— В общем и целом дело там в видоизмененных бактериальных культурах. Новые культуры выращивались по особой технологии, детали вы можете выяснить у экспертов. Но в специальных изданиях эту методику воспевали как перевод всего молокоперерабатывающего производства на прогрессивный путь. Вначале не имелось никаких сведений о побочных эффектах, только об исключительных преимуществах в издержках производства. Представьте себе, что это значило для нас! Мелкие и средние хозяйства экономили бы колоссальные средства. Продукт созревает на раз-два и через несколько дней или недель уже готов к реализации… Клуфтингер онемел, ему даже не приходилось подстегивать собеседника. Шёнмангер-младший между тем в бешенстве вылетел из кабинета. — …А сразу после внедрения товара на рынок возникли проблемы: выяснилось, что продукты оказывают негативное воздействие на здоровье, особенно у пожилых и людей с ослабленным иммунитетом. Наносят тяжкий вред желудочно-кишечному тракту. Понятия не имею, почему этого не выявили тесты на лабораторной стадии. Тут началась паника, изъятие всех партий из оптовой и розничной торговли, фирма не только понесла колоссальные убытки, но потеряла даже испытанную клиентуру, все контракты оказались расторгнуты. И все, персона нон грата на рынке. Вахтера, разумеется, уволили с позором. «Вон оно что, — размышлял Клуфтингер, — тот скандал, который в свое время старались замять, но уши все-таки вылезли. Интересно, а как Вахтер попал в Кругцелле?» Однако спрашивать не пришлось. Переведя дух, Шёнмангер продолжил: — Я по своим каналам узнал, что Вахтер отчаянно ищет работу Его не брали ни в одну лабораторию. Шила в мешке не утаишь, никто не хотел попасть в подобное положение, возможно, и с худшими последствиями. К тому же одно имя виновника скандала могло поставить любую компанию под удар. Да, он был виноват в допущенной халатности, каким бы профессионалом ни числился. Поговаривали даже, будто он намеренно сфальсифицировал результаты тестирования, но я в это не верю… Так вот, он искал работу, нам требовался специалист. Дела у нас тогда шли не блестяще. Мы выпускали классическую линейку сыров, и впереди брезжил близкий конец. Знаете, как крупные заводы подминают под себя мелкого производителя? Новые сорта, разнообразные вкусовые оттенки — вот он, абсолютный тренд семидесятых. Спросом начала пользоваться не традиционная продукция высокого качества, а новомодные изыски. Все старались предложить как можно больше новых сортов по приемлемым ценам. Тогда захлестнула волна моды на низкокалорийные продукты. Если мы хотели выжить, требовалось на ходу прыгнуть в уходящий поезд. И Вахтер, возможно, стал нашим последним шансом. — И как, вы сразу сошлись с Вахтером? — Задавая вопрос, Клуфтингер подумал, что ему необходимо время, чтобы все это переварить. — Рыночная стоимость Вахтера как специалиста в то время упала, и мы могли себе его позволить. Тем не менее нам пришлось поднатужиться, чтобы создать и оборудовать отдел инновационных разработок. Такого у нас не имелось. Но и выхода не было: либо инвестировать в развитие, либо быть поглощенными крупнейшим конкурентом. Стервятники уже кружили, мы все поставили на карту. И этой картой стал дизайнер пищевых продуктов по фамилии Вахтер. Он оказался на грани, а мы дали ему работу. Но и он знал свою ценность для нас. Шёнмангер умолк. Он выглядел чрезвычайно утомленным. — Вот вам и предыстория, остальное известно. Хочу лишь еще раз подчеркнуть: для нас он был не проклятием, а спасением. Конечно, поначалу многие в отрасли на нас косились и даже критиковали за такой выбор. Но репутация нашей фирмы безупречна, мы и поныне ежедневно подтверждаем ее качеством продукции. Этими словами Шёнмангер дал понять, что разговор исчерпан. Он посмотрел на часы и беспокойно заворочался в своем кресле. Но прежде чем поблагодарить его — искренне — за прямоту и откровенность, Клуфтингер должен был задать еще один вопрос: — Вы знали господина Лутценберга? — Лутценберга? Погодите, имя мне кажется знакомым. Не подскажете? — Роберт Лутценберг. Коллега Вахтера по институтским разработкам. — Точно, Роберт Лутценберг. Да, я знал его. Он тоже сошел с дистанции после того скандала и обосновался где-то в Бёзершайдэгге. Дизайнером он уже не работал, а держал