Пролог Тоби Собор Святого Павла, Лондон 7 января 1602 года Две минуты после полуночи Это необычный допрос. Нет ни оков, ни темной камеры, ни угроз — во всяком случае, нет речи о цепях и колоде для порки или о других неприятных вещах. Зато присутствует Ричард Бэнкрофт, епископ Лондонский (а также доктор богословия, бакалавр богословия, магистр искусств и бакалавр искусств, все степени получены в Кембридже, и он считает это важным). Хотя, пожалуй, он как раз обещает грядущие неприятности, а больше ничего и не делает. Допрос происходит в часовне крипты под собором Святого Павла. Стены здесь холодные, а свет тусклый, могильный. Нетрудно понять, почему было избрано именно это место. Оно напоминает об инквизиции, о еретиках, которых приводили сюда, потом, играя словами, обманом вырывали у них признание, а после уводили в камеру и наконец вешали за измену. Здесь нет ни стражи, ни придворных, ни случайных людей; нет глаз, ушей и ртов, которые могли бы увидеть, услышать и рассказать о том, что тут произойдет. Этому не должно быть свидетелей. Роберт Сесил (первый секретарь королевы Елизаветы I, если официально; глава шпионов, если нет. См. также: первый граф Солсбери, кавалер ордена Подвязки, лорд-хранитель Малой печати, лорд-казначей, государственный секретарь. Для него это тоже важно) торжественно кладет перед собой книгу — толстую, в кожаном переплете, видевшую много лжи и предательства. На этот раз почти вся ложь моя. Чего мы уже успели коснуться: моего имени (Тобиас Эллис — для них, герцог Орсино — для него), моего рода занятий (исследователь и шифровальщик — для них, лжец — для него), моей репутации (запятнанной — для всех). Что осталось неизвестным: все остальное. — Кто он? — Это зависит от того, — отвечаю я, — кого вы имеете в виду. Высокомерие Сесила — лишь маска. — Есть тот, кто лежал на сцене с твоим ножом в спине, тот, кого ты назвал убийцей, и тот, который сбежал. С кого из них ты предпочтешь начать, Тобиас? Это не имеет значения. С кого ни начни, этого хватит, чтобы меня прикончить. — Давай начнем с того, который скрылся, — решает Сесил за меня. — Как, ты сказал, его зовут? — Я не говорил. Министры обмениваются взглядами. Грань между незнанием и дерзостью, которой я стараюсь придерживаться, становится все тоньше. — Его называли Кристофером Альбаном или Китом. — Китом… — повторяет Эгертон (Томас Эгертон, лорд-канцлер, бакалавр Оксфорда, старейшина Линкольнс-Инн, начальник судебного архива, лорд-хранитель Большой печати. Взгляду него острый, язык еще острее, и он совсем не дурак). — Интересное совпадение. Что еще? — Он приехал из глубинки. — Я обхожу приманку и осторожно, очень осторожно продолжаю свой рассказ: — Из Плимута. Он молод и неопытен. — Я хочу проглотить эти слова, оставить их при себе. Но я не могу ничего им не сказать, если должен хоть что-то говорить. — И как же он настолько преуспел, если молод и неопытен? На сцене в главной роли, рядом с людьми лорда-гофмейстера, перед королевой — и с ножом в руках? С чертовым ножом! Власть Сесила так велика, что его богохульство не злит епископа, который не отрывает от меня взгляда с того мгновения, как я вошел в часовню. — Таков был план, — отвечаю я. — Позволить ему зайти как можно дальше. Не мог же я поймать неудавшегося убийцу, если не было даже попытки убийства. — Но неудавшийся убийца сбежал, а ты оказался здесь вместо него. — Темный тяжелый взгляд как будто придавливает меня к стулу. Надо мной, за собором, лежит Лондон. Огромный город, расползающийся во все стороны, оживающий после празднования Двенадцатой ночи. Ряженые, музыка, горячее вино и праздничные пироги, липкие от рома, сахара и масла. Один такой сунули мне в ладонь, сопроводив мрачным взглядом и сладким шепотом: «Попадется гвоздика — выходит, ты злодей. Попадется коринка — дурак. А если лоскуток — то завидный жених. Ну и кто же ты?..» Глава 1 Катерина Сейнт-Мауган, Корнуолл 27 октября 1601 года Внезапный гулкий звук будит меня. Поначалу мне