— Ну-ка, сделай ещё по мартини. Я отправился на кухню, приготовил нам ещё по стакану и вернулся. С часов, чтобы не опоздать на встречу с Эмори, я глаз не спускал. — А как насчёт Бака Барнетта? — предположил я. — Я видел его лишь раз, на расстоянии, но из того немногого, что мне рассказывали, я бы сказал, что его первого в округе можно назвать ненормальным — если уж продолжать держаться за мысль, что наш убийца — именно ненормальный. Перед тем как ответить, миссис Бемисс глотнула из своего стакана. — Нет, Эд, я уверена в обратном. Бак, возможно, и простоват, но у него нет склонности к помешательству. Я разговаривала с ним, и я за него ручаюсь. Помешательство происходит в основном со сложными натурами, простым это не дано. Я завидую Баку. — Завидуете? Как так? — Потому что он имеет всё, чего желает; он доволен. Ему нравится заниматься сельским трудом, нравится жить одному — всё общество, которое ему нужно, так это его собака, которой он предан по-собачьи. Он вовсе не человеконенавистник, просто не ищет другого общества и не нуждается в нём. Со всеми он на дружеской ноге, но никому не навязывается — он не нуждается в человеческой дружбе. Если мне знаком человек, у которого есть всё, чего он желает в жизни, то это Бак. — С братом у него нормальные отношения? Мне кажется, что Рэнди с ним дружен: когда я сказал, что нашёл на дороге тело, Рэнди на минуту обеспокоился, не Бак ли это, поскольку там его дом рядом. — Да, братья дружны. Хотя Бак, мне кажется, и без брата будет счастлив. Когда Рэнди некоторое время сидел в тюрьме, Бак по нему не убивался. Тут миссис Бемисс со значением наклонилась ко мне. — Да, Эд, подобные ему люди счастливы. Мы полагаем сами себя людьми мыслящими, но только потому, видите ли, что у нас потребности высоки. Временами нам удаётся их удовлетворить, а временами — нет. Но если бы у нас не было никаких нужд, вот тогда мы были бы довольны. — Думаю, что понимаю вашу мысль. — Ты сам-то доволен, Эд Хантер? — Так что… нет. — На этом «так что» тебе даже не стоило пробуксовывать; сам это знаешь. Мы чересчур высокоразвитые и довольствоваться тем, что имеем, не в состоянии. Вот такие-то, вроде тебя, и способны спятить, не то что Бак и ему подобные. — И люди вроде вас, — добавил я. — Я уже спятившая. Всякий, кто покупает многотиражку маленького городка, — спятил. Это значит, что спятила я уже ох как давно. — Но вам это по вкусу. — Временами. Но вернёмся убийству. Если правда, что совершивший его был ненормальным, то Бака мы можем смело исключить. Но тогда, значит, у нас остаются двое под подозрением, оба из того околотка. Вот почему я и говорю, что твоя работа на Жюстину вовсе даже не помешает твоей работе на «Тремонтовского представителя». — Моя работа на «Представителя»? И какова же оплата? — Оплата будет в отбивных. И не забудь, что я велела тебе раскрыть это убийство завтра к вечеру, иначе от него будет мало проку. В субботу утром нас выбросят на улицу. Я хмыкнул. — А что, все городские многотиражки выдают зарплату в отбивных? — Только хорошие, как моя. Плохие издатели — сачки; зарплату их газеты выдают сачками для ловли бабочек. Завтра «Представитель» превратится в плохую газету. Я попытался вообразить, как это произойдёт, но не смог. — Переведите мне. — Мне бы хотелось, чтобы завтра мы вновь поужинали вдвоём, поскольку сегодня ты слишком спешишь. Но пятница — день сдачи номера в печать, я ужинаю в городе — у Чарли, где мы пили мартини. Там у них отличные щуки; обычно Чарли самолично их ловит, и они тают во рту. Так как насчёт щуки со мной завтра на ужин? — Дам знать к обеду, — ответил я. — Пойдёт? Откуда я знаю — не придётся ли заняться чем-то ещё; так же не исключено, что в тот час я уже буду на пути в Чикаго. — Лучше бы это случилось после того, как ты раскроешь для меня убийство. Ну, хорошо; дай мне