небольшое хозяйство. Умом особо не блистал, если хотите знать мое мнение. Так, неудачник. Он тяжело болел и недавно умер от этой болезни. Сведения я по большей части получал из нашей газеты да пару раз встречал его на приемах Объединения сыроваров. Там же до меня дошли слухи, что люди, принявшие его хозяйство, давали объявление в «Информационном листке», будто собираются продолжать в том же духе, почти по-крестьянски. Не поймите меня превратно, я уважаю тех, кто может под всеми ударами устоять на ногах. Но эта тема, господа, уведет нас далеко. — Глава фирмы опять бросил беспокойный взгляд на дорогие наручные часы. И полицейские, распрощавшись, предоставили ему заниматься насущными делами. Время в пути до президиума Клуфтингер не мог использовать для размышлений. Думать он умел только в одиночестве. В авто иногда получалось, но только рядом с женой. Супруги так притерлись друг к другу, что уже давно молчание, затянувшееся на полчаса, не было им в тягость. Эрика называла это «индейским трансом» и сравнивала своего мужа с вождем краснокожих, который часами сидит перед вигвамом и невидящим взглядом смотрит вдаль, не проронив ни слова. И каждый из соплеменников знает — так она считала, — когда он наконец произнесет «ух!» или «фью!», это будет квинтэссенцией долгих размышлений. Клуфтингер с ней соглашался. Но почему-то другие каждые три минуты считали своим долгом вывести его из раздумий каким-нибудь глупым замечанием. Подчиненные знали, что он не любит обсуждать что-либо по горячим следам, и болтали без умолку о проезжающих мимо машинах или очистных установках на обочине, о гигиене и антисанитарии. В президиуме комиссар поспешно скрылся в своем кабинете — подумать все-таки надо. Разумеется, ему то и дело мешали. Больше всего досаждали с обработкой документации, изъятой из квартиры Лутценберга. Потому канцелярская рутина заняла больше времени, чем он рассчитывал. К концу рабочего дня он взбунтовался и, выйдя в приемную, распорядился, что беспокоить его можно лишь в том случае, если убийца придет с повинной. Помимо этого, он попросил фрейлейн Хенске назначить на двадцать часов совещание в конференц-зале для всех, занятых в расследовании. Это стало сигналом: домой сегодня никто не уйдет вовремя. Понимая, что восторга это не вызовет, он коротко извинился перед секретаршей за вынужденные меры и удалился к себе. Разумеется, все сотрудники криминальной полиции знали, что любой рабочий день мог стать ненормированным, хотя в Кемптене такое случалось крайне редко. Определенно кто-то из коллег назначил на вечер встречу или даже свидание, более пожилые сожалели о том, что пропустят обзор новостей или любимое шоу, но никто не роптал на переработку. Каждый понимал и соглашался — дело есть дело, особенно такое громкое, как нынешнее. Клуфтингер наконец-то мог расслабиться. Он снял туфли, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, даже ослабил ремень и, пока никто не видит, расстегнул крючок на поясе брюк, который слишком давил на живот, а потом вытянулся на диване, чтобы предаться умственной работе. Внезапно зазвонил телефон. Комиссар встрепенулся. Должно быть, он чуток задремал, но часы показывали уже девятнадцать пятьдесят семь. Звонила Санди, предупреждая о начале совещания. Он откашлялся и попросил ее несколько минут обождать. В том, что он заснул, ничего удивительного не было — сегодняшний день вымотал все силы. Но надо хотя бы немного подготовиться к обсуждению. Все оказались в сборе, когда шеф с секретаршей десять минут девятого вошли в конференц-зал. Клуфтингер начал с отчета о посещении сыродельного завода в Кругцелле. Он даже удивился самому себе, как профессионально излагал, хотя времени на подготовку не хватило. Коллеги слушали затаив дыхание, а комиссар испытывал гордость за то, что появились первые результаты и было о чем докладывать. Впрочем, не только гордость, но и облегчение, которое во многом объяснялось появлением Лоденбахера. Тот бесшумно проскользнул в зал и занял место прямо у входа. О ходе следствия на текущий день руководителя управления полиции информировали, но сведения комиссара стали и для него новостью. Он слушал сдержанно и благосклонно. Затем последовали выступления коллег. Первым рапортовал Майер: — Андреас Лутценберг судимостей