кажется, что это отголоски моего сна, я часто просыпаюсь просто так и низачем: подскакиваю, думая, что кто-то стоит рядом или нависает надо мной. Когда же никого не обнаруживается, я испытываю облегчение, правда, временное. Но нет, звук раздается снова. Кто-то настойчиво колотит во входную дверь. Взглянув в окно, я понимаю, что на дворе ночь. Можно, конечно, спросить себя, кто это, чего он хочет, почему не дождался утра, но я не спрашиваю. Я знаю ответы на все эти вопросы. Я знаю. Я выпрыгиваю из постели, хватаю халат, а потом и плащ, потому что огонь в очаге давно потух и в комнате так холодно, что я вижу пар от собственного дыхания. Я бегу к окну, счищаю изморозь со стекла, вдыхаю ледяной воздух. Дрожащие огни — не теплое мерцание свечей, а жгучий жар факелов — пылают в ночи, как костры. Они тянутся далеко за ворота Ланхерна — моего дома, дома семьи Арунделов, который принадлежит моему отцу, а до того принадлежал отцу моего отца и деду моего отца, — на корнуолльские пустоши, бескрайние, как Кельтское море. Мы окружены. Все мои чувства приказывают мне бежать и прятаться. В этом доме с его тремя этажами и тридцатью четырьмя комнатами нет недостатка в местах, куда я могла бы забиться и подождать, пока все кончится. Но такой план никуда не годится. Мы с отцом продумывали, как повести себя в такой ситуации. Решали, что делать, если наконец выяснится, кто мы и чем заняты. Когда за нами все-таки придут. Мой отец, сэр Ричард Арундел, рыцарь-знаменосец и генеральный казначей герцогства Корнуолльского, должен оставаться в своих покоях, как будто не знает, что происходит, точно все это для него неожиданность. Райолу, слуге отца, который на самом деле вовсе не слуга, надлежит собрать свои одеяния, сосуды, алтарное убранство и прочие уличающие его предметы и спрятаться в тайном убежище — маленькой комнатке с секретным входом рядом с камином в гостиной. Перан, лакей отца, должен открыть дверь, вместе с одной — только одной! — горничной. Этого достаточно, чтобы соблюсти формальности и при этом не выказать своего страха. Ну а мне надо лечь в постель и затаиться. Когда явятся обвинители — а они обязательно явятся, — мне следует выйти на лестничную площадку взлохмаченной, с широко раскрытыми глазами, словно я невероятно удивлена их приходу, как будто не ждала этого все свои почти семнадцать лет. Мне нужно спросить их тонким девичьим голоском: «Что-то случилось, господа?» Напомнить им, что мой отец — семейный человек, что у него есть дочь и когда-то была жена, что он дворянин, а я леди. Заставить их осознать, кто мы. Не дать им смотреть на нас так, как они смотрят сейчас. Как на лжецов, преступников, еретиков и предателей. Я крадусь к двери своей спальни и, нащупав ледяную бронзовую ручку, тяну за нее. Отсюда мне видны весь коридор и лестница, ведущая к темной пустой передней и к входной двери, которая стонет под ударами. Я возвращаюсь назад и заставляю себя снова залезть в успевшую остыть постель и притвориться спящей, хотя сердце колотится так, что слышно, должно быть, даже в Труро. Я закрываю глаза и про себя считаю от пяти до одного на корнуолльском. Отец научил меня таким образом справляться со страхом: я могу позволить ему взять над собой верх лишь на пять секунд. После этого я должна отпустить страх и начать действовать. Добравшись до dew, двойки, я слышу шаги, стук подошв по мраморному полу. Один за другим загораются трепещущие огоньки свечей и движутся в сторону входной двери. Быстрее, чем надо бы. Шелест юбок, беспокойно переговаривающиеся по-корнуолльски голоса, которых куда больше двух, потом спокойные слова отца: «Travyth kevys». Это означает «все будет хорошо». Сразу два отклонения от плана, который я знаю с детства и могу пересказать без запинки, как катехизис. Я мгновенно выскакиваю из кровати и выглядываю из двери спальни. Отец, словно почувствовав, поворачивается в мою сторону. — Возвращайся в постель, kerensa, — говорит он. Это ласковое слово означает «любовь». Он