знать к шести, чтобы я смогла позвонить Чарли и заказать одну щуку либо две. — Если я не раскрою для вас убийства, то щуки за мной. В качестве отступного. — Ладно, только перестань ежесекундно посматривать на часы. Сейчас всего лишь восемь двадцать, а дорога до Эмори у тебя займёт четверть часа по сельской местности. Сообразишь ещё по стакану? Я отправился на кухню и сообразил; себе на этот раз — послабее, поскольку хотел поговорить с Эмори трезвым. Это дело, и лишь оно одно, меня не на шутку тревожило; я уже два дня как был отправлен с заданием, а не предпринял ещё и самого первого шага. Принеся выпивку в гостиную и подав миссис Бемисс её стакан, я перешёл к делу. — Пару минут назад, — сказал я, — когда вы заверили меня, что Бак Барнетт — не оборотень, вы сказали, что с уверенностью можно указать на ещё двух обитателей округи. Вы имели в виду Рэнди Барнетта и Стивена Эмори, я так полагаю. Верно? — Верно. Не то что бы у меня был малейший резон подозревать кого бы то ни было из них в безумии, но они чувствительные, сложные натуры — мы уже говорили о таких, — из тех, что вполне способны сойти с ума, и порой сходят-таки. — Кто же из них, по-вашему? — Эмори, несомненно, натура более тонкая. А потому и более сложная. Не гений, скорее всего, но налёт гениальности на нём есть. А гении сродни ненормальным. С этих позиций он для меня предпочтительнее. Но я не думаю, что это он. — Почему? — Потому что Рэнди также непрост. Что он и Бак — сыновья одних и тех же родителей, пусть даже с разницей в пять лет, — это у меня вообще в голове не укладывается. Рэнди мозговит, но при всех способностях его хватает лишь на то, чтобы работать на Эмори. Может быть, у него комплекс неполноценности. У тебя, Эд, есть комплекс неполноценности? — Вы, Каролина, напились, — ответил я. — Не будем сбиваться с темы и оставим меня в стороне. Что заставляет вас думать, будто у Рэнди Барнетта комплекс неполноценности? — Тот факт, что он украл у Эмори деньги. Тогда Эмори посадил его за это в тюрьму, а затем передумал и с ног сбился, вытаскивая его назад, чтобы снова принять на работу — просто потому, что смягчился сердцем. Это и против Эмори кое-что говорит. — Смягчиться сердцем — всё же лучше, чем задубеть сосудами, — ответил я. — Каким образом это говорит против Эмори? — Я не говорю, что против него как личности. Я имела в виду, что такой поворот в мыслях не указывает на умственную стабильность. А ведь мы ищем кого-то, кто психически нестабилен. А потому способен перейти черту, отделяющую от ликантропии. — Так вы думаете, Эмори способен? — Нет, не думаю. Не думаю, что и Рэнди Барнетт способен, но всё же некая нестабильность тут должна присутствовать; вынудило же его что-то решиться на кражу денег. — А может, Эмори убедился, что зря взвалил на Рэнди вину за пропажу? Может, имела место отмена приговора? — Нет, ведь Рэнди признался в содеянном. Даже и погодя не стал себя выгораживать. Сперва он заявил, что Эмори украл и запатентовал его собственную идею, но затем отказался от этого заявления и просто подтвердил, что умышленно взял деньги и не желает оправдываться. Я отставил пустой стакан. — Мне пора, Каролина. Уже почти четверть. Но этот пункт я для вас проясню. Рэнди — не наш ликантроп. — Почему? — Потому что после того, как я сначала увидел убийцу в том фруктовом саду, а затем — труп на дороге, я поспешил прямиком к дому Эмори, причём едва ли не бегом. Подойдя к дому, я совсем запыхался. А Рэнди встретил меня в дверях, ничуть не разгорячённый. Не мог он пронестись полями, чтобы опередить меня, и при этом совсем не вспотеть. Это не Рэнди я видел под деревьями. — Так, может, Эмори? Был он дома? — Нет, он отсутствовал. Появился минут через десять после того, как я пришёл. Не то чтобы от этого у него появляется время доставить тело в сарай О’Хары, пусть и на