не имеет. Приводов в полицию также не было. Единственное, что нам удалось откопать, — это непогашенный штраф за превышение скорости. Мы перепроверили, где и когда имело место дорожное правонарушение. Выяснилось, что это случилось сразу после похорон жертвы. В Дитмансриде, предположительно при выезде на автобан его засекла камера на скорости восемьдесят восемь километров в час в пределах населенного пункта. Подошел черед Хефеле, который пошустрил в Меммингене: — Андреас Лутценберг в своей квартире так и не появился. Опрошенные знакомые и коллеги в один голос заявляют, что им не известно ничего такого о жизни Лутценберга, чем могла бы заинтересоваться полиция. Все были крайне изумлены. Фигурант холост, детей не имеет, около полугода назад расстался с подругой, с которой имел многолетнюю связь. Эти длительные отношения производили впечатление вполне гармоничных, пока подруга не стала настаивать на рождении ребенка. Это ее желание Лутценберг по неизвестной причине выполнить не мог или не желал. Позже я пообщался с директором школы. Лутценберг на хорошем счету — внимательный, исполнительный, имеет большую нагрузку. Директор также заинтересовался, почему полиция задает о нем вопросы. Тогда я объяснил это исчезновением Лутценберга. Он показался мне озадаченным и даже озабоченным, а потом сообщил, что коллега должен был дежурить на телефоне в секретариате — во время каникул у них практикуется это раз в неделю, — но на дежурство не явился. Директор подумал, что Лутценберг уехал отдыхать и просто забыл, но добавил также, что это на него не похоже. — А знакомые? Может быть, те рассказали что-нибудь стоящее? — с надеждой спросил комиссар. Хефеле поведал, что некоторые из окружения Лутценберга были удивлены его исчезновением без предупреждения, тем более и его мобильный оказался недоступен. Но потом перестали беспокоиться, поскольку сейчас каникулы, а их приятель любит путешествовать. — Однако нашли странным, что Лутценберг не спланировал заранее поездку на длительный срок, как делал обычно, — подвел итог Хефеле. В заключение Клуфтингер дал слово экспертам, которые занимались изъятыми у Андреаса Лутценберга личными вещами. Вот тут обнаружилась целая куча новостей: не только фотоальбом стал сюрпризом, но и вся телефонная книжка Лутценберга оказалась испещрена всякими сведениями о Вахтере. Тут обнаружились все его адреса, все номера телефонов и даже реквизиты банковских счетов. С персональным компьютером Лутценберга еще работали, зато проверили телефонные счета и выяснилось: за последние недели он беспрерывно звонил Вахтеру домой. По вечерам. То же продолжалось и в последующий период, счета за который еще не выписаны. Клуфтингер, не пускаясь в комментарии, поблагодарил всех за проделанную работу, определил каждой группе фронт работ на завтра, напомнил о подробном отчете о профессиональной деятельности Вахтера, который он ждет к утру, и пожелал всем «спокойной ночи». Все устали, он тоже. Внезапно, к вящему разочарованию присутствующих, слово взял Лоденбахер. Из его, как всегда, невнятной речи вдруг выплыло, что руководитель управления полиции Кемптен (Верхний Альгой) «д’вольнуспех’ми в продвижении р’сследования». Похвалы не ожидал никто. А дальше еще лучше: «как всегда», их усилия будут «приньты в р’счет», все сверхурочные часы будут оплачены «п’ стыпроцентной ставке», об этом он позаботится сам, и они «мог’т п’ложиться» на его слово. Напутствием «Доброго п’ти, дамы и господа» Лоденбахер закончил так же внезапно, как начал. Оставшись с комиссаром наедине, начальник попросил и дальше держать его в курсе, напомнив о приоритетности этого дела. Клуфтингер отвечал немногословно. В конце концов, он весь день на ногах, не считая короткого сна в кабинете. А Лоденбахер определенно успел наведаться домой и даже насладиться вкусным ужином, приготовленным женой, и только потом заглянул на совещание. На выходе Клуфтингер помахал на прощание своим ближайшим помощникам, тоже покидавшим здание президиума, и голод погнал его домой. Клуфтингер поставил машину в гараж, забрал с сиденья забытый вчера кусок пармезана, а папку с бумагами, взятыми домой для проработки, благоразумно оставил в багажнике возле барабана. Переступив порог, он уже открыл рот, чтобы крикнуть жене «Привет!», как