называл меня так в детстве и сейчас хочет успокоить, но у него не выходит. — Отец… — Travyth kevys, — повторяет он. — Обещаю. Я киваю, но не подчиняюсь. Отступаю в тень, чтобы оставаться незамеченной. Отец медлит, вздыхает и направляется к двери. Открывает ее. За ней волнуется море лиц. — Джон, — обращается отец к тому, кто стоит впе-реди: сэру Джону Гренвилю, шерифу Корнуолльскому. (Конечно, я уже встречалась с ним, он друг отца и частый гость в нашем доме, хотя обычно все же приходит днем.) — Для игры в тридцать одно, пожалуй, поздновато. — Отец смотрит за спину сэру Джону. — В любом случае вы привели с собой слишком много людей. Это игра для шестерых, а не для шестидесяти. — Отец пытается говорить весело, но голос у него напряженный, как и лицо. Это не тот тихий, набожный человек, который воспитывал меня с любовью и лаской, хотя мое рождение ознаменовалось смертью матери и потерей шанса на появление наследника мужского пола, в котором отец так отчаянно нуждался. Черные бархатные штаны, черное сюрко[1], отделанное соболиным мехом, плоская черная шапочка на рыжих волосах — того же оттенка, что и у меня… Самый важный человек в графстве. Но сейчас взгляду него совсем не такой уверенный, как когда он ездит по округе, собирая налоги, посещая арендаторов или раздавая солдатам жалованье от имени королевы. Он выглядит так, как выгляжу я, когда ничего не понимаю, когда забываю придать лицу заученное выражение. Он боится. — Если бы я пришел играть… — отвечает сэр Гренвиль. — Боюсь, дело у меня весьма неприятное. Он сует свой факел в чьи-то ожидающие руки и без приглашения входит. Он не снимает плаща, а слуги не предлагают свою помощь. Они уже разбежались, как мыши, затерялись в тенях — уже третье отклонение от плана. — Уже поздно, Джон, — снова пытается остановить его отец. — Даже я не занимаюсь делами по ночам. Разве что выпью. Но и в этом случае я так долго не засиживаюсь. Может быть, завтра… — Он хочет вытолкать сэра Джона обратно за дверь, но шериф не поддается. А потом я слышу, почему: — Я пришел арестовать вас за многочисленные нарушения закона против рекузантов[2], от тысяча пятьсот девяносто третьего года. Отказ от участия в общих молитвах, таинствах и чинах англиканской церкви. Отказ принести клятву супрематии[3]. Отказ присягнуть ее величеству королеве как верховной правительнице англиканской церкви. Владение трудами, запрещенными на территории королевства Англия. Укрывательство человека, которого считают агентом римского епископа. Я не двигаюсь, но дрожу всем телом. Все, что он говорит, — правда от первого до последнего слова. Но услышать это обвинение вслух значит снова осознать тяжесть наших преступлений. Отец объяснял мне вот что: протестантская королева Елизавета боялась, что папа отнимет у нее религиозную власть над Англией, которая принадлежала ему, пока ее не захватил в свои руки отец королевы. Королева боялась, что для этого папа объединит католическую Италию с враждебными Англии католическими Францией и Испанией, что они вступят в союз, с помощью влиятельных семей Англии свергнут ее, посадят на трон католика и восстановят в Англии католицизм. Она боялась этого так сильно, что заставила всех принести клятву верности ей самой и ее религии. Любая семья, не посещавшая протестантские богослужения, оказывалась под подозрением. Любая семья, тайком проводившая мессу, была под подозрением. Любая семья, укрывавшая католического священника, была под подозрением. А точнее, обвинялась в предательстве. Но отец не признает вину сразу. — У вас нет оснований. — Он отмахивается от шерифа, как от мухи. — Я не хочу ссориться с вами, Джон, но отвечать должен не перед вами, а перед ее величеством. И если вы явились в мой дом не по ее приказу, я вынужден пожелать вам доброго вечера. Он снова пытается выгнать Гренвиля за порог. Но Гренвиль сует руку за пазуху и достает свиток пергамента, запечатанный снизу королевской монограммой, которую вижу даже я. ER. Elizabeth Regina.