машине, но убрать труп с дороги и сделать это позднее он мог. — Насчёт Рэнди ты уверен? — В голосе миссис Бемисс звучало сомнение. — Да, — заверил я. — Я двадцатью годами моложе его; не мог он обогнать меня на дистанции до дома Эмори, и чтобы по нему этого не было видно. А вот вы уверены, что Бак Барнетт не мог взбеситься и кого-то убить? — Так же, как и во всём остальном, Эд. Он счастлив, он доволен; он имеет всё, что ему нужно. Такие люди — особенно с его умственным развитием — просто не в состоянии сойти с ума. — Тогда, — сказал я, — остаётся Стивен Эмори. Через четверть часа мы с ним увидимся. Я спрошу его, не доводилось ли ему перегрызать людям глоток. Глава 10 Я отнюдь не спешил, ведя машину; опоздаю на несколько минут — так тому и быть. Мне требовалось время подумать, привести мысли в порядок после нашего с миссис Бемисс разговора, после обсуждения этого убийства. Следовало сказать самому себе: смерть Фоули Армстронга — это одно, а эксперименты Эмори с радио — другое. Никакой связи между ними, скорее всего, нет, и нужно выкинуть из головы оборотней, сожжённые сараи и разорванные глотки, а сосредоточиться на порученной мне работе. Я повернул ручку на приборной панели — включил радио: немного музыки, подумалось мне, облегчит мысли. Мне повезло: не настраиваясь специально, я сразу же напал на станцию из Чикаго, передающую музыку в записи, и в эту самую минуту в эфире звучала старая версия Томми Дорсэя песни «Дымом заволакивает глаза». Я прослушал, как диктор объявляет эту песню, но всё равно узнал пластинку. Она была из моих любимых. Тромбон Томми прорезал мелодию как нож, проходящий сквозь масло, — мягкий, словно лунный свет, и нежный как патока, как мёд сладкий. Затем труба брала пронзительный рифф собственной музыкальной фразы, как бы в насмешку над глупой мелодией, да и над всей композицией пьесы — и затем вновь тромбон, поверх всего ансамбля, — запрыгал, как плоский камешек по водной глади, изливая золотую сладость из своего золотого раструба, и как дымом заволокло глаза. Только гениальный музыкант мог так сыграть на тромбоне. И чтобы по-настоящему оценить такую игру, нужно сперва самому попытаться подудеть в тромбон и понять, как пришлось некогда мне, что больше чем до посредственности вам никогда не взрасти. И всё же я предпочёл бы лучше играть на тромбоне как Томми, чем стать президентом. Затем диктор объявил: «Но кофе ‘Хегельман’ — вот где богатство вкуса; да-да, вкус у него ещё богаче!» — и я повернул ручку приёмника в другую сторону, выключил радио. Свернув на Дартаунскую дорогу, я, можно сказать, вёл машину совершенно машинально. Мне ли было не знать этой дороги, каждый поворот на ней! Честное слово — как свои пять пальцев, хоть я и не сроднился с ней в той же мере. Минуя фруктовый сад, я пустил машину на малых оборотах и уставился в темень под кронами. Но никакого овала, напоминавшего человеческое — или нечеловеческое — лицо, я теперь не увидел. Не услышал и звериного рыка, хотя мотор машины, что несла меня в себе, не заглушил бы и шуршания ползущей в кювете змеи. На повороте я и сам чуть не влетел в кювет. Помню, я ещё подумал тогда, как необычно коротка эта последняя четверть мили (от того места, где я нашёл труп, до жилища Эмори), если едешь в «кадиллаке», в сравнении с тем, какой долгой она мне показалась, когда я спешил по ней в лунном свете без нескольких минут сутки назад — сутки ли? не месяц?! Передняя дверь дома Эмори испускала свет, а вот фонарь над его крыльцом на этот раз не горел. Въехав на подъездную дорожку, я заметил какого-то человека, покуривающего сидя на ступеньках крыльца. Им оказался Рэнди Барнетт. «Привет», — бросил я ему и спросил, дома ли Эмори. Рэнди ответил, что дома; при этом он издал отрывистый смешок. — Боюсь, от него вам сегодня будет мало толку — он слегка под газом.