вдруг до него дошло: ее нет. Вечернее приветствие давным-давно вошло ему в плоть и кровь и произносилось бездумно. Помнится, когда сын изучал психологию, он нашел такому поведению какие-то обоснования и выразил их в заумных терминах. В пустую кухню он тоже направился по привычке, по пути передумал и спустился в подвал. Из морозильника он вынул пластиковый контейнер, в котором, судя по надписи, сделанной рукой жены, лежал полуфабрикат любимых клецек с сыром. Может быть, ритуал трапезы с клецками по-швабски внесет немного размеренности в сегодняшний суматошный день. Поставив терморегулятор на двести пятьдесят градусов, он выложил клецки в огнеупорную форму, которую жена для этих целей выставила ему перед отъездом, сунул ее в плиту и пошел справлять нужду — это уже требовалось безотлагательно после стольких выпитых сегодня чашек чая и кофе. Очки при этом он мстительно «забыл» на кухне, чего не проделывал с тех пор, как женился. Между тем голод все настойчивее давал о себе знать. Он был уже нестерпимым, и Клуфтингер решил не дожидаться, пока разогреются драгоценные клецки. Выяснилось, дело не идет быстрее от того, что он торчит перед духовкой на корточках, заглядывает через стекло или поминутно открывает дверцу и тычет в них костяшкой пальца, желая проверить температуру. Он обратился к пармезану: развернул вощеную бумагу и взялся за нож. Лезвие с трудом взрезало твердый сыр, на котором уже выкристаллизовалась соль. Клуфтингер не ожидал ничего хорошего от консистенции столь восхваляемого продукта. Но попробовать стоило. С куском хлеба он по крайней мере утолит первый голод. В хлебнице обнаружились только зачерствевшие булочки. Он сходил в кладовую и взял из запасов упаковку хрустящих хлебцев. Аккуратно уложив сыр на хлебец, откусил. Вкус сыра не представлял собой ничего особенного — слишком сухой, с твердыми комочками, к тому же не в меру соленый. Разве что с пивом? Он вынул из холодильника бутылку и налил себе в кружку. И чего этим болванам не хватает? В Альгое варят такой великолепный сыр! Так нет, надо подражать итальянцам с их старыми крупянистыми сортами. К их макаронным изделиям — еще куда ни шло, или как приправа. Но для еды? На его взгляд, все эти руккола, латте макиато, бальзамический уксус — лишь дань моде, когда люди хотят пустить пыль в глаза и выглядеть открытыми миру и толерантными интернациональной кухне. Его жена тоже начала таскать домой всю эту тосканскую дрянь, с которой его воротило. Взять эти грассини, которые она выставляет на стол с тех пор, как стала закупаться во вновь открытой итальянской зеленной лавке. Сухие, совершенно безвкусные хлебные палки. А Эрика все ахала: мол, прекрасно идут и к салатам, и к вину. К вину… Его передернуло от воспоминаний об этих чертовых визитах ее знакомых, когда она изо всех сил старалась показать себя гурманом и знатоком разных национальных кухонь. Он тогда только проворчал, чтобы она в следующий раз подавала обычные тоненькие, хрустящие соленые палочки, и она поняла — ее очередной кулинарный эксперимент потерпел крах. Наконец, в предвкушении подлинного наслаждения, Клуфтингер пошел к плите. Пока он тестировал пармезан и размышлял о преимуществах отечественной продукции, клецки подошли. Сыр уже шипел и пузырился по краям кастрюльки. Истекая слюной, Клуфтингер поспешил открыть духовку, схватил стеклянную кастрюльку за ручки, и… и на какие-то секунды душа покинула тело, созерцая его со стороны. Как в замедленной съемке, прозрачная емкость выскользнула из рук и вернулась на решетку. Дальше все оказалось похоже на отсрочку действия, которую он когда-то с удивлением замечал за малышами: если с ними что-либо случалось, проходило несколько мгновений, прежде чем они начинали плакать. И за эти мгновения можно было наблюдать воочию, как они сначала осознают случившееся, потом ощущают или не ощущают боль и только затем пускаются в рев, чтобы привлечь к себе внимание. Клуфтингер уже вырос, и тем не менее он взвыл не своим голосом, когда обжег пальцы. — А-а-а-у-у, ч-чертова перечница, чтоб тебя!.. Он бросился к крану и пустил холодную воду. Все равно завтра рука еще будет саднить, уж будьте уверены. Чертова печка разогрелась до двухсот пятидесяти градусов! Он посмотрел на подушечки пальцев — они казались