– Ничего не стащила. Это мои трусы. Даже протягиваю руку, чтобы она могла разглядеть. Она поджимает губы и отворачивается к плите. Слышно, как она бурчит, стоя к нам спиной: – Надавать бы ей по первое число. Пинг-Понг садится возле меня со своей чашкой. Говорит матери: – Послушай, оставь ее в покое. Та спрашивает: – Она что, здесь останется? Он говорит: – Она здесь останется. Занавес. Бу-Бу быстро смотрит на меня и продолжает завтракать. Микки говорит: – Нам уходить через пять минут. Тетка мне улыбается, словно я пришла в гости, она совсем сбрендила. Пинг-Понг делает мне тост с конфитюром. Он говорит: – Я пойду к ее родителям и попрошу разрешения. Четверть часа спустя он стоит перед моей матерью на пороге дома, она уже умылась и оделась. Он переступает с ноги на ногу и говорит: – Мадам Девинь, не знаю, как вам лучше объяснить… Будто бедняжке нужны его объяснения. Я говорю и для него, и для нее: – Я буду жить у Монтеччари. Заберу свои вещи. Идем, Робер. Мы все втроем поднимаемся наверх. Он помогает мне выдернуть кнопки, которыми прикреплены к стене фотографии и плакат с Мэрилин. Моя комната белого цвета, ее полностью обставила мать. Он говорит: – В нашем доме у тебя такой не будет. Я складываю платья и белье в два чемодана. Мать не находит себе места, но не произносит ни слова. Когда мы выходим из дома, я говорю: – Черт! Моя ванна. И иду за ней в чулан. Говорю Пинг-Понгу: – Тебе все не унести. Он отвечает: – Скажешь тоже. И вот он идет – цинковая лохань на голове, внутри мои чемоданы. Я говорю матери: – Я люблю тебя больше всех на свете. Она отвечает: – Вот и нет. Это я люблю тебя больше всех на свете. Прощаю тех, кто причинил нам зло, раз ты есть, и благодарю Бога за то, что люблю тебя больше всех на свете. Я ей говорю, вся на нервах, и протягиваю к ней руки: – Я же буду здесь, в конце деревни. Ты же знаешь, где меня найти? Но она качает головой и говорит мне «нет». Когда мы с Пинг-Понгом идем по улице, это просто кино. Все, буквально все высыпали из домов с заспанными рожами, якобы подышать воздухом. Пинг-Понг шагает впереди, придерживая лохань на голове, а в ней – мои чемоданы. Я иду следом, в метре от него, несу своего мишку, фотографии, книгу и скатанный в трубку и стянутый резинкой плакат с Мэрилин. Когда мы проходим мимо Пако, говорю довольно громко, чтобы услышали: – Представляешь, что у них там стряслось, если они вскочили в такую рань! В мастерской шеф Пинг-Понга стоит у бензоколонки и говорит: – Возьми пикап, справишься быстрее. Но Пинг-Понг говорит: – Все нормально. Приду через четверть часа. Его Жюльетта, само собой, торчит у окна, но только запахивает халат, откуда вываливается ее внушительная грудь, и провожает меня недобрым взглядом. Не исключаю, что Пинг-Понг с ней разок переспал. А может, это она как раз думает, что ее муженек переспал со мной, поди разбери… Меня подмывает остановиться и сказать ей, что до этого почти что дошло как-то одним зимним вечером, но Генрих Четвертый – славный малый, а она его тогда со свету сживет. Но самый большой кретин – это Брошар. И жена его – такая же кретинка. Он спрашивает Пинг-Понга: – Что, переезжаем? Пинг-Понг отвечает: – Как видишь. В эту минуту она выходит из кафе и спрашивает Пинг-Понга: – Что, переезжаем? Пинг-Понг отвечает: – Спросите у мужа. И эта дура набитая поворачивается к мужу и говорит мерзким тоном: – Почему у мужа? Ты вообще тут при чем? Клянусь, если захочешь послушать, как порют чушь, то в этой деревне даже телик включать не нужно. В доме Монтеччари мамаша бесится от злости, но все как воды в рот набрали. Поднимаемся наверх, и Пинг-Понг скидывает оба чемодана на кровать, а лохань ставит в углу комнаты. На стенах убогие обои, мебель допотопная, но чисто. Я закрываю за собой дверь, чтобы показать мамаше, которая идет за нами по коридору, что отныне ей сюда вход воспрещен. Пинг-Понг говорит: – Давай, устраивайся, а мне пора на работу. Я спрашиваю: – Можно, я повешу на стены фотографии и плакат? Я так мило спрашиваю, совсем без акцента, с мишкой в руках, что он смеется, поднимает юбку, чтобы пощупать мне попку. И говорит: – Делай все, что хочешь. Ты у себя дома. Я чувствую, что ему надо уходить, но он топчется на месте, явно что-то хочет сказать, но потом, после телевизионной паузы, решается и выдает: – Хочу сказать, что, когда мы вдвоем, мне нравится, что ты не носишь трусы, но когда ты так ходишь без них по деревне, мне это неприятно – никогда ведь не знаешь, а вдруг кто-то заметит. Я говорю, что просто не успела надеть чистые. Он стоит как столп, с дурацким видом. Я говорю: – Хорошо, прямо сейчас и надену. Он счастлив, улыбается, а когда улыбается, то выглядит моложе своих тридцати, он меня возбуждает, и мне жаль, что он сын своего мерзавца-отца. Тогда я тут же начинаю себя ненавидеть и думаю: «Подожди-ка, если его это задевает, выходит, он сам балдеет, когда я хожу с голым задом». Но я все равно улыбаюсь ему ангельской улыбкой и изо всех сил прижимаю к себе плюшевого мишку. Все утро я прикалываю к стене свои фотографии, освобождаю один ящик комода и половину зеркального шкафа, чтобы разместить свои вещи. Ни в белье Пинг-Понга, ни среди других вещей не нахожу золотого зажима для денег. Читаю дурацкие письма. От приятелей по армии. От девушек. Особенно от одной по имени Марта, учительницы в Изере. Он с ней спал, и она описывает длиннющими фразами свои ощущения. Чтобы он понял, что она себя трогает, когда думает о нем, она несет какой-то бред про всю систему национального образования, причем раза четыре кряду, потому что конверт дико толстый, должно быть, Пинг-Понгу пришлось доплачивать за перевес. В одном письме она говорит, что всякое терпение имеет границы и больше она ему писать не будет. А потом – целая лавина писем. У меня уже не хватило духу развязать вторую пачку. Ставлю свой кубок «Мисс Кемпинг» на комод и спускаюсь вниз. На кухне мамаша и тетка лущат горох. Я говорю: – Мне нужна горячая вода для ванны. Молчание. Я приготовилась услышать от мамаши, что все в доме моются над раковиной даже в дни свадьбы и первого причастия, но ничуть не бывало. Она, не пикнув, встает со стула, не глядя на меня, берет таз и дает мне. Потом говорит: – Разбирайся сама. Грею воду на плите. Мне тяжело поднимать полный таз. Она понимает, даже не повернув головы, и говорит: – Не надоест ходить вверх-вниз, пока наполнишь свою лохань?