым плечом, даже не слушая, ее это совсем не интересовало. В любом случае до сентября еще нужно было дожить. В отличие от меня она знала, что мы никуда не поедем, сегодня я это понимаю. За неделю до свадьбы она дважды возвращалась очень поздно, и оба раза в компании мадемуазель Дье. Нашей матери и тем, кто не обращал на Эль особого внимания, казалось, что она в своем репертуаре: в какой-то момент бывает очень милой, в другой – невыносимой, один день готова смеяться по любому поводу, другой – замыкается в себе, как улитка. С первого же вечера, когда мы ужинали вместе, я понял, что без всякого внешнего повода она способна переходить от одного настроения к другому. Ни с того ни с сего. Я уезжал после обеда, оставив ее подавленной неизвестно по какой причине, а вечером, когда возвращался, она смеялась по любому пустяку, задирала мою матерь и Бу-Бу, изрекая разные непристойности, и обуздать ее было невозможно. То же самое в постели. Она никогда не отказывала мне, кроме, наверное, одного или двух раз, когда ей нездоровилось, более того, ей всегда хотелось, но всегда по-разному. Иногда любовь была для нее желанной, как убежище, эта ее потерянность разбивала мне сердце. Должен признаться, так бывало чаще всего. А потом без всякого перехода, разве что после молчания за столом или просто проявления неожиданного упрямства, когда она хотела оказаться правой вопреки здравому смыслу или выступая против всех в каком-то пустячном споре, в моих объятиях оказывалась другая женщина – совсем не она, а ненасытное и развратное существо, вызывающее у меня тревогу, потому что меня тревожит все, что связано с развратом. Она как-то мне сказала: – Все эти кувыркания в постели – это не плохо и не хорошо. Это все равно как пить и есть. Можно наесться и напиться до отвала, а назавтра захочется снова. Или я совсем не понял, что она имела в виду, а просто словами выражала отчаяние, или же так говорила о любви: «кувыркания в постели». Да, наша мать, или Микки, или даже Коньята, которая обожала ее, потому что Эль подарила ей портрет маслом моего дяди, сделанный по фотографии, или даже Бу-Бу, который каким-то образом умудрился напечатать ее портрет на футболке, короче, все видели ее такой, какой она впервые переступила порог нашего дома. Только теперь они знали ее чуточку лучше. Даже я сам, куда внимательнее остальных, не заметил в ней каких-либо перемен, которые мог бы описать. Глаза у нее бывали то голубыми, то серыми, в зависимости от освещения, такими же, как всегда. Мне они теперь казались чуть светлее, а их взгляд чуть пристальнее, они чаще напоминали мне два холодных и незнакомых островка на лице, ставшем для меня ближе, чем мое собственное. Но, с другой стороны, солнце уже с мая подчеркнуло контраст между ее глазами и кожей. То же относилось и к ее душевному состоянию. Мне казалось, что моменты беззаботности все сокращались, а периоды молчания, неподвижности и подавленности становились все длиннее и наступали все чаще. Но жара донимала всех нас, кроме Коньяты, старевшей на тенистой кухне, а к тому же я считал, что она носит ребенка. Когда во вторник после свадьбы я вернулся с работы, мать сообщила мне, что она ушла сразу после полудня, не сказав куда. Она надела красное платье, которое застегивалось впереди снизу доверху, и взяла белую сумку. Мне ничего не передавала. Вид у нее был озабоченный, но не больше. Коньята спросила ее, куда она идет, и она ответила своей излюбленной мимикой: надула щеки и выдохнула прямо перед собой. Я сказал: – Ладно.