гладкими, без папиллярных узоров. И никого рядом, на кого можно было бы переложить вину. Вообще никого, кому он бы мог жаловаться весь оставшийся вечер на нестерпимую боль и приставать с допросом: второй или третьей степени у него ожог? — Черт бы всех побрал с вашими Майорками! — выругался он еще раз и вроде почувствовал облегчение. Он таки вспомнил о прихватках и осторожно вынул кастрюльку на стол. Блюдо за это время подпортилось: сверху подсохло и местами даже подгорело, а снизу превратилось в подобие каши, это он определил, накладывая порцию в тарелку. Такое он не слишком жаловал. И вдруг его как обухом по голове ударило: не было самого главного! Жена приготовила и заморозила полуфабрикат, а его следовало выложить в обжаренный лук. Лук! Много лука! Без лука это уже не клецки по-швабски, это вроде белых баварских колбасок без сладкой горчицы. Ну ни в какие ворота! Впрочем, лук он может пожарить и сам. Наверное, так полагала и Эрика. Он снова полез в кладовку, чтобы вынуть из подвешенной на стене корзиночки с полдюжины луковиц. Тут ему на глаза попалось решение проблемы, стоящее на полке: коробочка с датским жареным луком. Как-то с год назад жена купила на пробу, услышав в ИКЕА, будто он хорош к хот-догам. С тех пор коробки и пылились в кладовой, поскольку гонор хорошей хозяйки не позволял Эрике использовать готовый продукт. Будь они сто раз удобны в употреблении и накопись их хоть сто штук, так и останутся стоять на полке, если надо продемонстрировать собственное кулинарное искусство. Клуфтингер был не столь щепетилен. Раскрыв упаковку, он высыпал на клецки сразу пол коробки. А чего жалеть, если уже открыта? Вкус его не разочаровал. Конечно, кусочки оказались более темными, чем свежеподжаренные, и не такими божественными, но вполне-вполне, маслянистыми и хрустящими. Умяв первую тарелку, он понял: в доме слишком тихо — ни упрека, ни похвалы, ни болтовни, ни тихого слова на ушко. Он включил «Баварию 1», но тут же передумал и прокрутил до волны «Баварии 5». Он жаждал новостей. Конечно, звук радио не возмещал домашней атмосферы за столом, но все лучше, чем ничего. Оприходовав вторую порцию, Клуфтингер не сразу поднялся из-за стола. Сладостно отдышавшись, он взял упаковку и с удивлением прочитал, что содержимое годилось и как перекус. Он решил прихватить остатки с собой. Запихнув грязную посуду в посудомоечную машину, он послонялся по комнатам и понял: ему срочно требуется с кем-нибудь пообщаться, иначе он свихнется. Сначала подумалось о жене — она ему оставила номер «на всякий случай». Потом сообразил, что номер-то испанский, а он пока не выяснил, по каким каналам можно звонить, чтобы вышло подешевле. К тому же дело это муторное: сначала телефонистки, затем стойка регистрации — может, они там и не понимают по-немецки, а в английском и тем более в испанском он не силен… Нет уж. Может, как-нибудь потом, но не сегодня. И он набрал номер, который не набирал уже… даже не помнил сколько. Номер родителей. Он удобно расположился в кресле в гостиной, не преминув поставить перед собой на журнальный столик коробочку с жареным луком. Закинув и ноги на полированную поверхность, он снова испытал мстительную радость свободы. — Ингер? Да? Алло? — раздалось в трубке. — Папа, сколько раз я тебе говорил, не кричи так, тебя хорошо слышно. Здравствуй, это я, — поприветствовал он отца в своем духе. — Здравствуй, дорогой, — благодушно ответил отец. — Ну и как она, холостяцкая жизнь? Мама попозже собиралась звонить тебе. Беспокоится, что ты совсем один. Как дела? — Нормально. А как вы? — Клуфтингеру было непривычно говорить с отцом по телефону. Сам он звонил редко, а тот, как иногда казалось сыну, и вовсе не знал его номера. Если случалось нечто спешное, отец пересиливал себя и звонил, но и тогда разговор укладывался в несколько коротких минут. А вот с матерью Клуфтингер общался по телефону, по мужским меркам, неимоверно долго. С родителями у него были отношения лучше некуда. Вот только телефонные разговоры с отцом не клеились, и ни один не мог сказать почему. Честно признаться, и у него самого с собственным сыном складывалась та же история. — У нас все хорошо… ты давай расскажи, как там с твоим делом? Все замолкло, никаких новостей. Прогресс есть? Колись! — раздалось из трубки.